Паду, в камне высекая имя твое

— Лань Чжань, Лань Чжань! Он гордость, стать, непоколебимость — от бельма повязки на лбу до раскатов грома на кончиках пальцев, от янтарности строгих глаз до разлета темных бровей — и он воплощением благородства снисходит. В его руках — умиротворение, его запах — слаще «улыбки императора», и Вэй Усянь смотрит на него — в этом взгляде отражается парад планет. Он тянет жилистые руки, дрожью пальцев ведет по столу — кровь рекой, рвутся волки с цепей, в изгибе клыков нет цели, в их глазах — синева. Лань Чжань — цвета рассвета и облаков, глубины небес и океана. Тихая гладь воды, не потревоженная бедами земли, в хрупких белых ладонях хранящая цветы лотоса — у Вэй Усяня в голове беспорядок, хаос и смятение, на губах — неприличное, издевательское, под широкими рукавами — его портрет. Звезды отражаются в воде — сияют, подмигивают жемчугом, шепчут человеческую судьбу трехголосьем, но чтобы расслышать — развернуться, обратиться к небу, взмолиться, однако Вэй Усяню не до этого. Он слушать не станет, у него путь другой, не такой, иной — до кровавых слез, до стона и крика, до вороньего грая другой, до темноты в углу и когтей по сердцу. В небытие он стонет от боли, и ветер разносит это гимном проигравших войну, зовом павших под красным солнцем, и руки, его руки — в крови, горячей и черной. Поднимается потревоженный ил, вплетаются пальцы в изгибы хребта, крылья пали под собственным весом — соль жжет их не хуже огня. Нет этому края, порочный круг неизбежен — литые слова кувалдой бьют по измученной голове. Красная, мутная пелена пред глазами, ее окровавленными ногтями не содрать, каленым железом не высечь, родниковой водой не вымыть. В горле у Вэй Усяня — пустыня, земля трескается, в ее пучине тихий скулеж и плач. К таким не милосердны, никто не увидит благих намерений — палящее солнце сжигает дотла последние слезы на обескровленных щеках. В этой пропасти совсем нет света — в этом месте нет вообще ничего. Бесконечная белизна выдуманного мира простирается вокруг, голоса в голове не стихают, перед Вэй Усянем — стол, чернила, незаконченный портрет. Он тихо плачет кровью, захлебывается паутиной снов и буреломом из мертвых тел; бежит сквозь кружево темных лестниц, в ресницах путается пепел сожжённых тел и проигранной войны. Взращенный на перепутье людских ссор и обид, идущий по иному ото всех пути, ошибается — снова и снова, выбора не будет. Проложить путь сквозь страдания, вознестись героем, опасть оземь черной птицей — мор и война идут рука об руку. В истерике все стены расписаны божественным ликом: у него россыпь темных волос путается в ветрах, запястья — горные реки, лоб перевязан снежным горизонтом. Вэй Усянь стоит на коленях, лбом жмется к рисунку. Мертвым сожаления ни к чему, но нарисованный бог с жалостью смотрит вниз, хладом рук касается щеки, говорит «потерпи», хмурится, льет дожди. У него в пальцах — нераспустившиеся цветы горных склонов, луна во взгляде и буря у ног. Шумит в ушах призывающая мертвых песнь, разум разрывает на части, цепью темных пятен остается на теле — ржавеющее темное солнце светит прямо в слепые глаза. — Эй, Лань Чжань, давай ты сделаешь вид, что не видел меня, а я не выдам тебя! Всё честно, да? Удар по спине — колючая лоза, прорастающая в легких и пускающая корни. Фальшивая вода застыла на месте, прежде чем обратиться кипятком и выйти из берегов — тьма издевательски рвет воспоминания. Бог смерти молчит, разводит руки, Вэй Усяня пронзает мечом — его собственным — раз за разом и в самое сердце. Боль льется из отражения звезд в серых глазах, сквозь спутанную черноту волос, оседает под ногами грязной лужей, кипит и выжигает на душе клеймо. Замирающий под острыми ребрами вой идет ко дну, не достигнув цели, восстает армия, преклоняет ломаные колена пред своим королем — он щурится, недвижимый, сжимает хрустальные ладони в кулак — всё рассыпается в прах. Птица без крыльев мертвыми белесыми глазами смотрит с укором, бьется о железные раскаленные прутья, из клюва — ни звука. У Вэй Усяня по венам струятся проклятья и ад. Он распят, обездвижен, парализован — и он же мучит сам себя, кнутом высекая кровавую цену за прегрешения. Обреченный на вечность и слившийся воедино с временем, познавший холод и одиночество — жаждет прощения. Жаждет возвращения к богу своему, вновь обратиться, поцеловать хрупкие руки, упасть к линии колен, успеть сказать, позабыв про сумасшествие — как спасший тысячи жизней не смог спасти свою. Обрекший