dark dark space

      Кирилл просыпается, хватая ртом сухой стерильный воздух. Просыпается от пронзительного взвизгивания тревожной сирены, который, согласно протоколу, должен собрать весь экипаж «Медеи» на главной палубе. Он замечает, как стыдливо скрывается под кроватью робот-уборщик, будто это он повинен в противных резких звуках.       Давя зевок, Кирилл застегивает зеленый комбинезон с нашитой эмблемой-листом, на всякий случай захватывает с собой шлем. Его соседей по комнате не видно — оно и не удивительно, ведь только он, да еще один паренек живут по сбитому графику. Паренек, кстати, тоже русский — по крайней мере Кирилл слышал из его уст красивое национальное «в пизду блять» и «ебаный в рот». В отличие от остальной команды, он довольно приветлив.       На главной палубе, а по совместительству — еще и кухне, собирается команда. За столом, подтянув колено к лицу и сгорбившись над дроном сидит тот самый русский паренек. Кажется, его зовут Андрей. Его черный шлем лежит на соседнем стуле, русые волосы падают на лицо, так что Кирилл не уверен, видит ли он вообще что-то. В зубах Андрей сжимает тонкую отвертку, еще одной — сосредоточенно ковыряет внутренности машины. Кирилл замечает, что он, судя по всему, его ровесник.       — У нас проблема, — сообщает Мишель, бортовой медик, и показывает рукой в сторону коридора. Кирилл замечает в нем что-то, накрытое белым покрывалом.       — Так. И что это? — после небольшой паузы озвучивает общий вопрос Дэйв. В рыжем комбинезоне он похож на заключенного из старых сериалов — мускулистый и подтянутый, крупный афроамериканец. Афромарсианец.       Мишель поджимает губы.       — Это… наш капитан, — она выругивается под нос на родном французском. — Черт возьми, мы только вышли в открытый космос.       — Начальство знает? Ты установила причину смерти? — спрашивает Йен. Ее имя состоит из нескольких сложных то ли китайских, то ли вьетнамских слогов, так что в первый день она попросила использовать сокращенную форму ее фамилии. Ее узкие глаза прячутся за толстыми стеклами очков, а черные волосы коротко, по-мужски, обстрижены.       — Нет. И нет. Я сразу собрала вас, чтобы обсудить дальнейшие действия.       Кирилл не принимает участия в обсуждении — из всей команды он единственный в космосе впервые, боится сморозить глупость.       — Прежде чем обсуждать, нужно понять, что произошло. На нем есть видимые повреждения? — Дэйв шарится по шкафчикам в поисках банки с растворимым кофе. Его как будто совсем не волнует лежащий в коридоре труп.       — Я не обнаружила. Но я еще не делала вскрытия.       — Нужно сообщить руководству, — говорит Йен. Английские слова с ее произношением звучат по-птичьи. — Нас могут развернуть обратно на станцию.       У Кирилла по спине пробегают тревожные мурашки, он сжимает руки в кулаки. Если их развернут — плакала его диссертация по астробиологии. Для каких-то значимых результатов, на основе которых можно было бы делать выводы о возможности растительных и грибковых форм жизни существовать в открытом космосе на метеоритах, ему нужен был еще месяц минимум.       — Не расстраивайся, малой, — Дэйв хлопает его по плечу, будто прочитав его мысли, — может и не развернут нас. В конце концов Йен тоже докторскую пишет.       Девушка пожимает плечами, будто ее совсем не пугала перспектива снова выбивать разрешение на полет: возиться с кучей бумажек, проверок и обследований.       Мишель возвращается из коридора с планшетом и микрокомпьютером из комбинезона капитана.       — Посмотрю, заметили ли что-то датчики. Заодно отследим время смерти.       Кирилл кивает Дэйву, который протянул ему кружку кофе, снова переводит взгляд на Андрея. Тот закончил препарировать робота, и теперь аккуратно смазывает его колеса на тонких шарнирных лапках — нежно, почти любовно. Почувствовав взгляд, юноша поднимает голову, небрежным движение откидывает челку со лба и улыбается — Кирилл понимает, что улыбается ему, но не может понять, искренне или же из вежливости.       — Сердечный приступ, — объявляет Мишель, — час сорок две минуты назад. Кажется, у медицинской комиссии будут проблемы.       Дэйв усмехается и качает головой:       — Нелепо даже — умереть в космосе от банального сердечного приступа.       Его смешок никто не поддерживает.       — Я сообщу начальству, — говорит Мишель. — Собрание окончено.       Кирилл заканчивает возиться с образцами почвы с очередного метеорита, тщательно стерилизует руки и костюм прежде, чем покинуть лабораторию, и обнаруживает, что свет в коридорах уже приглушен. Корабль погружен в тишину, только где-то вдалеке стрекочет недовольный робот-уборщик, и мягкий голос Андрея уговаривает его успокоиться.       Никто не обращает внимания на сбитый режим Кирилла — Мишель рассказала ему, что в космосе, без привычного светового дня, сложно сохранить распорядок. С третьего-четвертого полета привыкнешь, добавила она, и тревога отступит, и сон вернется. От таблеток Кирилл отказался — не хватало еще в двадцать пять лет начать использовать тяжёлые седативные, а потом весь день ходить, как воскрешенный труп.       Он добирается до кухни, замечает сидящего на корточках Андрея, выговаривающего роботу.       — Я его только сегодня собрал, — объясняет он, — и он тревожится. Прям как ты.       Кирилл не обижается, только спрашивает:       — Так заметно, да?       Андрей кивает и, подтолкнув робота, встает. Черный костюм ему удивительно идет — подчеркивает бледность кожи и синяки под глазами.       — Я вроде и знаю, что сейчас летать в космос так же безопасно, как и на самолете, например, то есть, риски минимальные, но все равно кажется, что именно я — то есть, мы — попадем в эти несчастные два процента, которые не возвращаются на землю, — признается Кирилл.       — Ты с Земли? — спрашивает Андрей, выуживая откуда-то из карманов комбинезона пачку сигарет. Все космонавты курят, и даже Мишель нет-нет, да и можно заметить под вытяжкой с тонкой папироской в руке.       — С Марса. Под землей я имел в виду твердую почву под ногами.       Они закуривают, секунд тридцать стоят молча, изучая друг друга.       — Я не был на Марсе, — признается юноша, — чистокровный землянин. С славянскими корнями.       — Приятно говорить с кем-то на русском. На Марсе красиво, на самом деле. Это мой дед застал еще рыжие пески и выжженные скалы, а сейчас там все облагородили, гравитацию подкрутили, разбили сады. Ни намека на марсиан не обнаружили, — Кирилл усмехается, — но посмотрим, может, я еще найду какой-нибудь вид разумной плесени.       — Веришь, что он есть?       — Конечно. Вселенная огромна, и вероятность того, что мы совсем одни, очень мала. Жаль, что мы ищем только органические углеродные формы жизни — вдруг вокруг нас есть думающие камни или какие-нибудь особые волны?       Андрей качает головой и тушит окурок в пепельнице. Кирилл, докурив, нажатием кнопки отправляет бычки в мусорный отсек.       — Я вот не верю. В этой черноте мы совсем одни, даже бога здесь нет. Может, когда-то он и был, но сейчас он мертв, и мы убили его.       У Кирилла по спине пробегают мурашки — второй раз за день, отмечает он.       — Не обращай внимания, просто цитирую одного старого философа. Фраза красивая.       — У тебя тоже бессонница?       — Нет, я как раз собирался ложиться. И тебе советую.       Когда Андрей проходит мимо него, Кирилла обдает запахом табака, мыла и чего-то холодного и колючего, будто мятного.       — Плакала моя диссертация, — жалуется он Андрею следующим вроде-как-вечером на кухне, после того, как узнал, что их все-таки развернули, — за полторы недели обратной дороги я не успею собрать нужное количество образцов для исследования. Если, конечно, мы не начнем таскать по десять метеоритов в сутки. Но я не успею все равно, а «Медея» такого груза не выдержит.       — А я наоборот рад. Домой хочется, — отвечает он, вытаскивая из микроволновой печи контейнер с полуфабрикатами. — Заплатят-то как за полноценную экспедицию, наверное. Не будут же аванс отбирать? Я хоть отдохну.       — И все же интересно, что напугало нашего капитана до остановки сердца… — тянет Кирилл. Аппетита у него нет, и он курит уже третью сигарету под вытяжкой.       — Хер его знает. Я читал истории, что иногда космонавты видят… всякое. То ангелов, то чертей. Может, крыша у него поехала, сколько он полетов-то уже совершил? Либо комиссия проглядела, что сердце перегрузок не выдерживает уже. Теперь-то какая разница?       — Ну, знаешь, я бы не хотел в ночных коридорах столкнуться с чем-то таким, что даже опытного пилота заставило откинуться.       — В ночных коридорах ты встретишь либо меня, либо одного из вот этих ребят, — вилкой Андрей показывает в сторону роботов, начищающих полы. Периодически они отрываются от своего занятия и смешно пищат друг на друга, будто споря, кто из них работает усерднее.       — Они у тебя такие… живые, что ли. Как зверушки. Никогда такого не видел.       — Так веселее. Хоть какое-то разнообразие. Я летаю только на «Медее» уже три года, так что, можешь считать, что увидел эксклюзив. Остальные механики так не заморачиваются. Кирилл садится на стул рядом с ним, смотрит на свое отражение в стекле черного шлема, лежащего на столе. Смотрит на торчащие из многочисленных карманов комбинезона Андрея отвертки, гаечные ключи и мотки проводов. Когда он двигается, детали — металлические лапки, головы, хвосты и стеклянные фасетки импровизированных глаз — чуть слышно гремят, мелодично так.       — От тебя пахнет еще… Марсом, видимо. — Замечает Андрей. — Знаешь, я люблю новичков. Возможно, именно из-за запаха: они провели в стерильном космосе меньше времени, чем на поверхности планет, и пахнут домом, а не дезинфекторами, пластиком и сталью.       Кирилл не знает, как реагировать на это, переводит взгляд на роботов: один из них начал гонять другого. Андрей, заметив происходящее безобразие, прикрикивает, и они уносятся за угол, задорно вереща.       — Как бы команду не перебудили, паршивцы, — ворчит Андрей, и тут же переводит взгляд на Кирилла. — Что тебе снится?       Глаза у него красивые, темные такие. И как будто разноцветные — а может, это игра света.       — Ничего хорошего. Всякие гадости. Днем я думаю о работе, а ложусь в кровать — и вспоминаю, что я не на станции, а в десятках тысяч километров дрейфую в космосе почти что в готовом гробу. Который может разгерметизироваться, взорваться, перестать генерировать энергию, кислород, да все что угодно, господи. И потом мне все это снится.       Кирилл замолкает, чувствуя, что его потряхивает. Он даже Мишель не рассказывал о своих чудовищно-правдоподобных снах.       — В первый раз всегда так. Привыкнешь. — Андрей накрывает его ладонь своей, кожа у него холодная, так что Кирилл усилием воли не отдергивает руку.       — Ты как будто ледяной, — говорит он.       — Или это ты горячий? Все относительно.       — Я думал, ты механик, а не философ.       — Одно другому не мешает. Мне кажется, в космос нельзя пускать не-философов.       Кириллу кажется, что это не рука Андрея нагревается от его тепла, а он остывает вместе с ним. Он не отвечает на его выпад, но юноша не обращает на него внимания.       — Хочешь посмотреть, где я работаю? — спрашивает тот, и Кирилл кивает. На корабле не принято ходить друг к другу в гости — его не тревожат в лаборатории, а он не мешает, например, Йен снимать показания с гравитационного генератора. Но если приглашают — почему бы не сходить?       Небольшая каморка Андрея завалена деталями и препарированными роботами. На столе покоится дрон для внешних исследований — опутанная проводами махина, ожидающая своего часа. В углу — рыжий пуфик, единственное яркое пятно среди серости металла и белизны стен, достаточно большой, чтобы сидеть на нем вдвоем.       Кириллу нравится его новый знакомый — странный, но от того интересный. Не равнодушный. Нравится обмениваться с ним сигаретами и болтать по ночам на пустой кухне, вглядываясь в полумрак коридоров, где возятся его роботы. Нравится рассказывать ему про Марс — Андрей слушает внимательно, склонив голову набок, как щенок, и то и дело поправляет непослушную челку.       — Когда я был маленький, мне снились марсиане, — признается Кирилл. Он смотрит, как Андрей вводит в планшет ряды символов, подкручивая роботам какие-то параметры. — Не зеленые человечки, а как у Брэдбери, знаешь такого старого писателя? Он лет двести или триста назад писал про космос, люди тогда только-только научились отрываться от земли. А он представлял, что на Марсе была цивилизация и земляне летали туда.       — И каких марсиан ты видел? — спрашивает Андрей. Он переводит взгляд с планшета, где запущенная программа пестрит буквами и цифрами, смотрит Кириллу в глаза. На миг ему кажется, что во взгляде юноши сквозит что-то такое же холодное, тысячелетнее и бесконечное, как космос, но чего только не привидится в почти полной темноте?       — Они смуглые и медовоглазые. Красивые и жуткие одновременно. Мне снилось, что они стояли у изголовья моей кровати и смотрели на меня, не мигая, как змеи. Мне казалось, что они мысленно общаются между собой, обсуждают меня, а я не мог пошевелиться, пока, наконец, не моргал — и они пропадали. Наверное, я просыпался, а сам думал, что моргал, конечно.       Кирилл закрывает глаза и видит их — статных, высоких, с чуть заостренными ушами и большими миндалевидными глазами. Он не говорит, что книжку Брэдбери нашел спустя полгода после того, как начались сны, дочитал до описания марсиан — и бросил, потому что стало страшно. Ему было девять земных лет.       — Все-таки сны — удивительный феномен, — замечает Андрей. — Мне вот редко что-то снится. Я вообще мало сплю.       — Даже Земля не снится?       Юноша качает головой.       — А что Земля? Там много воды и мусора. Небо серое, реже голубое — из-за атмосферы. Звезды только ночью видно, если повезет. Где-то наводнения, где-то засухи. Говорят, лет через сорок планету оставят роботам-утилизаторам, чистить от грязи и исправлять экологическую катастрофу, которую устроили наши прадеды, а нас всех перевезут на Марс. Благо у вас там застройка активная, а вся экосистема искусственная. Загадить не получится.       У Кирилла начинают слипаться глаза. Головой он прислоняется к плечу Андрея, задрёмывает, чувствует, что тот сидит, не двигаясь, чтобы не тревожить его сон. В какой-то момент ему кажется, что юноша заводит песню на незнакомом ему языке, и гортанное произношение и жесткость его не мешают песне быть грустной. Немецкий, что ли — думает Кирилл сквозь вязкий сон. Немецкого он не знает, только английский и латынь. Ему снится вязкая чернота, в которой на удивление приятно тонуть.       — Через семь дней будем на станции. А дома, значит, через две-три недели, — замечает Андрей. Слегка нарушив правила, они утащили чашки с кофе в его каморку, курить правда, не получается — не такая хорошая вентиляция. — Есть к кому возвращаться? Жена там, дети?       Кирилл отмахивается:       — Я диссер пишу в двадцать пять, о чем ты. Да и зачем мне семья, если я по работе буду в космос мотаться постоянно? Родители и так с ума сходят, а тут еще супругу тревожить.       — Понимаю. Я тоже один. Не считая вот этих красавцев, конечно, но с ними не соскучишься. Ты стал лучше выглядеть, кстати. Высыпаешься?       — Почти, — отвечает Кирилл, — у тебя какой-то волшебный пуфик. Мне нравится песня, которую ты поешь иногда, когда я засыпаю — хоть я не понимаю слов, у тебя красиво получается.       — Тебе снится, наверное. Я совсем не умею петь. В железках ковыряться умею, писать код умею, философствовать тоже могу, а вот пению — как-то не научился. Если бы я запел, ты бы проснулся, чтобы попросить меня заткнуться.       Кирилл почти смеется, представляя эту картину.       — Значит, правда снится. Но это лучше, чем кошмары, так что я не против. Я всегда плохо отличал сон от реальности, знаешь. Иногда я открываю глаза, вижу, как ты играешь со своим робо-питомцем — и не понимаю, проснулся ли я или еще нет.       Они сидят на пуфе, зеленый и черный шлемы лежат рядом на полу — пустая формальность — и очередной уборщик протирает стекла тряпочкой. Они так близко друг к другу, что Кирилл чувствует дыхание юноши кожей.       — Посмотри на меня, — просит Андрей, и он послушно поднимает голову. — Нет, лучше закрой глаза.       