<1>
Лиг Та́ску поступил на службу к Папе, когда ему едва исполнилось двадцать пять лет. Рано это или поздно — Лигу было совершенно неважно. Тогда он решил, что уже достиг в этой жизни практически всего, чего мог лишь пожелать и ничего желать он больше не желал. Кроме разве что… Да, следующая ступень мерещилась где-то в дымке грядущих лет. Он сам однажды мог стать Папой. Но это точно должно было случиться нескоро, может, когда-нибудь в бесконечно далёком, в необозримом будущем, когда нынешний достоуважаемый и обожаемый Папа сделается уже слишком стар и не сможет справляться с обязанностями… Если Лиг достаточно хорошо постарается доказать свою надёжность… Хотя думать об этом было чересчур рано, непозволительно рано. А если учесть, что все приближённые Папы, не считая Отцов, и так называемых Детей, с завидной регулярностью проходили обязательные тесты на ментоскопах… Думать об этом нельзя было вовсе. Поэтому Лиг Таску просто был верной цепной псиной на службе, и служил он с искренней преданностью, отдаваясь делу без остатка, и ничего, по большому счёту-то, и не ожидал взамен. И ни на что не рассчитывал. Потому что ничего он больше по-настоящему не хотел, кроме как выполнения собственной персоной секретных и важных приказов этого могучего и отважного мужчины, самого мудрого и превосходного из правителей. Не хотел даже спустя семь лет с того дня, когда он впервые увидел Папу. Ничего. До одного фатального дня.<2>
В тот день он должен был прийти во дворец за свежим приказом — Папа сказал, что Таску обязан явиться лично, и, как глава подразделения, должен принять распоряжение, поручившись за него головой. Впрочем, как и всегда. Свою группу Лиг планировал оставить у заднего входа, благо моросящий с утра колючий дождь закончился незадолго до этого. Все чесали языками, с энтузиазмом обменивались внутряковыми шутками и предвкушали какое-нибудь весёлое послеобеденное дельце, как вдруг… Лиг замер, словно его укололи в секунду тысячей острейших шипов. Он заметил человека. С первого беглого взгляда тот не представлял собой никакого интереса — приталенный длинный у́гольный мундир, изящно подчёркивающий фигуру, кудрявые тёмные с проседью волосы. Пухлые губы в окаймлении аккуратной бородки. Чёрный закрытый зонт-шпага в руке. Но его глаза… Его печальные бездонные глаза заставили сердце, зачерствевшее, неприкаянное, забывшее давно о том, каково это, заходиться взволнованно от чего-либо, кроме приказа, застучать иначе, и застучало оно как пулемётная очередь, как барабаны военного марша… а потом замерло на миг и вновь стало мерно отстукивать положенное. Кто он? Выходил таинственный незнакомец из парадной двери, совершенно один, уверенный, хоть и откровенно чем-то расстроенный… Он несомненно не последний здесь человек, а, да, его форма, значок на лацкане, на рукаве знак… Да это же государственный прокурор! Папа, припомнил Лиг, звал его Умником. И действительно, по лицу можно было сказать с первого брошенного мимоходом взора, что этот человек отличается выдающимся умом. Но почему он, матёрый Лиг, прожжённый Лиг, безразличный Лиг, Лиг, горящий лишь работой до сего момента так долго, так резко отреагировал на этого, казалось бы, в целом вполне заурядного человека средних лет, усталого вида? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос, он просто постарался отвести взгляд и не думать больше о прокуроре, прокурор — это не его приятель, не родственник, чтобы о нём размышлять, и прокурор неровня Папе, а если Папе он неровня, то Папа в любое время может скомандовать Лигу или кому угодно из их шайки этому самому Умнику свернуть шею, как цыплёнку, и Лиг не должен будет колебаться ни секунды. Он не должен будет даже поморщиться. А потому он попросту постарался забыть об этом эпизоде. Но время шло, а судьба, шельма этакая, будто смеясь, будто в пику подбрасывала под нос