покайся, сын мой

      тёплый солнечный свет тускло пробивался через плотные занавески, роняя лучи скользко и быстро на стены, а от тех — на пол, стараясь захватить в своё владение как можно больше пространства. парень, лет шестнадцати, вальяжно раскинулся на грязно-зелёного оттенка кресле, перекинув обе ноги через подлокотник, да покачивая теми, словно, вовсе не заинтересован в молодом человеке напротив, с осторожностью укладывающим очки на кофейный столик между ними.       — Вы хотите сказать мне что-то действительно важное, ибо если нет, то я предпочту заниматься своими делами? — растягивает младший лениво, откидывая голову назад и как-то испытующие заглядываясь на собеседника.       — Около десяти минут назад я спрашивал о твоём самочувствие Кеннет. — усталая констатация вполне себе сносно сочеталась с той снисходительностью в замученном взгляде и мягким тоном голоса, когда даже самый придирчивый не нашёл бы хоть какого-то сомнительного повода возмутиться о некомпетентности специалиста.       — По-вашему я настолько идиот, раз мне нужно повторять события, которые я и так знаю? – первые отрицательные нотки в охрипшем голоске и неуклюжее, косоватое преобразование в нормальную позу сидя, мол, теперь-то ему интересно послушать, что скажет старший.       — Ты принимаешь свои таблетки? – нескрываемая настороженность в голосе, как причина возмутиться лишь сильнее, нахмурить бледное личико и вспыхнуть, словно спичка, разгоняя раздражённые мысли на манер «да как Вы вообще смеете?».       — Я не вижу смысла в этой отраве, мне становится только хуже, я говорил с Отцом Крэйгом об этом, он так же считает, что всё это — полный бред, а вот службы мне, напротив, очень даже помогают, так что имейте совесть, Кайл, не требовать от меня употребления того, что меня убивает. — легкий, в сравнении с грядущим, разгон, полёт больной, изуродованной мысли, предвещающей бесконтрольный поток болтовни дальше, мальчишка не пил таблетки и явно не станет, не в таком состоянии — это они оба прекрасно понимали и пока один, младший, с напрягом вцеплялся ногтями в подлокотники кресла, чуть наклоняясь вперёд и всем видом своим демонстрируя раздражение, другой, старший, лишь тяжело вздыхал, всматриваясь в своего нестабильного собеседника, точно зная, что тот не успокоится, пока не договорит.       — Да что вы знаете о молитве и церкви? Вы никогда не верили и именно поэтому Бог и люди вас ненавидят, вы ужасный глупец и не имеете никаких прав навязывать мне непонятные химикаты, внушая, что церковь — зло, Отец Крэйг всегда добр со мной и, видимо, намного лучше вас знает, что мне нужно, чтобы выздороветь и жить С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-О! Знаете, думаю я прямо сейчас прекращу тратить на вас своё драгоценное время и отправлюсь туда, где мне действительно лучше, а вы в очередной раз подумайте о том, насколько полезна ваша медицинская лицензия и скольким людям помогают ваши бредни о непонятных вещах, ничто, кроме бога и человека к нему близкого, не способно по настоящему помочь, вы — ничто, Кайл! — и вновь молчание, бесконтрольный поток скверных суждений, после которого единственное, что хочется сделать — это захлопнуть рот ладонью и держать до тех пор, пока не придёшь в норму, чтобы позволить себе говорить. спустя сутки-двое, он точно пожалеет о сказанном, точно вернётся на знакомый порог и, стыдливо уведя глаза к полу, будет долго извиняться за то и за другое, как это обычно и происходило. будет, обязательно будет. перед глазами старшего же — картины, такие, на которых самым трагичным способом изображены мертвецы и потери, что только мог представить человек, а действующее лицо на них — этот нервный подросток напротив, напоминающий другого и, что печально — давно погибшего. он обещал себе быть терпимее, бесчисленно много и пока — ни разу не проиграл в этой войне эмоций и ужасных состояний.       — Я очень многое знаю о нашей церкви, поэтому и не хочу иметь ничего общего с этим местом. — на мгновение от улыбчивого лица ничего не осталось, лишь ощутимое раздражение и почти слышный скрип челюсти. — Я не сомневаюсь в методике вашего Такера, но ведь сейчас ты пришёл поговорить со мной. Верить или нет — это выбор каждого и я не осуждаю тебя, и даже не думал ничего навязывать, просто прошу, как твой друг, хотя бы попробовать их выпить. Прости, если огорчил тебя этой беседой, мы можем поговорить о чем-нибудь другом и сделать вид что не говорили про твои лекарства? — постоянен в своей манере и заслуживает куда больше и лучше, чем имеет, хотя бы за факт своей сдержанности и понимания, что за человек неустанно оскорбляет его и обесценивает.       — Я попробую, но только если Эрик об этом не узнает, всё останется между нами? — на манер одолжения выдаёт мальчишка, едва удерживая себя от того, чтобы закатить глаза и фыркнуть куда-то в сторону, как то сделал бы избалованный, совершенно неуправляемый ребёнок, которым он остался по ряду причин даже в свои шестнадцать.