Кирилл не спорит, как-то интуитивно догадываясь, что за этим последует. Он боится, что губы Андрея окажутся такими же холодными, как и его руки, но целовать его оказывается даже приятно. Теплый кофе и табак, холодные пальцы на щеках, обветренные от сухого воздуха губы. Слюна почему-то сладковатая на вкус, но какая, к черту, разница?       — Я никогда, — шепчет Андрей, отстраняясь на миг, — никогда никому не снился раньше.       Кирилл снова припадает к его губам, потому что, оказывается, он безумно соскучился по этому ощущению. У него были романы — короткие, яркие поначалу, но блекнущие на фоне бесконечной учебы и науки, и сейчас, в этой тесной комнатушке в не таком уж и большом корабле, который затерялся среди звездной пустоты, он снова испытывает эту ни с чем не сравнимую бурю внутри. Страсть? Влюбленность? Похоть? Все сразу, наверное. Или это защитный инстинкт — говорят, что человек, как высокоразвитое, но животное, в минуты опасности стремится оставить потомство, а значит — лезет целоваться. С Андреем, правда, потомство не оставить — природа не учла гомосексуализм, но опять же, это скорее исключение, нежели правило…       Кирилл чертыхается про себя, выбрасывает околонаучные мысли из головы, жмется ближе к Андрею, хорошо, что комбинезоны достаточно просторные, приятная истома растекается внизу живота, и хочется еще, хочется больше. Юноша прикусывает его губы, вжимает его плечи в рыжую обивку пуфика, пряди русых волос щекочут Кириллу лицо и шею. Он чертыхается уже вслух, почувствовав во рту металлический вкус крови. Сначала ощутил вкус, потом уже рот пронзило болью, и, распахнув глаза, Кирилл видит, как Андрей отшатывается от него, едва ли не падает на пол.       — О боже, прости. Прости. Я сейчас. Я увлекся, прости.       Кирилл касается рукой губы, смотрит на кровь, оставшуюся на пальцах. Андрей стоит спиной к нему, копается в шкафчике — видимо, в поисках аптечки, и его плечи дрожат.       — Все хорошо, — пытается успокоить его Кирилл, — ерунда.       Андрей поворачивается к нему, садится на корточки, и, словно не глядя на него, прижимает к его губам спиртовую салфетку. Кирилл берет юношу за запястье:       — Не переживай. На мне все заживает, как на собаке.       И все же по Андрею видно, что он переживает.       Гул сирены сначала кажется Кириллу очередным сном. Он сонно моргает черноте перед глазами — потом понимает, что это комбинезон Андрея, в который он уткнулся носом. И совсем чуть-чуть обслюнявил во сне.       — Что-то случилось? — спрашивает он юношу.       — Час назад обнаружилось, что камеры видеонаблюдения вышли из строя. Дэйв не уследил. Но почему сейчас тревогу включили — я не знаю.       Кирилл едва успевает за размашистым шагом Андрея. На кухне в его нос ударяет резкий противный запах. Мишель, белая, как ее комбинезон, сидит на корточках на полу. Как бумажный кораблик в океане разлившейся крови.       — Не смотри, — говорит Андрей.       Но Кирилл смотрит. Смотрит на багряную лужу, на тело в синем комбинезоне, на нож, торчащий из живота Йен. Она лежит на боку, и часть внутренностей выпала, рисуя причудливый розовый узор на красном фоне в россыпи разбитых стеклышек из-под очков. Он сглатывает рвотный позыв, подступивший к горлу. Прикидывает, успеет ли добежать до туалета или хотя бы раковины — или же придется позориться, опорожняя желудок на пол.       — Что написано на стене? — спрашивает Андрей, показывая на уже начинающую засыхать кровавую надпись — несколько иероглифов.       — Что-то вроде «если на самурая пало проклятие — харакири станет спасением его души» или как-то так, — отвечает Дэйв. — Я не эксперт по японцам и их культуре. Твои ебаные роботы вместо того, чтобы убрать лужу, проехались по ней и теперь полкорабля в кровавых потеках.       — Ах, ну прости, что по законам робототехники я не могу научить свои машинки распознавать кровь и плоть. Или ты хочешь, чтобы они бросались на тебя из-за каждого пореза пальца, думая, что ты мусор? — Андрей качает указательным пальцем. — Я живу по закону, друг.       Кирилл замечает, что второй рукой юноша держится за спинку стула, и костяшки его кулака побелели от напряжения.       — Похоже, Йен сначала порезала вену на руке, чтобы сделать надпись, а потом… совершила харакири. Кухонным ножом, — говорит Мишель, и в ее голосе сочится скрытое напряжение. — Дэйв, помоги мне перетащить тело в мой кабинет. А то наши юнцы, кажется, вот-вот сблюют. Но я буду благодарна, если вы немного приберетесь в наше отсутствие. Я сделала необходимые фотографии, так что можете все отмывать.       Щеки Кирилла заливает краска. Под раковиной он находит тряпку, и принимается оттирать стены. От едкого запаха хлорки болит голова.       — Пойду пройдусь по следам роботов, — говорит Андрей.       Лбом Кирилл прижимается к холодной стене корабля. Если закрыть глаза, можно услышать утробный гул внутренностей «Медеи». О работе не может идти и речи — три часа он убил на то, чтобы отдраить кухню до блеска, стараясь не пропустить ни единого мелкого пятнышка, потом еще час они с Мишель и Дэйвом пытались поговорить о том, что произошло. Пытались — потому что Андрей продолжал оттирать роботов и тихо отчитывал их, Мишель пыталась вести адекватный диалог, а Дэйв вытащил откуда-то контрабандную бутылку водки. Спиртное в космос брать нельзя, но если очень хочется и есть связи — можно все. Он устал и перенервничал.       — Ты в порядке? — спрашивает его Андрей, и Кирилл вздрагивает от неожиданности — очень уж тихо он подкрался, без привычного перезвона деталей.       — Не знаю. Никак не могу заставить себя дойти до душа.       — Потом сходишь. Пойдем, покурим. У тебя есть сигареты?       Кирилл кивает. От табака становится чуть легче, и он заставляет себя концентрироваться на дыме от сигареты, который поднимается в вытяжку, думает о том, как система очистки гоняет его в себе, пока он не превратится в пригодный для дыхания воздух — сухой, спертый, пахнущий медицинским кабинетом и дешёвым ароматизатором.       — Знаешь, я уже не хочу писать никакую диссертацию. Просто хочу на Марс, ощутить землю под ногами, увидеть солнце. Забыть это, как страшный сон.       — Пять дней до точки прыжка, прыжок, еще почти день до станции… — Андрей задумчиво крутит сигарету между пальцев. — Не так уж и долго.       — Ты говорил мне, что все относительно. Время тоже, да?       — Видишь? Ты быстро учишься. В космосе без философии никак, я же говорил, — юноша касается его руки своей. — Только твоя невеселая какая-то.       — А разве бывает веселая философия?       — Тоже верно. Кофе будешь?       Кирилл кивает. Хочется почему-то спрятаться от всего этого в тесной комнатушке, уткнуться носом в Андрея и представлять, что он на Марсе, дома. И юноша рядом с ним. Влюбился, блять, точно влюбился, видимо, сублимирует стресс и напряжение в чувства к почти незнакомому парню. Не самый плохой вариант.       Едва за ними закрывается дверь, Андрей вжимает Кирилла спиной в стену, так что он едва успевает поставить чашку с кофе на первую попавшуюся полку стеллажа. Даже не глядя, лишь бы не упала.       — Я тебя очень хочу, — шепчет юноша, обдавая горячим дыханием шею и мочку уха.       — Тебе не кажется… — Кирилл не успевает договорить о том, что момент не то что бы самый подходящий, их отношения развиваются слишком стремительно, а еще он так и не успел сходить в душ. Андрей расстегивает молнию его зеленого комбинезона одним движением, едва не разорвав ее, холодными пальцами лезет под майку, спускается все ниже. Кирилл стонет куда-то ему в плечо, истосковавшееся по ласкам тело отвечает на прикосновения ярче, чем ему хотелось бы, и перед глазами все плывет, так что приходится их закрыть.       — Правильно, закрой глаза, — вот шепот Андрея у его шеи, щекочет кожу, а вот его влажные губы обхватывают член, все глубже и глубже, и, чтобы не начать стонать в голос, Кирилл прикусывает руку, второй рукой упирается в плечо Андрея, не в попытке оттолкнуть, но чтобы удержать равновесие. Ноги подкашиваются.       Оргазм накрывает его спустя несколько минут, тело пробивает дрожью, и он обмякает в объятиях успевшего встать Андрея. Кирилл искусал все губы, его кровь смешивается с его же спермой на губах юноши и его сладковатой слюной.       — Блять, — ругается Андрей, — что же ты творишь…       — Я ничего не делаю, — пытается возразить он, но получается только сдавленное мычание в чужие губы.       — Ты кровоточишь, — шипит тот в ответ. — Ты безумно вкусно пахнешь.       Юноша пытается стянуть с него комбинезон, Кирилл пытается помогать, они путаются в рукавах, путаются в полуспущенных трусах, путаются в руках, пальцах и губах.       — Разденься тоже, пожалуйста, — просит он Андрея.       — Только когда ты отвернешься, — и не дожидаясь реакции, он весьма грубо разворачивает его лицом к стене, шепчет на ухо, — у меня ужасные шрамы по всему телу.       Его губы оставляют влажные следы на лопатках и шее Кирилла. Он кусает и целует его кожу, слизывает с нее капельки пота. Он снова положил руку на его член, вытягивая очередной стон из губ.       — Расслабься, — говорит Андрей, — мне нужно, чтобы ты расслабился. Тогда не будет больно.       Кирилл уже, конечно, понимает, к чему идет дело, но сопротивляться как-то поздно, да и не то что бы хочется — если отбросить все рациональные мысли из головы.       Юноша действительно старается не причинить ему боли — по крайней мере, поначалу. Он входит в Кирилла медленно и плавно, да, насухую, точнее, на слюну, но аккуратно. Но едва он пытается повернуться назад, чтобы хоть немного увидеть Андрея, как тот жестким движением, запустив руку в его густые волосы, заставляет его снова упереть взгляд в стену.       — Закрой глаза, — уже не просьба, а почти приказ, — закрой, блять, глаза.       Кирилл резко зажмуривает глаза, чувствует, как холодная рука ложится ему на веки, как вторая рука размыкает крепко сжатые челюсти, проталкивая пальцы ему в рот, поцелуи на шее и хребте, как Андрей умудряется при этом держать его за бедра, ласкать его тело? Он не понимает, пытается открыть глаза, вырваться — но его окружает только тьма, холодная, как космос. Он, кажется, кричит, но черный ледяной вакуум поглощает все звуки. От резких движений задницу пронзает болью — и в то же время он снова кончает, мысли путаются, ну конечно, боль и удовольствие тесно связаны в нашем мозге, и почему ему кажется, что его полностью заполнила чернота, что она снаружи него и внутри него, и от этой черноты Кириллу хочется кричать, только он никак не может разобраться, от ужаса или от следующего подступающего оргазма?       Кирилл не помнит, как очутился в душе. Он лежит на мокром кафеле, подтянув колени к груди, свернувшись в позе эмбриона и боясь пошевелиться, потому что каждое движение отзывается жгучей болью по всему телу. Глубокие царапины на бедрах, стесанные колени, спину жжет, будто огнем — похоже, там тоже порезы. Сидеть нормально он, конечно, тоже не может. Усилием воли он заставляет себя приподняться, встать на четвереньки и засунуть два пальца поглубже в горло. Блюет кофе, желудочным соком — он со вчера ничего не ел — и какими-то черными сгустками.       