violet

— Глупо думать, будто нас когда-то что-то связывало, — думает Тэхен, — Точнее, о нас очень глупо говорить, но это уже не так важно. Нас ведь и не существовало никогда, не так ли, Чонгук? А как тогда говорить о том, чего нет? Как? Вот все и молчат. И я помолчу. Наверное, это даже правильней будет. Если о чем-то не думать и молчать — оно непременно исчезнет. Возьмет и пропадет. Как я… — Помнишь, как мы впервые встретились? — в пустоту говорит Тэхен. — Помнишь же, да? Ты пришел из какого-то до боли яркого и красочного мира, в котором нет места бедности и горю, только деньги и безграничное счастье. Рядом с тобой стоял невысокий паренек, он держал тебя за руку и преданно заглядывал в глаза. Но чаще смотрел на часы, с позолотой такие, немного потрепанные временем. А ты… Ты, кажется, вообще никуда не смотрел — так, окинул взглядом весь мой беспорядок, разбросанные краски, порванные холсты и старые наброски и чуть поджал розовые губы. Тебе здесь было не место. Для такого мира Бог создал меня. — Ты никогда не смотрел мне в глаза, знаешь, — по щеке паренька скатилась слеза. — Наверное, потому что ты слишком прекрасен для этого. Ты вообще на меня никогда особо не глядел, Гук. Ты признавался в любви, ставил засосы, целовал мою шею, но никогда, никогда не видел меня. Может, оно и к лучшему. Хотя я бы хотел обратного, правда хотел. Я бы хотел держать тебя за руку, я бы хотел прижиматься к тебе не во время течек, я бы хотел ходить с тобой по выставкам и обсуждать творчество Черного. Я бы очень этого хотел. Но ты вышел из слишком прекрасного для меня мира. Ты вообще слишком прекрасен для меня. — Я никогда не думал, что ты вернешься, что ты попросишь нарисовать только тебя, — всхлип. — Тебе не стоило этого делать, не в тот день, не в то время. Может, инстинкты, заложенные в нас природой, решили нашу с тобой судьбу. Может, кто-то на небе придумал, что будет именно так. Я не помню, как мы добрались до кровати, но помню мягкие касания, поцелуи и захлестывающее с головой удовольствие. Мы встречались так еще месяц, пока я работал над твоим портретом. Ты никогда не давал мне надежду, а я всегда надеялся. Глупый был. И остаюсь. — Я так любил рисовать тебя: брать в руки кисти и красками водить по холсту, без набросков, без эскиза — сразу. Ты всегда получался до безумия красивым. Это не мой талант, нет. Просто ты сам по себе такой: с этими темными волосами, всегда идеально уложенными, глубокими глазами цвета горького шоколада, бледной кожей и розовыми, смазанными бальзамом губами. Ни одна моя картина не смогла передать твою красоту. Ни одна. Но ты ничего никогда не говорил, Чонгук, ты всегда холодным взглядом окидывал очередной холст, пожимал плечами и тащил меня в кровать. Мы ни о чем не говорили. Никогда. Наше молчание — правильно. Я — все еще богом забытый художник в маленькой комнатушке, собирающий на новые краски месяцами, ты — богатый альфа с не менее богатым и красивым омегой. Так ведь правильно, да? — А сегодня ты не пришел, — вздыхает Тэхен. — Ты и не должен был приходить, если уж на то пошло. Это я по глупости своей продолжаю сидеть и ждать, словно ты обещал появляться в моей каморке ежедневно. Но ты не обещал, а я и не просил. Вообще, я никогда тебя ни о чем не просил, мог, но не делал. Я мог бы хоть раз попросить обозначить статус наших отношений, мог бы потребовать кольца и признания истинности, мог бы просто вымолить по-настоящему искреннее слово любви. Ты бы отказал. Твои глубокие глаза смотрели с нежностью лишь на одно создание. Не на меня. Стоило тебе перевести свой взгляд, он сразу становился холодным, почти покрывался льдом. А я продолжал видеть в нем гребаный океан. Северный Ледовитый. — Между нами не существовало чувств, Гуки, — Тэхен улыбается, — не могло быть. Мы не друзья, даже не приятели, куда нам до любовников или, мой бог, возлюбленных. Возлюбленных… Я бы хотел называть тебя так, знаешь. Я бы очень хотел называть тебя так. В нашей квартире, тихой и уютной, заставленной моими незаконченными работами, между которыми бы бегали наши дети. Глупо мечтать о таком. Но я глуп, потому что поверил в то, что это — наше будущее. Что самая нелепая в этом идиотском мире ложь — правда. Дуракам свойственно мечтать о великом. Так говорил мой отец. Тогда я бы хотел всегда быть дураком, Чонгук. Я хотел бы всегда мечтать о нашем несуществующем будущем. Там, в мире грез, ты бы нежно мне улыбался, прижимал к себе и зарывался носом в мои растрепанные, пропахшие краской и растворителем волосы. А еще ты бы меня целовал — не в порыве страсти, нет, просто целовал. В щеки. В лоб. В родинку на носу. Ты бы меня любил. — Когда-нибудь, ты обязательно увидишь эту картину, — Тэ черным цветом перечеркивает нарисованные глаза. — Я ненавидел рисовать портреты, потому что умел рисовать только их. А теперь, бездушно смотря на бездушного тебя, я научился рисовать души. В нас нет души, Чонгук. В твоей омеге, может, и есть. Но в нас с тобой — точно нет. У бездушных людей не должно быть глаз, ведь они — зеркало души, верно? Поэтому на твоей картине их не будет. И у меня на ней их не будет. Зато на ней будет гореть фиолетовый огонь, прямо за нами. Ты знаешь значение фиолетового цвета? Знаешь? — художник почти кричит в пустоту. — А я знаю, — по щекам катятся слезы. — Я почему-то его знаю… || — Ты никогда не умел рисовать, Тэхен, — вздохнет Чонгук, смотря на последнее представленное творение молодого художника. Он стоит в самой известной галерее города, смотря на собственное лицо, нарисованное рядом с другим, до головной боли знакомым. За ними ярко горит фиолетовое пламя. — Кто вообще рисует фиолетовым, Господи? Сколько стоит это безобразие? Я куплю. — Надеюсь, эту картину никто не увидит, — подумает Чонгук, смотря на горящий перед ним холст. — Надеюсь, эту картину ты увидел, — подумает Тэхен, смотря на залитый кровью пол. Сердце Тэхена остановится. Чонгука — неожиданно вздрогнет. Картина ярко полыхнет фиолетовым пламенем.