/18/
***
Уходит тихо. Старается не шуметь, хоть и знает, что я пью уже вторую черного без сахара. Стою на кухне, наблюдая за рассветом, лишь бы не видеть картинку, высеченную на подкорке мозга. Под веками. Как она впопыхах собирает разбросанную по периметру моей спальни одежду, завязывает спутанные волосы в почти аккуратный пучок на макушке и по привычке смотрит в зеркало. Я выучил ее слишком хорошо, чтобы смотреть. Смотрю. Тяну уголки губ вверх в издевательской усмешке, пытаясь заглушить ноющую боль в груди очередным глотком и морщась от скрипа кофейной гущи на зубах. Она стоит напротив, кусая губы, ожидая свою привычную дозу колкостей за очередной неудавшийся побег. Моя девочка. Моя доза. Наливаю третью из турки, не переставая улыбаться. Слышу полный недовольства вдох и слишком тяжелый выдох. Не надо этого, малыш. Не давай мне повода шутить про очередное последнее. Чашка из подаренного кем-то сервиза разбивается о стену вслед за моим хриплым хохотом, едва хлопает входная дверь моей квартиры, а идеальный слух различает мелодию входящего с лестничной площадки. Таксист уведомляет ее о прибытии, пока черные потеки какого-то баснословно дорогого сорта добираются до плинтуса. Размышляю над тем, чтобы вызвать уборщицу пораньше, позвонить Андрею, заехать в студию и свалить из этого чертового города навсегда, наплевав на увещевания Алины и все бездумно подписанные контракты. Сегодня только кофе. Черный, без сахара. С солью./3/
***
Цикл двенадцатого неизменен: танцы-голос — паркет-сцена. Вспоминаю, как первое время питал необъяснимую любовь к этим сезонным метаморфозам и статичным темным коридорам. Сознание услужливо подбрасывает сцены прошлого, где тепло неотапливаемых гримерок, сорванное дыхание, все застежки на ее платьях… Топот и голос пространства вокруг, натянутая впопыхах аппаратура, ее стоны, которые я мастерски ловил своими губами. Исключительно наш мир. Разломанный, разбитый вдребезги мир. Рассыпанный бесконечными дорогами на картах, поверхностях. Блестки и порошок, ее смех. Слои тонального на шее, хлипкие дверцы старвагенов, ассистенты, не устающие зашивать ее платья и пришивать мои пуговицы. Ее слезы. Она смотрит на меня укоризненно, подходит молча, невесомым касанием проводит дорожку от челюсти до крыльев носа, попутно стирая следы. Пытается отыскать на моем лице ответы, которые обоим прекрасно известны. Наши взгляды наполняются ими синхронно: мои — огнем едва утоленного голода, ее — влагой ничем не прикрытого сожаления. Она подносит палец к пухлым губам, не встречая моего сопротивления. Как далеко ты готова зайти, девочка? — Не смей, — мой шепот разрезает густую тишину вокруг, когда я вжимаю в себя ее дрожащее тело. — Почему? — вопрос проходится разрядом по напряженным мышцам, срывается вместе с каплей соли, которую я в ту же секунду ловлю языком. Она отстраняется в кольце рук, бросая в меня этим словом. Его острие впивается в макушку, прошивая сердце иглой навылет. Почему? Почему я не единственная? Почему ты делаешь мне больно? Почему ты можешь, а я — нет? — Это не для тебя, — выдыхаю, размыкая объятия и опуская веки. Еще секунда ее обвиняющего взгляда и мою растянувшуюся казнь наконец-то можно будет считать свершившейся. — Все это, — раскидываю руки в стороны, горько улыбаясь. Боюсь смотреть на то, как она пятится к стене. Боюсь прочесть омерзение в совершенных чертах ее лица. Боюсь стать приговором, которого она не заслуживает. Впервые по-настоящему боюсь. — У меня нет выбора, — произношу ее образу под собственными веками. Это оправдание хочется выблевать, спустить в раковину вместе с элитным колумбийским сортом. Лжец. Какой же ты чертов лжец. Моя личная религия не может сдержать издевательский смешок, заставляя смотреть. Вынуждая меня погибать под ее взглядом, словно последнего вампира на палящем солнце. Какая ирония. — Есть, — чеканит она хрипло, — Есть, — повторяет эхом, подходя вплотную, — Есть, — шепчет в пересохшие губы. Отчаянный поцелуй бьет по нервным окончаниям, как сильнейший из эйфоретиков. Она — сильнее всего, что я пробовал. Я совершаю ошибку за ошибкой, теряя контроль. Позволяя себе позволить ей. Подсесть./9/