Боковым зрением замечает движение, но сил реагировать на мелькнувшую у двери черноту нет. Пришел добивать — пусть добивает, похуй. Обидно, конечно, умирать вот так, голым в ванной, но что поделать.       — Я тебе тут принес… Переодеться, — тихо говорит Андрей, садясь на пол. — И кофе. С молоком и сахаром. Дефицит.       — Иди нахуй, — огрызается он, — ничего мне не нужно.       Снова вкус крови во рту. Кирилл сплевывает, смотрит на юношу — ждет реакции.       — Что же ты сейчас на меня не бросаешься?       — Прости.       — Что, больше не хочешь меня?       — Я даже сквозь воду и стерильное вонючее мыло, — цедит он, — чувствую твой запах. Просто я понимаю, что еще одного раза ты не выдержишь. Да и я, наверное, тоже.       — Теперь ты решил в заботу поиграть? Знаешь, как это называется? Абьюз.       Кирилл снова ложится на пол. Струи воды обжигают исцарапанную спину, но на это вполне можно не обращать внимания.       — Прости. Меня понесло. Меня пидорасит от вида и запаха крови. Я вчера случайно тебе прокусил губу — и все, потерял контроль. Еле дождался, пока ты уснул…       — Это ты Йен убил? — перебивает его Кирилл.       Андрей кивает в ответ, как-то неуверенно. Смысла ругаться на него, возмущаться, обвинять как-то или пытаться искать членов экипажа нет — ну или Кирилл его не видит.       — Иначе сорвался бы на тебя.       — Все равно сорвался же, — возражает Кирилл и замолкает. Повисшую тишину нарушает только шелест воды, текущей из крана.       Андрей, не вставая, подползает к нему. Выдавливает на руку немного мыла, промывает раны, подает зеленую зубную щетку и тюбик пасты. От ментола Кирилла снова рвет, он будто бы моргает — и приходит в себя уже в спальном отсеке, на своей кровати, завернутый в мягкое махровое полотенце. Андрей сидит на застеленной кровати напротив него.       — Где остальные? Они знают? — выдавливает из себя Кирилл. Его снова мутит, и он закрывает глаза, чтобы не кружилась голова.       — Где-то на корабле. Им есть, чем заняться. Они думают, что ты переволновался от вида Йен. Можешь пойти к Мишель и попросить таблетки — она сказала, чтобы ты обращался к ней в любое время.       Кирилл думает, что никуда не пойдет, даже если очень захочет.       — Кто ты? Что ты такое? Андрей пожимает плечами.       — Я спал в грузовом отсеке несколько лет. До этого было разное… Скитался. Меня разбудил ты, твое присутствие. А этот механик, Андрей, просто попался под руку первым — проверял что-то, размещал дроны. Он даже не сильно сопротивлялся.       Кирилл недоуменно покачал головой:       — Как же тебя не заметили? Корабли тщательно проверяют перед полетами.       Паразит? Вирус, захватывающий создание? Зря он думал тогда про разумную плесень, ой зря…       — А кто будет обращать внимание на маленькую тень? Пятнышко черноты в дальнем углу?       Андрей расстегивает комбинезон, сбрасывает его на пол, обнажая поджарое тело. Кирилл не может оторвать взгляда от черных пульсирующих жилок, опутывающих кожу. Они щупальцами расходятся от темного нароста, расположенного там, где у обычных людей бьется сердце. Местами они образовали на теле чернильно-мглистые сгустки — по их фактуре Кирилл не может даже представить, какие они на ощупь. Концентрированная тьма. Он не опускает взгляда ниже пояса — чтобы не думать о том, что было внутри него несколько часов назад.       Андрей закрывает глаза и чуть напрягает руку — и чернота из сгустка на левом плече оплетает ее, образуя бугристую лапу, оканчивающуюся острыми, длинными — с десяток сантиметров — когтями.       — У меня есть своя память и свой разум, и я смешал их с памятью Андрея. В нем было так мало сознания, что вытеснить его оказалось не очень сложно. Да и он не успел осознать, что произошло…       Кирилл не слушает окончания его фразы. Он зарывается лицом в подушку, пытаясь скрыть дрожащие губы и слезящиеся глаза. Не понимает, кого ему больше жалко: механика Андрея, которого поглотила эта черная сущность, явно обреченный экипаж «Медеи» — или же самого обреченного его члена, то есть, себя. Потому что мало того, что его выебала какая-то неведомая хуйня, так она еще и обманом заставила подумать, что он, Кирилл, в нее влюблен. И это чудовище не просто не убило его, удовлетворив свои потребности, так еще и начало извиняться и вести себя прилично.       — Скажи честно, — собрав остатки воли в кулак, спрашивает он у Андрея, приподнимаясь на локте, — ты ухаживаешь за мной, потому что через условные двенадцать часов из меня… твои дети полезут? Потомство типа?       Юноша (чудовище?) замирает, не до конца протолкнув руку — уже обычную, человеческую — в рукав комбинезона. Кажется, оно даже давится — потому что разражается смехом и хриплым кашлем.       — Что ты, нет! Какое потомство! Блять, фу, Кирилл. Мы не размножаемся вот так.       Остатки воли совсем закончились, и Кирилл, не сдерживая себя, начинает даже не плакать, а скулить — и чудовище садится рядом на кровать, прижимает его к себе и баюкает и шепчет что-то на ухо, а он, без нескольких листов диссертации кандидат в доктора наук по астробиологии, размазывает сопли и слезы на груди внеземной формы жизни.       