Деревянная кукла

      — Я тебя не люблю.       — Я знаю, — шепчет Агата и прижимает к горящей щеке чужую ледяную руку.       Твердую, холодную. Будто из камня. Из прекрасного белого мрамора с темной паутиной вен и шрамов. И Агата жмется к ней, как будто там, внутри этого камня, есть нечто живое и теплое, и до него можно добраться, пробиться, проскрестись миллиметр за миллиметром.       Холод скользит по шее, по ключицам, по груди — и мрамор обращается кремнем, искры впиваются в тело, пробираются под кожу, и душа заходится огнем.       И снова. И снова. И снова.       Брат когда-то вырезал из дерева кукол — маленькие узорные фигурки. Агата не очень хочет вспоминать, но все никак не может выбросить из головы эти игрушки. Их крохотные безвольные тела в сильных руках.       Они никогда не ломались. Только горели.       Огня все больше, и Агата уже рада. Потому что руки все еще ледяные, и они везде, на каждой клеточке кожи, и окно открыто, а за окном — холодное море. Еще секунда — и Агата сгорит, на ее месте останется уголек, холодный-холодный черный камень.       Но в последнее мгновение пламя угасает. Руки топят в морской воде, Агата не различает, метафорически или всерьез (зная эти руки, второе вполне возможно). Но нет — она приходит в себя на кровати, на коже всего пара капелек пота и волны мурашек. А те самые руки — даже словно бы живые — сжимают простынь дрожащими пальцами.       Агата накрывает их своей рукой, чтобы согреть.       — Я тебя не люблю, — слышит она надломленный шепот. Он будто извиняется.       — Я знаю, — отвечает Агата. Она будто успокаивает.       Все, что происходит, — «будто». Не по-настоящему, по-игрушечному, по-кукольному. Агата, вероятно, и есть та самая деревянная кукла, и на ней твердой рукой вырезаны правила игры.       Бить — потому что она никогда не сломается. Поджигать — потому что она красиво горит. И никогда, никогда, никогда не любить.       Агата приоткрывает глаза. Лунный луч падает на кровать длинным лезвием, на бледную спину, на сильное, но отчего-то трясущееся плечо. Падает прямо на мраморную кожу с паутиной вен и шрамов. И трещин.       Если по дереву ударить камнем, что будет? Дерево расколется? А если камень будет надтреснут?       Агата спрашивает об этом днем, потому что ночью бы ответа она не получила. Она слушает о породах камня и дерева, о твердости и мягкости, о силе удара и глубине трещин, — а смотрит на улыбку и отблески чего-то прекрасного (и очень-очень жгучего) в постоянно мечущихся глазах. Она любуется без всякого стеснения, пока ее не зовут. Она остается. Его не зовут — но он уходит.       Постоянство, верность, преданность? Не смешите, Агата превосходит его по всем фронтам.       Будь мама жива, удавилась бы в тот же день, как его увидела. Агата даже ловит себя на мысли: а что, если она просто мстит? Что она подсознательно выбрала именно его, потому что именно такого она и не должна была выбирать? Потому что все — мама, брат, да каждый встречный — говорили, что ей пойдет кто угодно, но только не такой, только не он. И что, если Агата из каменного упрямства цепляется этот самый запрет, потому что по природе своей должна запреты рушить?       Что, если она тоже не любит? Ведь как можно любить того, кто (единственный) честно говорит, что не любит ее?       Говорит — и приходит, целует робко, словно каждый раз спрашивает разрешения, пусть и давно знает ответ. Прикасается каменными руками, и они согреваются от пылающего в Агате пожара. И они почти, почти, почти уже живые!..       Агата не питает надежд. Она знает, что камень не расплавить, как лед. Но хоть тронуть бы, хоть до пары капель. Чтобы заполнили трещины.       — Я не люблю тебя.       Капли выступают — на ресницах. И тут же исчезают, потому что… Агата хочет верить, что потому, что тот, кто не любит, не плачет. Но все наверняка намного проще, потому что они не в сказке.       Нет сказок о каменном юноше и деревянной кукле. Но есть про оловянного солдатика и балерину — и в конце огонь сплавляет вместе их подставки. Или же балерина была из бумаги и сгорела? Агата точно не помнит. Вот и нашлась тема для разговора днем. Только бы он вновь не убежал без всякого зова.       — Агата?..       Холодная рука впервые накрывает ее ладонь. Глаза щиплет, в горле першит, как от терпкого дыма. Агата поворачивается — лунный луч утонул в каменных глазах и будто зажег их — и прижимается так близко, что слышит биение равнодушного сердца. Порывается в эти объятья со всей силы — даже в груди начинает болеть, как от удара камнем. Но она не обращает внимание и только обнимает.       Ее не обнимают в ответ.       — Агата, я не…       — Я знаю, — исполняет кукольное правило Агата.       Их смольным дымом окутывает тишина.