Спи, Ханджи

Я смотрю на тебя иначе. Я чувствую тебя иначе. Сейчас я хочу быть рядом только с тобой. Я хочу... Раньше я думал, что это бред, правда. Я отрицал такие мысли, прикусывал язык до крови и пытался понять: чем в этот раз ты меня опоила? Но я был трезв, а от осознания, что такие мысли лезут в трезвую голову, хотелось волком выть. Я не был в кадетке, да ты это прекрасно и без меня знаешь. И всё же истину, которую вдалбливали и продолжают упорно вдалбливать в голову желторотым сосункам, знал даже я – никчемная подземная крыса, которая ради друзей и себя готова была глотки грызть. Истина та и здесь, в утихшем замке звучит эхом, гремит горечью в груди и недосказанными словами где-то в глотке. Поддаться любви для солдата равносильно смерти. Она размягчает, делает тебя податливым, словно глина, которую положили в тёплую воду. Ты теряешь грани своего характера, становясь безжизненной массой, слепо идущей за чувствами и отрицающей голос разума. Нельзя любить хотя бы потому, что больно. Я любил, и в первый же свой выход за стены познал то самое, что кличут потерей. Не грустью и не тоской, а именно потерей. Я потерял что-то тогда, а оно совершенно бессовестно зарылось под размокшую грязь, въелось в деревянные корни и вечной взросло пожухлой травой. Это.. больно. И солдат не должен любить. Не должен. Я не должен был думать о тебе дольше, чем пять минут в день, а лучше бы я вообще о тебе не задумывался. То ли виновники моих раздумий были твои крики под окнами в пять утра или расположенные через дверь наши кабинеты, но я думал каждую грёбаную ночь о тебе. О том, как ты появилась здесь, о том, как стала /такой/. Я смотрел на тебя, изучал, но все было так поверхностно! Так неискренне. Я знал и до сих пор знаю, что под внешней оболочкой в тебе скрыто нечто, что невероятно ранимое, нежное. Хрупкое.Родное. Тело твоё не принадлежит женщине тридцати семи лет. Оно принадлежит женоподобному мужчине. Узкие бёдра и не слишком пухлые ягодицы, идеально ровная спина (результат муштрования в кадетке) и по-мужски широкие плечи. Длинные руки и такие же длинные пальцы с нервно обгрызанными ногтями. Я до сих пор бью тебя по рукам за твою дебильную привычку грызть ногти, но ты раз за разом тащишь грязные ручищи в свою пасть. Волосы твои были моим отдельным кошмаром, ровно так же, как и самым сокровенным: грязные и скомканные, я представлял себе их мягкость и порой в неведении сжимал руку под столом на совещании, воображая, будто взмыливаю пену на твоей макушке. Вот так, осторожно, медленно и круговыми движениями, пропуская пряди меж пальцев, задевая смуглые уши и вдыхая твой собственный аромат, который не способен перебить ни одно душистое мыло: запах пыли и сухих луговых цветов. Я грезил об этом, не отдавал себе отчёт в том, о чем думал, и пусть до глубокой ночи я не смыкал глаз, пытаясь понять, зачем, блять, мечтаю о твоих волосах, я засыпал, кажется, с глупой полуулыбкой на губах. Однажды это случилось. И если признаться самому себе в глубине души было относительно легко, то признаться другим, а уж тем более тебе было практически невозможно. Я замирал пред твоей дверью ранним утром, когда шёл гнать коней на выпас, думал, что ты спишь, хотя отчётливо слышал хруст старой бумаги и скрежет пера в чернильнице. Но зайти не мог. Боялся. Потому что любовь сделает больно не только мне. Это невозможно было терпеть. И хоть я оставался спокоен снаружи, внутри бурлила мешанина из самых противоречивых чувств и мыслей. Я покрывался потом и не знал, что происходит со мной, я просто.. был сам не свой. И ты однажды подвела меня к краю. Я смотрел на тебя непозволительно долго, откровенно пялился, разглядывал, но пошлого умысла в моих мыслях не было, ты это знаешь. Ты тогда странно дёрнула бровью, а я, идиот, точно так же дёрнул бровью в ответ. И ты все поняла. Промолчала только, мыслям своим усмехнулась и ушла, задумчивая до чёртиков. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Я не смог, ясно? Хваленая выдержка и крепость нервов не шли ни в какое сравнение с тем, как я ощущал себя внутри. Я будто крошился на части, оставляя только целую оболочку. Моё Я бессовестно расскисло, молясь, чтобы тело соизволило переступить порог твоей комнаты. И я переступил только в тот день, когда ты стала полноправным командором Легиона. Ты. Теперь на твоих плечах было непосильное бремя, тяжкое и давящее. Даже взгляд твой доселе искрящийся потускнел. Я видел то же самое у Эрвина, когда Шадис оставил ему свой пост. Я помню это, я знаю. Ты никогда не носила платьев, рубашек лёгких, воздушных. На тебе всегда были тяжёлые мундиры и пальто, потёртые сюртуки из жёсткой ткани. И тело твоё не знало ухода должного, которым хвастают столичные светские дамы. Масло для тела? Душистая вода? Вместо этого ты пользовалась сполна дорожной пылью, лошадиным потом и запахом запревшей от крови титана травы. И каблуки на тебе были жёсткие, военные, которым шаг чеканят, а не те тоненькие шпильки, которыми пользовались столичные леди. Хотя на них ты смотрелась бы великолепно, я уверен. Оборок пышных ты не видела, шелков дорогих, только тугие бинты вокруг груди и шрамы от ремней амуниции. И сейчас, поправляя повязку на глазу, ты тяжко вздыхала и что-то бубнила про себя, сетуя на нелегкую судьбу. Я смотрел из-за угла на тебя, ведь ты снова не удосужилась закрыть за собой дверь. Мой взгляд невольно упал на кипу отчётов на твоём столе, разрозненные книги и фолианты. Даже сейчас, будучи командором, ты не смогла пересилить себя и побороть собственную неуклюжесть и рассеянность. Странная ты женщина: до жути боишься подписывать похоронные письма родственникам воинов, но при этом боишься расстаться с ненужной макулатурой. – Эй. – Зову тебя как всегда лениво и тихо. Ты вздрагиваешь, вероятно, думаешь, что я не мог быть здесь. Ошибаешься. Я почти каждый вечер вот так стою возле твоего кабинета, совмещённого с комнатой. – Ох.. Ривай, не думала тебя здесь увидеть. – Улыбаешься натянуто, потому что сейчас это всё, на что ты способна. Поправляешь волосы и нечаянно сдёргиваешь на пол растянутую резинку для волос и развязанную повязку. Тянешься за ней, но я стремительно останавливаю тебя, пересекая порог захломлённой комнаты. Поднимаю с пола твои безделушки, убираю в карман и зачем-то сильно сжимаю в руке прежде чем вынуть руку и протянуть её к тебе. Забвение, не иначе. Я касаюсь твоей щеки, не ведая, что делаю, а ты смотришь, прижимаешься к ладони и, не сдерживаясь, хнычешь. Еле успеваю поддержать тебя, потому что ты кренишься и падаешь прямо на меня. – Устала, представляешь? – Ты опускаешь голову мне на плечо, прикрываешь глаза и тяжело вздыхаешь в который раз за этот вечер. Я знаю. Я тоже был таким: после той битвы в Шиганшине я упал замертво на пол в старом замке и лежал, лежал, лежал, пока Армин не потребовал выйти на построение. Я легко веду тебя к тахте у стены, сдёргиваю с твоих плеч сюртук со знамёнами, откидываю в сторону и не шибко забочусь о порядке сейчас. В твоей обители порядок редкий гость. – Эй, Ривай. – Зовёшь ты устало, опадая на тахту. Мягкий запылённый диван позволяет тебе расслабиться, но вместо того, чтобы раскинуться так, как ты любишь (в виде звезды с раскинутыми в стороны руками и ногами), ты скручиваешься в комок. Я сажусь на край, и ты подобно кошке подползаешь ближе, подставляя голову под мою руку. – Я так хочу спать.. Спи. Пожалуйста, выспись. Тебе нужны силы, ведь ты командор. Выспись. Не сдавайся, хотя желание это сделать выше. Вместо ласковых поглаживаний как-то резковато сжимаю пряди засаленных волос в руке, отчего ты ойкаешь. Хватка слабеет, а рука соскальзывает с макушки на плечо и я слабо сжимаю тебя в объятиях. – Спи, Ханджи. – Срывается тихо. Я замечаю, что ты уже мирно сопишь мне в бедро, только плечи ещё слегка подрагивают. – Спи. Нас ждёт долгий бой.