прокурора, куда бы он ни направлялся. Прокурор одним мутновато-синим сумеречным вечером встретился ему в ресторане, владельца которого Лиг с группой должны были прищучить рожей в пол по просьбе Папы. Он ел неспешно и с удовольствием, а Лиг с удовольствием, как заколдованный, понаблюдал за ним пару мигов и воодушевлённо метнулся в кабинет хозяина этой шикарной дыры. Когда он вышел через час, ближе к десяти, стул, на котором сидел прокурор, уже остыл. Не спрашивайте. Прокурор вёл дело одного из бывших «коллег» Лига, и ему пришлось, присутствуя на процессе, в течение нескольких долгих минут (спасибо, что с изменниками судебная система Страны Отцов не церемонится, и это не растянулось на часы!) разглядывать каждую чёрточку этого интересного, умного и задумчивого лица, ведь сидел Лиг в первых рядах зала. И у него было хорошее зрение. И это было невыносимо. Прокурор не посмотрел на него ни разу за всё заседание. Прокурор проходил мимо в коридоре Дворца, уверенный, как правительственный лимузин, с безупречной осанкой, с невероятными этими своими глазами, порой с преданным немногословным секретарём по правую руку, такой удивительно красивый и совершенно безнадёжно равнодушный… Лиг ощущал себя дряхлой малолитражкой. А ведь он был спорткаром. Во всяком случае, хотел бы им себя считать… А однажды они с прокурором вовсе столкнулись в дверях Дворца. И Лиг стал извиняться, как болван малолетний, не имеющий никакого веса в подковёрных играх, хотя для Прокурора так и было, прокурор явно его не знал, а он, Лиг Таску, между прочим, семь лет варился в этом котле, потел, томился и из кожи вон лез, чтобы заиметь в этих кругах какой-никакой вес, пусть и оставаясь в извечной тени. Лиг тогда даже неудачно попытался коснуться прокурорского локтя, чтобы снять благоговейно невидимые пылинки, которые будто бы могли перебежать с его отстиранной и отглаженной накануне формы на прокурорский мундир из свободной чёрной ткани. Прокурор вежливо мельком улыбнулся и оттеснил Таску, даже не вознаградив его и секундой внимания или контактом взглядов. Товарищи в серых кителях стали посмеиваться и подкалывать его, кажется, почему-то, а Лиг не слышал даже, он думал лишь о том, что однажды… Однажды он добьётся интереса Прокурора. И тот будет смотреть в его глаза. Добровольно и долго. И он сам этого будет желать. Массаракш… Он тут же отринул эту мысль, даже зажмурился, попробовал подумать срочно о чём-нибудь другом, нет, не хватало ещё раздумывать об этом сегодня. Сегодня! Перед менто-проверкой! Только не сейчас. Собрав в себе всю любовь и неподдельную преданность Папе, что всегда теплились во всём его естестве, в каждой частичке тела, Лиг тряхнул головой и молча направился в нужный кабинет, прицыкнув на своих. Тот день не запомнился ему ничем, кроме того злополучного столкновения. И, наверное, зря.<3>
С того чёртова дня Лиг почувствовал себя так, будто стал одержимым. Идеей. Человеком. Он стал настоящим заправским сталкером. Каждый разнесчастный редкий выходной он проводил, разгуливая неподалёку от прокуратуры. И каждый раз, когда выходило хотя бы вдалеке заприметить прокурорскую тёмно-серебристую голову, его душа уходила куда-то в кишечник. И он не знал, понятия не имел, почему так… помешан. Но он был, и чувство это буквально точило, сжирало его изнутри, словно муравей песчинку сахара, а муравьед — цепочку муравьёв. В один из таких дней Лиг даже, увидев секретаря прокурора (уже зная, что того зовут Золли Кабеш), попытался с ним познакомиться и расспросить о прокуроре. И если на попытку знакомства симпатичный ушастенький Золли ответил с благосклонной сдержанной улыбкой, то на первый же вопрос о начальстве он отреагировал жёстко и тут же пресёк разговор, уйдя прочь и наотрез отказавшись дать свой номер телефона, просьбу о котором Лиг отчаянно крикнул секретарю вслед… Может, чёртов Кабеш сам имел виды