Бог мертв, думает Кирилл, слушая колыбельную на древнем, явно не немецком языке, и мы, — то есть, они, то есть, оно — действительно убило его. Почему-то в этом ему не хочется сомневаться.       Кирилл не знает, сколько он проспал, — пару часов или больше суток. У него получается встать, не с первого раза, но все же он поднимается на ноги, натягивает зеленый комбинезон и, опираясь о стены корабля, идет на кухню. Он не знает, кого он не хочет видеть сильнее: Андрея или же оставшихся членов экипажа. Живы ли они еще? Не хочется думать об этом.       Он едва не спотыкается о вездесущего робота, и тот, обиженно попискивая, уносится в коридор. Кирилл догадывается, что одушевлять эти кусочки металла на колесах наверняка придумала именно чернота, а не бедный механик. Его знобит, но последнее, что он сейчас может сделать — это пойти к Мишель, потому что жалоба повлечет за собой осмотр, а показывать царапины, ссадины и синяки Кириллу не хочется.       Андрей машет ему рукой. Он сидит за столом, опустив голову на руки, вымазанные маслом.       — Как самочувствие? Ладно, вижу, что не очень. У нас тут новый положняк — нам перестали доверять и считают, что диверсии на корабле устраиваем мы.       — Диверсии? — Кирилл потирает глаза. Голова совсем не соображает.       — Если бы кто-то — не будем показывать пальцем — не вывел из строя пару важных систем жизнеобеспечения, нас бы наверняка спалили за… кхм, ты понял. Ну или нашли бы тебя в душевой, где ты слил почти весь запас воды из бака. Или искали бы тебя, пока ты отсыпался.       — Так, — Кирилл достает сигарету из пачки, и Андрей, проследив за его взглядом, включает вытяжку.       — Ну и мутные мы с тобой какие-то. Ночами не спим. Мишель с Дэйвом типа уже пятый полет вместе и доверяют друг другу, а я роботов своих кручу постоянно, ты в лаборатории отсиживаешься и шугаешься всего. А тут еще и два трупа за несколько дней.       От первой сигареты кружится голова.       — И в общем ушли они совещаться. Типа, что делать с нами будут. Дай мне сигарету, пожалуйста — это создание очень никотиново-зависимое.       Кирилл морщится от лишнего напоминания о том, что перед ним сидит тело, управляемое какой-то очень разумной, даже хитрой формой жизни.       Он протягивает пачку Андрею — и буквально в тот же миг из коридора выходят Дэйв и Мишель.       — Ты очень вовремя, Кирилл, — говорит она. Ему не нравится, как его имя звучит из ее уст — акцент сильно коверкает его. — Нам с Дэйвом кажется, что среди нас есть предатель. По протоколу, если один из членов корабля представляет угрозу остальным, мы должны устранить его, устроив трибунал. Так что я предлагаю голосование.       — Мы с Мишель голосуем за тебя — как за наименее знакомого нам члена экипажа, — тут же говорит Дэйв. — С Андрэ мы уже летали, и такого буллшит не было.       — Я много общаюсь с Кириллом, — возражает Андрей, — и я голосую против. Но какое значение имеет мой голос против вас двоих?       — Поскольку на «Медее» не предусмотрен карцер, а все помещения являются значимыми, к сожалению для тебя, Кирилл, приговор будет приведен в исполнение немедленно. Самым быстрым и безболезненным способом будет открытый космос.       У Кирилла все холодеет внутри.       — Открытый космос?       Дэйв кивает.       — Кислорода в скафандре хватит на пять минут, а потом ты просто уснешь.       Не дожидаясь его реакции, он хватает Кирилла за шею и сбрасывает со стула, тут же поднимает и заламывает его руки. От боли, пронзившей израненное тело, тот шипит, пытается вырваться, но ничего не может сделать против Дэйва, который явно сильнее него. Бросает взгляд — наверное, последний — на Андрея, который почему-то показывает ему большой палец. Вот и поебались.       — До стыковочного шлюза близко. Сопротивляться нет смысла, — говорит мужчина, подталкивая Кирилла в спину. — Мишель, захвати его шлем.       В тот же миг за его спиной раздается истошный женский крик, Дэйв оборачивается, ослабевает хватку (Кирилл даже догадывается, почему).       — Я пытался намекнуть вам, что вы ошиблись… — В один прыжок Андрей оказывается рядом с ними, Кирилл, потерявший равновесие, пытается отползти подальше. Из полурасстегнутого черного комбинезона тянутся черные, как сам космос, щупальца. Его правая рука, обросшая мглой, как хитином, пронзила Дэйва насквозь, и кровь капает Кириллу на ноги. Он не видит лиц, но оно и к лучшему.       Андрей вырывает руку из тела Дэйва, отталкивает его в сторону. Грудь мужчины тяжело вздымается и опадает, по губам течет струйка крови.       — Он еще жив, — говорит Кирилл, сам не зная, зачем.       — Это ненадолго.       Юноша наклоняется и протягивает ему чистую, человеческую руку. Пятна крови почти не видны на его черном комбинезоне, глаза подернуты темной поволокой. На губах застыла жуткая усмешка — такая, что Кириллу становится не по себе. Может быть, Андрей предлагает ему встать только для того, чтобы было удобнее вгонять ему когти в сердце? Так уже вогнал ведь, пусть и не в прямом смысле.       Кирилл слышит приближающиеся шаги из коридора и больше интуитивно, чем осознанно, вместо того, чтобы опереться о протянутую руку, тянет Андрея на себя. Пуля царапает обшивку корабля над его головой, черные когти вонзаются в пол в паре сантиметров от его плеча.       — Мой косяк, — выдыхает Андрей, — я думал, что у нас еще один сердечный приступ, а он оказался всего лишь обмороком — возможно даже притворным.       