на страдания самого дорогого человека не достоин ни прощения, ни сожаления — принятие стальным ошейником на шее и ненависть к себе едким комом у горла. Кровь цветет внутри, переполняя лишним воздухом, пропадает опора — косые дожди режут лицо. Мир вокруг блекнет, звуки затихают — бесконечная белизна выдуманного мира простирается вдаль. Молния, пронзающая истерзанную душу, пропитана чьим-то абсолютно чужим сожалением. Новое тело слабо, в нем кости из мела, в глазах — тоска и печаль, с кровью перемешано желание. Раны на коже сквозят заклятьем, нашептанным в ночи, в легких — палящий воздух, жгущий изнутри. Хмельной лунный свет плавит кожу, на руках — грязь, пахнущая травой и жизнью. Путаются цветы в угольной взвеси волос — непривычно живые. Безумием человек пропитан насквозь, остатки его отчаяния плещутся глубоко на дне. Вэй Усянь — жив, вдыхает свежий воздух, смотрит на свои дрожащие руки, память его — разорвана, растерзана, в клочья — ошметками на ветру. Ад копошится тучей мух на задворках разума, пронзает воздух звук — настолько настоящий, что мурашки бегут по спине, и он, впервые за вечность, смеется. Вечные муки теперь лишь тень на стене, демоны в голове, черный дым над костром. Терновый венец обвивает голову, горячая кровь заливает глаза и уши — руки тяжелые, свинцовые, хмелем опаленные. В руках его — танцующее пламя, лунный свет и божье благословение. Он закрывает глаза, слышит душераздирающий крик, слезы сестры о кончине брата, смерть отца, не увидевшего рождения сына. Горят дома, города и дворцы — пропитанная кровью печать сыплется в прах. По земле стелется черный туман, из него тянутся тысячи рук — Старейшина Илин ведет ими по холодной земле, тело обнимает трава. Суеверие, легенда, миф — кровь не отмывается с кожи, въедаясь черными пятнами, разводами плесени растягиваясь от пальцев до плеч. Возвращение к жизни — дар. Сбежать от перекрестного огня минувших войн и избежать попадания в эпицентр бури не выйдет, это судьба. Выбравший этот путь, ошибающийся из раза в раз должен пройти его до конца. В хитросплетении рук на флейте Лань Чжань узнает мертвого, и его касание бьет током — немеет перехваченная рука, расползается по венам тепло живого человека. Пред глазами — блестящий пот, переплетение рук и жар дыхания, ноги подкашиваются, Вэй Усянь сдерживает вырывающуюся наружу мольбу. Она жжется, шипами раздирает горло, скользким хвостом упирается в желудок — он хрипит, еле слышно, пред глазами известь нисходящего стона. Его запах остался таким же, голос — возлюбленная много лет назад песнь, во взгляде — тоска. Раны на сердце не заживают, будут болеть и гнить, истекая упущенным временем. Воют старые дверные петли, рычат старые псы у ворот — пропускать не желают. Кошкою бездомною шипит под окном незабытый кошмар — уснуть не даст, как ни проси. Сны темнее с каждой ночью — до метаний в постели и крови из носа. Плачет вдалеке птица, потерявшая дом, переплетаются в узоры травы. Прохлада ночи ознобом бьет прямо в грудь, перекрывая дыхание, стекает всё ниже, клубится у ног. Прощение — на тонком лезвии, между капель дождя, в ряби на воде, в каждом невысказанном слове. Губы касаются лба, звенит ветер меж горных вершин. Погребенные молят истошным криком, переломанные, неопознанные — «призови, воскреси, помоги» — восславляет солнце победу. Молния бьет меж лопаток, оставляет след — плетется коса его до самой земли, утопает в озерах реликвией. Память крошится мелом, уступая в размерах холмам и пещерам — пробуждение будет нелегким. Рядом с измученным сном белою тенью сидит Лань Чжань — холодные пальцы гладят по волосам, по виску, по губам — ловцом снов он обращается в эту ночь. Янтарь глаз особо заметен в лунном свете, в воздухе — алкогольный дух, одна смерть и одно воскрешение. Сквозь мучительный, тягучий кошмар слышится песнь, пронесенная с собою сквозь года. Рвутся струны, изрезая пальцы — спокойствие течет мирною рекой с самых горных вершин сквозь гортань. Забыться в ней — сущая мелочь, пустяк — глаза закрываются, сквозь черноту ресниц не увидеть тот божественный лик. — Как ты меня узнал, Лань Чжань? Флейта падает на пол сраженным колоссом, ночь укрывает раненую больную землю. Меч поет свою песню, лишь стали понятны слова — скользит над землей тишина. Зуд меж лопаток — растущие крылья, любовью признанные — в бога опять веры нет. Вэй Усянь, в звездах судьбу свою не узревший, целует холодные пальцы — покорный, смиренный, пламенем дышит — клянется больше не уходить.