на своего босса? А может, тот даже отвечал ему взаимностью? С симпатичными секретарями, говорят, такое случается нередко. Циничная скабрёзность этой мысли отрезвила Таску вмиг, и он едва не зарычал от отчаяния… Да что с ним стало… Вскоре он знал о прокуроре всё. Окольными путями, участиями в обысках, допросами провинившихся маломальских приближённых он разведал всё, что не смог бы за столь короткий срок даже самый лучший детектив. Что прокурор больше всего любит есть. Его режим. Кому он доверяет, кого презирает, что любит носить дома, надевать на праздники, и что, выходя в свет по рабочим вопросам. Лиг вызнал об Умнике так много — его полное имя, его возраст, где он обучался, где служил. Он узнал, что прокурор легальный выродок, но и это ни на миг не отвратило его, лишь сделало горче и жарче его чувство, его волнение и его жажду встать на защиту и уберечь от всех бед. Но больше всего Лига потрясло не что-то из вышеперечисленного, а то, что он узнал о себе. Ему удавалось успешно таить свою страсть ото всех очень долго. Преданность Папе не гасла в нём ни на миг, так зачем кому-то знать о том, что Лиг Таску, глава подразделения, так называемых в узких кругах Папьих Псов, просто как щенок влюблён в государственного прокурора, даже не зная его лично. Это его. Это личное, припрятанное глубоко и надёжно до поры до времени. Да и что тут такого в конце концов? Они оба, насколько знал Лиг, свободные люди. Оба принадлежат к кругу Папы… Он не собирается предавать доверие Папы, и зачем делать это прокурору? У него может быть шанс. Он может показать однажды этому невообразимому человеку, чего стоит, и чего стоит его любовь. Однако он понял как-то раз, в один тусклый день, что если Папа скажет ему свернуть шею Умника… Вероятно, большого труда ему будет стоить не свинтить шею Папе. Пусть и это раздробило бы ему казённое сердце, ведь Папа долгие годы был его главным сокровищем в этой бренной жизни, служение ему было тем, чем он горел и чему готов был отдать всю свою жизнь. И отдавал, отдавал без сожалений. Он люто ненавидел раньше роскошь, ненавидел тех, кто в ней находил своё счастье, удовольствие и успокоение, а теперь… Прокурор любил роскошь, но это ещё не всё. Он сам был роскошью. И Лиг Таску дьявольски любил его и нашёл в нём своё счастье, удовольствие и успокоение…<4>
«Прогадили войну» — только и было слышно отовсюду. «Теперь головы полетят…» — мерзкие шепотки, как волны разбегающиеся по дворцу и по всем департаментам. «Свёкру конец», «Тестю конец», «Шурину конец»… Свёкру никакого конца уж точно не будет, ухмылялся Лиг, с какой-то насмешливой смиренной злобой. Это ведь Папа решает, чьи головы полетят, а чьи будут покоиться на мягких пышных подушках, приделанные к туловищу. «Умнику конец». Это был конец. Лигу Таску был конец, определённо. Массаракш.<5>
— Здравствуй, Таску, — Папа, удобно расположившийся в своём золочёном кресле, улыбнулся, но на улыбку это походило менее всего. Он знал, массаракш, он всё знал! И Лиг понимал, чем всё это закончится. Папа бросил на стол листок — снимок, на котором Лиг узнал мгновенно умные чёрные глаза и аккуратную бородку, и кудрявые посеребрённые волосы, по которым он так мечтал однажды провести рукой… или губами. — Ты знаешь, кто это? Лиг помолчал, глядя в пол, собираясь с бессильными мыслями, чтобы ответить, но Папа уже говорил за него. — Знаешь, Таску, знаешь… Лиг вспомнил вдруг к чему-то менто-тест, который проводился в день, когда он впервые почти коснулся прокурора. «Вы влюблены?» «Думали ли вы когда-нибудь о том, что в жизни есть что-либо важнее, чем служба во славу Папы?» «Как вы полагаете, могли бы вы предать Папу? Если да, подумайте, пожалуйста, о человеке или объекте, ради которого теоретически вы могли это сделать», — задавал свои обычные вопросы лаборант. Стандартная процедура. Только день был, массаракш, нестандартный. А потом всё вообще пошло наперекосяк. И вопросы с каждым последующим тестом становились всё более дурацкими, э-э, нет, это он был круглым дураком, ослом, он ничего не понимал… Им никогда не показывали результаты. Их видел только Папа. — Принеси мне его в зубах. А если не дастся… Сотри его с лица земли, — Папа перестал улыбаться — он смотрел прямо в глаза Лига, которые тот с трудом поднял на него. Голова была тяжёлая, как башня ПБЗ. На сердце покоилась сотня таких башен. — Да. Папа.<6>