На борту есть пистолеты? Потом Кирилл вспоминает инструктаж — для доступа к ним нужен капитанский код. Все-таки даже мирным судам нужно обороняться.       Андрей разворачивается, припадает к земле, щупальцем выбивает пистолет из рук Мишель. Кирилл отворачивается. Хруст ломаемых костей и стук тела о пол еле слышимы, но запах крови, растекающийся по кораблю… Мимо проносится потерявшийся уборщик, врезается в труп и разражается потоком цифровой брани.       — Долго лежать будешь? — спрашивает вернувшийся Андрей, обшаривая рыжий комбинезон Дэйва в поисках пачки сигарет.       — Не знаю. Не мешаю тебе мародерствовать.       — А что делать, если это тело все скурило, а после такого, — юноша смотрит на залитые кровью руки, — грех не покурить?       Кирилл не без его помощи встает и бредет к стулу, берет протянутую сигарету. Оказывается, на трупы довольно легко не обращать внимания, если фокусировать взгляд на Андрее, застегивающем комбинезон.       — Пиздец, — только и говорит он, — написал, блять, диссертацию.       — Со мной под рукой хоть докторскую пиши. Всех несогласных, — юноша показывает головой в сторону коридора, — понятно, в общем.       Они молча курят — с минуту или две. Корабль молчит, только роботы-уборщики столпились вокруг хозяина, ожидая то ли ласки, то ли дальнейших указаний.       — Так уж и быть, перепрограммирую я вас. Уберете весь бардак, знаю, что он вас бесит, — обращается к ним Андрей, а потом переводит взгляд на Кирилла. — Устал я, понимаешь? Еще и крови нанюхался.       — Только не говори, что ебаться хочется, — вздыхает тот.       — Может, попозже. Заваришь кофе? Или можем поискать водку Дэйва.       — Попроси своих питомцев найти. Пил когда-нибудь кофе с водкой?       Кирилл смотрит на себя в зеркало — никак не может привыкнуть к синякам под глазами и темным потекам, которые струятся по щекам, будто слезы. Но ему даже идет. Сплевывает очередной темный сгусток в раковину — по заверению Андрея, просто концентрированная чернота. Ничего страшного. Ты был в космосе, космос был в тебе. Иногда ему в тебе тесно.       Водку пьют осторожно, боясь, что она закончится слишком быстро. Мешают с концентратом апельсинового сока и водой — получалается «отвертка». Сдвинули кровати в спальном отсеке, чтобы было удобнее лежать в обнимку. Лежат, смотрят, как роботы оттирают друг друга от последних капелек крови. Из коридора пахнет хлоркой и дезинфектором.       — Что будем делать с камерами? — спрашивает Кирилл. — Коридор и кухня — самое снимаемое место, считай. Твою чертовщину засняли со всех ракурсов.       — Ты не знал? Предатель устроил пожар недалеко от гравитационного генератора, и все данные с камер сгорели.       Аккуратным движением Андрей стирает очередную черную каплю с щеки Кирилла, и тот касается губами его пальцев.       — А необходимый по прилету медосмотр и допрос? Нас явно будут допрашивать.       Андрей усмехается, сажает особо докучливого робота на кровать, и тот, как кот, сворачивается в их ногах.       — Допрос меня волнует куда меньше, чем медосмотр. Но и с этим разберемся. Лучше скажи, у тебя когда-нибудь были домашние животные?       — Очень дорого, — качает головой Кирилл, — это же не полезное животное, а для удовольствия. А все, что для удовольствия, стоит очень много денег.       — Я подсмотрел что-то в голове Андрея. Покопался в воспоминаниях, и придумал вот этих товарищей. В его голове было так много неиспользованных обрывков воспоминаний о программировании, что мне стало неловко, что они пропадают зря.       Кирилл дотронулся до стальной спины робота, провел по ней пальцами — и тот заурчал, потянулся навстречу прикосновениям. Почесал под стальным брюшком, за антенной — читал в книжках, смотрел в старых фильмах, что именно так и делают с питомцами.       — Сейчас прыгнем, — замечает Андрей, — нутром чую. В первый раз страшно было?       — Немного. Все-таки, не абы что, а прыжок во времени и пространстве. Я не физик, и меня это волновать не должно — но именно поэтому и волновало. А сейчас как-то… Все равно? Всегда можно затеряться черным пятнышком на ближайшем метеорите. Или корабле.       — Быстро учишься, — кивает юноша. — Значит, берем станцию, и на шаттле — куда-нибудь на Марс?       — Ты так говоришь: берем станцию, будто это что-то простое. Эпсилон, вообще, считается самой большой из действующих негражданских космопортов.       Андрей закатывает глаза.       — Та же Медея, только чуть побольше.       В капитанской рубке слышен треск приборов — почему-то на станции помехи со связью. Сквозь шум слышен голос диспетчера:       — Медея… Эпсилон… доложить обстановку…       Кирилл стоит за спиной Андрея, занявшего большое кресло, руками обвивает его шею. Ему нравятся, как по его запястьям расползаются черные нити, как прожилки на листе.       — Эпсилон, говорит Медея. На корабле был обнаружен предатель, большая часть команды была уничтожена. Предатель попал под трибунал.       — Медея, вас… слышно. Сколько… в живых?       Ни одного, думает Кирилл, но Андрей отвечает по правилам.       — Готовим вас… Готовы пройти карантин?…       Кирилла начинает бесить электрический треск. По взгляду юноши он понимает, что и его тоже. Все-таки, гораздо удобнее общаться, сосредоточенно думая в направлении другого почти-человека.       Андрей кивает, соглашаясь с его мыслью.       Бог мертв, думает Кирилл, мертв, и мы убили его. Он должен чувствовать себя мертвым, как Андрей, — но они такие, черт возьми, живые.