знаешь, нынче пасмурно в аду.

      Хабарик синего Винстона сиротливо упал в стеклянную пепельницу к еще нескольким десяткам таких же окурков. Краешек был обит – посудина несколько раз падала с подоконника по инициативе непослушного Мухи. Горечь осела на губах, неприятной оскоминой точила дёсна, но эта горечь была вовсе не сигаретной.       Пронизывающий до костей ветер хозяйничал в квартире, будто она уже стала его домом. А Юра, кажется, был совсем не против. Уличный непоседа хлопал дверьми, то и дело бросая с полок аккуратно сложенные листы с нотами. Ушастый кот, которому было совершенно плевать на зимнюю непогоду, хитро мурча, потёрся о ледяные ноги мужчины, мол, "пообедать бы уже надо, а мы ещё даже не завтракали". Но животинка была грубо прогнана с кухни восвояси. – Муха, отъебись! – хриплый бас звонко отскочил от голых потемневших стен: кое-где проскакивали белые прямоугольники – там когда-то висели яркие фотографии. Квартира явно требовала ремонта, но к чему уже он нужен?

Чей-то голос пел мне в тишине О бренности несыгранных ролей

      Перводекабрьская вьюга за окном выла, как прокажённая, скрипачу отчаянно хотелось вторить ей в синхрон, чтоб хоть на каплю стало легче, чтоб груз, который одолжил Юре Атлант, наконец упал с плеч. Музыченко поднял тёмные омуты глаз на залитое тяжёлым свинцом небо. – Пашенька, разве ты не хочешь нашей встречи?       Небеса ещё сильнее сдвинули и без того хмурые брови. Юра не знал, чего ожидать от погоды в этот раз. Неделю назад, когда он снова попросил Личадеева о рандеву, пошёл такой сильный ливень, что, казалось, Нева выйдет из берегов и затопит гранитный град. Сейчас же, в крутом снежном вальсе, кружились держащиеся до последнего жухлые листья, не успевшие ещё скрыться под кипенно-белым пледом. Паша явно злился. Юра бы и рад улечься вместе с листьями под манящее пуховое одеяло, да вот только обещал...

Я сегодня рухнул в рыхлый снег, Я сегодня умер на войне За знамёна наших королей

      Обещал не уходить, обещал каждый день протирать аккордеон от пыли и хотя бы раз в неделю раздвигать меха. Музыченко каждый день послушно брал бордовый инструмент в руки. Первая и последняя клавиши западали, но отдавать на реставрацию Юра не спешил: хотел оставить старенького "немца" Вельтмейстера в первозданном виде, в том, в котором последний раз играл на нём Паша, когда ещё мог хотя бы сесть на смятой больничной постели.       Пальцы по старой памяти наигрывали одну из их первых песен, которая так и не вошла ни в один альбом. Личадеев играл из последних сил, медленно, где-то даже останавливался, чтоб отдышаться, но в каждую ноту вкладывал частичку души. Гнетущую больничную тишину прерывала тихая игра аккордеона и тяжёлое дыхание музыканта. Острые ключицы норовили порезать каждого, кто их коснётся, а яремная ямка западала меж костями подобно Марианской впадине. Слабая улыбка украшала осунувшееся бледное лицо, тлеющие синие, до неприличия красивые, как говорил Музыченко, глаза, впали куда-то вглубь, уже не горел в них озорной огонёк. Брови цвета молочного швейцарского шоколада поредели, а остаток густых русых волос с карамельным на солнце отливом прятался под фетровой шляпой с бархатным бантиком сбоку – Паша постоянно надевал головной убор, чтоб не светить редкими прядками. И без того, пока Юра не видел, Личадеев собирал с подушки длинные волосы, выпадающие пачками. Мерцающий желтоватый свет вносил ещё больше тревожности, заставляя сердце скрипача глухо биться о грудину. Это был их последний совместный вечер, и они оба это чувствовали, особенно Музыченко.

Помнишь, я бежал к тебе по льду И ловил рукой свои ветра?

      Юра проснулся глубокой ночью от ощутимой тряски по плечу. По инерции быстро щёлкнул ночником, разгибаясь и параллельно потягиваясь от неудобного сидячего сна. – Что ты, Пашенька? Спи, время рано ещё. – скрипач протёр ребром ладони слипшиеся глаза. – Юрочка... – Паша тяжело дышал, через каждые пару секунд облизывая сухие губы. Еле слышный шёпот был громче всякого крика, – Юра, мне пора.

Знаешь, нынче пасмурно в аду, Пасмурно в аду. Все кричат победное "Ура!"

      Тонкие узловатые пальцы невесомо скользнули по грубой щеке Музыченко, указательным нащупывая родинку между чёрными как смоль щетинками. Мужчина замер, не дыша, чувствуя, как сердце пропускает удар, а мурашки табунами бегут по коже, не пропуская ни сантиметра, забираясь даже под череп. Неприятной колющей судорогой свело извилины. Сознание на миг отключилось, перед глазами поплыло, но Юра быстро сориентировался и мысленно дал себе пощёчину. Цепкой ладонью перехватил слабое, в скорости захолодеющее запястье.

Знаешь, как и много лет назад, Слышу голос твой с седых вершин

– Пашенька, милый, ты только пойми меня правильно.       Скрипач протёр сухой тряпочкой каждую клавишу, кнопку, меха, даже кожаные ремешки. Поставил аккордеон туда, где обычно сидел Паша на домашних репетициях, скрипку же вместе со смычком небрежно бросил на постель, вслед за инструментом отправилась смятая пачка винстона, где недоставало всего двух сигарет. На их место отлично вписалась Пашина голубая зажигалка, расписанная под флаг одной из бывших советских республик.

Ты мне, как и прежде, напиши, Что в Содоме снова снегопад. Что в Гоморре снова льют дожди, Что в Гоморре снова льют дожди.

– Пашка, только ты меня встреть, ладно? Раз.       Ветер из открытой настежь рамы дунул прям в лицо, будто острыми лезвиями проходясь по давно небритым щекам. Два.       Муха довольно уплетал наспех порезанную сосиску в персональной алюминиевой мисочке. Рядом, в пластиковой, стояло молоко, на полу виднелись белёсые капли от небрежно плеснутой жидкости. Но котик и это слижет. Три.       Музыченко показалось, что метель вовлекла и его в снежный вальс. На удивление, было совсем не холодно, наоборот, становилось только теплее. Четыре.       Ослепляющий белый свет, будто от квазара, готов был выжечь сетчатку скрипача, но широкая мягкая ладонь накрыла верхнюю половину лица Юры. – Угадай, кто?

...ну не в Бога, я так переделаться быстро не могу... а в то, что выше права – милость, выше справедливости может быть прощение, выше закона может быть любовь.