Комедия

Всё так привычно и правильно. Улыбки детей, радости, смех, боль, невидимые слёзы, белоснежный грим на рукавах не менее белоснежного костюма, удары, один за другим, чёрно-красный костюм, мелькающий костюм, безумная улыбка озорного Арлекина. Привычно и правильно до такой степени, что Пьеро не удивляется новым трещинкам. Небольшим, но очень заметным на очень бледной коже очень хрупкого тела. Он просто смотрит на них, пока никто не видит, смотрит в идеально-чистое зеркало и проводит холодными пальцами по обескровленной коже. Холодными пальцами обеих рук, не скрытых широкими рукавами, тощими, полыми внутри. Которыми при всём желании не скрыться от своего идеально-чистого, идеально-бледного отражения и от новых трещинок, проходящих тёмными венками по фарфоровой коже. А Арлекин смотрит на него, тощего и белого, как снег, обвалянный в мелу, наблюдает за ним, худым до безобразия, с выпирающими рёбрами и причудливым узоров болезненных ран, озвучивает общее число — слишком большое, чтобы быть нормой — садится на колени. Пьеро выглядит более неживым, чем обычно, и Арлекина это до ужаса пугает. — Не смей, слышишь? Пьеро отводит взгляд, послушно поднимает полые руки, пока чужие пальцы — слишком тёплые, чтобы быть искусственными — замазывают тёмные венки каолином*, бережно и слишком сосредоточено. — Зачем ты это делаешь? Ведь костюм всё скр… — А ты? Ты тоже всё скроешь? И боль, и онемение и то, что постепенно разваливаешься на кусочки? Арлекин поджимает красные губы, хмурит чёрные брови, склеивает ключицу, тонкую и хрупкую, поднимает взгляд, морщится, проводя измазанным пальцем по бледным губам. — Перестань так смотреть! Мне становится тошно! Пьеро послушно не смотрит, кривится от лёгкого жжения — здесь, в их маленьком сундуке, свет проникает лишь через замочную скважину, слабый настолько, что хватает только на общие очертания — и поэтому каолин сушат дыханием, тёплым, совсем не горячим, но безмерно частым, таким, от которого Пьеро вздрагивает, едва не опуская полые руки. — Ну вот, почти готово. Из всех кукол их театра, разномастных и разнохарактерных, похож на настоящую только Пьеро, который уже на грани — как перешёптываются остальные - который почти ничему не радуется и ни на что не реагирует. И Арлекина, одного из младших, это пугает до скручиваний в полом животе, до совсем ненужной неуверенности во время представления. О чём он и говорит, каждый раз, каждое лечение, повторяя одни и те же слова. А Пьеро каждый раз, каждое склеивание, повторяет одну и ту же фразу — они и правда про меня такое говорят? — и улыбается, мальчиком, любящим внимание, мальчиком живым и тёплым, таким, что частенько носятся по улицам и играют, хохоча во всё горло. Каким совсем недавно был и сам Арлекин. — Но ведь это ненадолго. Глина размажется, замарает костюм, и я опять пойду трещинами. — Тогда я замажу твои раны снова. И снова. Сколько потребуется, столько раз и замажу! Пьеро неуверенно растягивает фарфоровые губы в улыбке. Арлекин, нежно прикасаясь к ним в мимолётном поцелуе, обещает себе найти то место, где они вновь смогут быть обычными мальчиками, живыми и безмерно тёплыми.