— Между нами.

***       подобно поисковой собаке, выученной находить каждую лазейку по достижению цели, он ровно так же, следуя внутреннему чувству, надуманному знанию, всегда находил пути и тропы к церкви, к его небольшому обитель, где он мог быть и в горе, и в радости, где, казалось, открывалось не меньше, чем целая душа. ощущение неконтролируемой эйфории, просветления и разгорающегося внутри огня часто сменялись нестерпимым желанием пробиться к единственному, кто был способен прояснить всё — к настоятелю, к человеку, что с самых ранних лет своего верного прихожанина, открыл ему больше положенного, но никогда не отрекался, как ему казалось, разумеется. с каждым походом в церковь желание вытесняло разум в его скудном остатке, крепло, возвышалось над рациональностью и давало короткий, но ясный приказ — прорывайся, иди, не обращая внимание ни на кого вокруг, иди, чтобы стать лучше и хоть на секунду приблизиться к Богу, которого видишь в обличии грузного, высокого человека. и он шёл, порой, стирая ступни в кровь, но всегда достигал своей священной цели, поддаваясь влиянию той, поддаваясь греху, что всегда был тенью для чего-то светлого и играючи наступал на пятки, вынуждая простых смертных постоянно выбирать и ошибаться. очередная служба и приглушенный свет, исходящий от тысячи свечей в мрачном главном зале церкви, что чуть поодаль от самого города, который навевает ощущение некой таинственности и сказки, нетронутости, потаённости и сокрытого понимания чего-то сугубо личного, внутреннего. за монотонными речами и благосклонностью, которую святой отец выказывал каждому прихожанину, мальчишка читал чуть больше, чем обязанность и привычка. ему казалось, что всё вокруг — бутафория, напускное и неверное, а истинное — в беседе, в отсутствии лишних улыбок и поклонов, потому, так рьяно гнался за моментом, когда сможет всё внимание переключить на себя и, словно впервые, высказать всё, что таится в беспокойной душонке. люди поднимаются со своих мест, тая в себе какие-то временные умозаключения и отмечая свой приход плавающей галочкой на совестном листке обязательств, они никогда не верили так, как должно, никогда не склоняли головы в истинной молитве и не переживали ничего подобного, что было в сердце одного брошенного всеми мальчишкой. презирали, косились с отвращением, когда видели, как тот, с широкой улыбкой, тяжело топтал по поскрипывающему деревянному полу, заворожённо глядя вперед — на мужчину, сливающегося с общим интерьером, но являющегося центром всей этой мрачной композиции.       бесноватый, неуправляемый, но чрезмерно преданный своей извращённой вере в спасение через пастора, через человека, который отвергал его, как только мог, но так и не прогнал с концами, принимая одержимого им самим, как своё персональное проклятие, наказание, посланное ни кем иным, как самим Господом Богом.       — Прекрасная служба была, отец! Ваши чтения избавляют людские головы от дурных мыслей, впрочем, всё, что вы делаете — заслуживает восхищения и я мечтаю выразить его вам так, как вы заслуживаете! Могу ли я попросить о разговоре с вами, мне ужасно тяжело в последнее время и я думаю, что вы очень помогли бы мне своей компанией и словом, как вы на это смотрите, Отец? — спешит, едва не сбивается в словах, выпаливая те так, словно, вот-вот и задохнётся, потеряет сознание прямо в главном зале, пока прочие прихожане покидают помещение, скрывая за раздражёнными взглядами литры желчи в отношении ненавистного мальчишки, имевшего славу городского масштаба и чёткий ярлык — больной. его руки чуть подрагивают, пальцы одной руки заламываются пальцами другой, издавая глухие хрусты, а глаза — о, Боги! — раскрыты так широко, что дай им повод — повалятся из глазниц, настолько сосредоточен он был на своей цели, настолько любил он стоящего перед ним, сужаясь в плечах и дыша чаще, чем следовало бы.       — Кеннет, мы ведь уже обсуждали это, почему ты снова здесь? — ни эмоции на лице, смотрит через плечо, готовый уйти сию же секунду, лишь бы оставить свою величайшую ошибку и не видеть более никогда, а ведь был бы рад, до того, что, вероятно, сама совесть оставила бы его в покое впервые за несколько лет.       — Потому, что я люблю вас, Отец! Разве вы до сих пор этого не поняли или же…Нет, постойте, я знаю, почему вы из раза в раз гоните меня и отрицаете истину! Вы всегда заботитесь обо мне и пытаетесь сделать из меня достойного вас человека, точно, вы бы никогда не осмелились разбить чьё-то сердце и никогда бы не стали сближаться с тем, кто вам по-настоящему безразличен, ведь вы лучший, кого я знаю и узнаю когда-либо, мои чувства к вам полностью оправданы, а вы лишь направляете их в нужное русло, как делали всегда, разве это не повод поговорить вновь? Мне плохо без вас, Отец. — сжимая кулаки, мальчишка только и мог, что без конца выливать свои «настоящие» чувства, торопливо обходя спешащего уйти отче, лишь бы ещё и ещё раз произнести раздражающие слова о любви, лишь бы увидеть, как пустое лицо того искажается в одобрении, коего никогда не было, но так хотелось.       — Разве способен такой человек, как вы, просто бросить меня здесь, просто оставить в беде? Вы никогда не были таким и не станете, ведь, вам предначертано помогать другим и вести людские души по дороге просветления и чистоты, я хочу, чтобы вы очистили меня, как и прочих, я же куда ближе к вам, чем все думают, верно? — упивается своим громкими речами, привлекая лишние глаза уши, да не давая проходу своей несчастной жертве в смоляно-чёрной рясе. он знал, о какой близости говорил и его обожаемый тоже, оттого, заметно быстро общая бесцветность лица приобрела нотки раздражения и читаемого гнева в усталых глазах. чем больше слов — тем сильнее закипает с виду абсолютно равнодушный к провокациям мужчина, с годами потерпевший значительные метаморфозы, из замкнутого ребёнка, помогающего отцу-настоятелю в церкви, в статного молодого человека, занимающего отцовский пост ныне. для людей — он совершенство, воплощение той праведности, которой им не хватало, чуткость и педантичность в делах мирских и приятная снисходительная улыбка, пускай, искусственная. для Маккормика — целая жизнь, переломный момент детства, превративший дальнейшие годы в битву одержимости и терапии, где победитель был определён, но время от времени тактически отступал, уступая место «нормальному» и «здоровому». он не способен отпустить свою живую зависимость, не способен обходить церковь стороной и провести хоть день без мыслей о том, что же происходит с мужчиной, пока его нет рядом, насколько же хватит его святой веры во взаимность, чтобы уберечь от греха?       — Я вновь хочу сблизиться, так, как умеем только мы вдвоём, понимаете, Отец? — почти шепчет, с осторожностью обвивая чужую руку, не стесняясь ничего в этом мире сильнее, чем осуждения во взгляде мужчины, впрочем, тот и не думал медлить с ответной реакцией, слабо ударяя по руке несчастного, а после, с крепким нажимом хватая того за запястье, да утягивая на себя, что аж дыхание перешибало, а лёгкие превращались в иссохшие фрукты, произнёс речь далеко не богоугодную или светлую.       — Убирайся прочь и не возвращайся, пока я не свернул тебе шею, прости меня Боже. — цедил мужчина сквозь зубы, склонившись к уху мальчишки, пока тот, кажется, не дышал вовсе, пропуская сердечные удары от столь резкой физической близости и если любой другой бы человек задумался, получая от пастора порцию не самых приятных высказываний, то он, преисполняясь непонятными чувствами, оставался непреклонен в своей деформированной вере, оттого, даже будучи оставленным в одиночестве, даже наблюдая, как широкая спина удаляется, превращаясь в едва различимое пятно, ему до болезненной рези в сердце верилось, что всё это — сплошной урок, очередной повод уйти и вернуться через несколько дней лучшим человеком, чем он являлся сейчас.       заблуждение или истинная верность? эгоизм или готовность беспрекословного повиновения? любовь или зависимость?