На пути к прокурору волчья тоска Лига, неотвратимо нарастающая, стала такой тяжёлой, что перехватило дыхание даже. Хотелось только одного: застрелиться. Он ощутил это с ужасом, из последних сил озираясь, как же он теперь?.. Но понял почти сразу: это не только с ним. Будто весь мир вдруг стал скорбеть над его страшным выбором. Над его сделанным выбором, наверное, главным, возможно, последним выбором. Но вскоре мир отпустило, он зажил и оправился, он снова стал светел и безучастен к тому, что его, Лига, так терзало, а вскоре прогремел взрыв — это телецентр оседал на землю, как подпиленное трухлявое дерево, изнутри съеденное насекомыми. Им нельзя было останавливаться. Мир пришёл в норму, миру было хорошо, а вот Лигу делалось всё хуже. — Допрыгались, — услышал он будто из-под воды голос одного из своих товарищей, одного из обречённых, — золочёные сволочи. Прогадили войну, — Лигу захотелось взвыть. — Папа вас всех перебьёт. Нет. Не всех. Не только их. Не только Папа. Мысли путались, но одно Лиг знал точно, когда они войдут в комнату, за дверью которой он сможет увидеть прокурора, действовать нужно будет быстро. И попытка у него будет одна. Полюбит ли его прокурор когда-нибудь, если они останутся живы? Какая теперь, к чёрту, разница, массаракш. Какая разница. Его бывшие товарищи, Папьи Псы, частью которых, чьей главой он так рад был быть раньше, ликовали, расшвыривали драгоценности и красивые безделушки его Любимого, когда-то наверняка радовавшие Его и поднимавшие Ему настроение. Топтали Его ковры, посмеивались буднично. Убили походя вышедшего им наперерез Кабеша, который точно был Ему дорог. Они вышибли дверь в купальню, а Лига всё несло, как по течению, в их пепельном потоке. Он был готов убивать. Недаром в его руке было самое быстрое оружие. Но за дверью прокурора не оказалось. Лиг, оглядевшись, опустил возведённый ПП. Неужели Умник смог сбежать сам? Пожалуйста, если Бог есть… Да… Он смог. Но, массаракш, очень по-своему. У ванны лежала золотая палочка — Лиг уже давно знал, для чего она прокурору. Он решительно взял её в левую руку, а потом шагнул вперёд, на ступеньку, тогда и увидел, как именно Умнику удалось улизнуть от гнева Папы. Бледный, будто вместе с жизнью из него ушла вся весёлая бронзовость и весь теплотворный таинственный свет, под водой он казался не жившим несколько мгновений назад, а почившим давным-давно. Нет… Будто он вовсе никогда не жил. Из глаза Лига Таску, главного и когда-то самого верного из Псов, минуя щёку, упала незаметно безмолвная слеза и пустила в остывшей воде рябь, прошедшую кругами на секунду и затихшую над расплывающейся, как красные чернила, кровью. След на воде, как складочка на рубашке, изглаженный. Как и главное наваждение Лига. — Папа, — ровно, спокойно произнёс он через минуту затухающей скорби в трубку. — Он нам не дался. И он стёрт с лица земли. — Это не то, чего я ожидал, надо же. Но… Ты умница, — услышал он в ответ, и последнее слово резануло его знакомо, но не сильно, только по краешку. Папа доволен, он усмехается, и это хорошо. Это главное. — Я тобой горжусь. Лиг незаметно для всех воровато положил палочку с переливающимися камнями на основаниях во внутренний карман кителя и улыбнулся своему товарищу, во лбу которого минутой ранее собирался проделать пару-тройку небольших отверстий очередью. Теперь это намерение казалось сном.