***
Она боится мне звонить. Заваливает сотнями смс, на которые я не могу ответить. Пальцы замирают над клавиатурой одновременно с тем, как сознание атакуют сотни вопросов из разряда самых примитивных. Признаюсь себе в том, что банально не знаю на них ответов, и тяну время, любезно избавляя ее от своего присутствия в ее жизни. Паша садится в мою машину в мгновение, за которое фиолетовый свет нагло прыгает в его влажные волосы, разливаясь в бликах. Красиво. На его обычно нечитаемом лице разборчивым почерком выведено понимание с нотками жалости, хочу смеяться, но не делаю этого из уважения. Равноценный обмен, если учесть то, что я ожидал от него презрения — как минимум. Он один из немногих людей, кто имеет на это право. Дождевые капли скользят по оконным стеклам, нам бы сейчас обсуждать причину его внезапного появления в моем пространстве и делать вид, что я не знаю все то, что он мне скажет, наперед. — Это нужно ей, Дан, — говорит спокойно, все же замечая тень насмешки на моем лице. Орлов не из тех, кто станет просить. Он просто ставит перед фактом — прижимает к горлу единственным аргументом, которому я, кажется, никогда не научусь отказывать. — Ей, — чувствую себя эхом, едва воздерживаясь от смешка, — Ей и нескольким тысяч человек, соскучившимся по… — Ты знаешь, — говорит он с улыбкой, обрывая меня на полуслове. Позволяю воздуху выскользнуть из легких недовольным вздохом. — Всем что-то нужно. Избавьтесь от этого наконец, — знаю, что он поймет меня правильно. — Сразу после тебя, — всезнающий сукин сын. Чувствую, как собственная маска покрывается рябью раздражения — на секунду, которой хватает для того, чтобы на равнодушном лице дрогнула победная улыбка. — Цена вопроса? — уточняю так, словно меня это действительно волнует. Словно когда-либо волновало. Паша смеется слишком искренне, мы оба знаем, что за всем этим стоит. Ловлю себя на мысли, что хотел бы, чтобы причина крылась в обещаниях Завадюка подарить мне золотые горы или необходимости пиар-компании Монарды. Хотел бы. — Это не в моей компетенции, — отвечает Орлов с ухмылкой, наконец обращая внимание на не перестающий мигать уведомлениями смартфон. — Тебя же послали на переговоры, малыш, — вижу, как Паша морщится от обращения, тут же закатывая глаза, — Делай свою работу. — Тебе все равно придется разговаривать с ними. Если ты согласишься, конечно, — мое любимое невозмутимое недовольство. Выдох, — Слушай, Дан, меня тоже все это раздражает, пускай это и моя работа. Но сейчас я здесь не для того, чтобы помочь нам всем заработать больше денег, она… Мне не чужой человек, понимаешь? Зрительного контакта хватает, чтобы прочесть друг друга до эпилога и кивнуть в ответ. Понимаю. Как бы мне не хотелось обратного. — Она? — сломано. Бессмысленно. Перевожу взгляд на мокрый снег за стеклом, пытаясь найти причину, по которой продолжаю этот наполненный горечью и смирением диалог. Орлов окидывает меня взглядом, который я совершенно не желаю идентифицировать. Очевидно, предсказуемо, не интересно. Она. — Ответь Завадюку, — бросает Паша напоследок, открывая дверь салона, — Съемка на пару часов, без репетиций. — Спасибо, — говорю в пустоту, опуская веки. Спасибо./7/
***
Время близится к полуночи, когда меня накрывает ворохом воспоминаний. На какую-то секунду кажется, что всех этих месяцев не было, что времени не существует, как в опусах ее любимого Палача. Вспоминаю своих ребят в прошлом сезоне, репетиции, нашу музыку… Помнишь… Улыбаюсь самому себе, осознавая, что ни о чем не жалею. Почти ни о чем. Иду по коридору, пропуская сквозь себя чужие лица и взгляды, слова и диалоги, различая внутри любопытный коктейль из азарта, предвкушения и раздражения. Растворяюсь в нем, позволяя ассистентам делать их работу и краем уха слушая, как Алина спорит с кем-то из режиссеров, чьего имени я не помню. Думаю, что мог бы вмешаться в любопытную перебранку, но четыре нуля на экране телефона сообщают о том, что задерживать съемку еще дольше чревато последствиями. Не то чтобы они меня действительно волновали. Поднимаю ладонь, жестом останавливая поток шума и прося людей удалиться из моего пространства хоть на пару минут. Позволяю себе улыбнуться отражению, отмечая экстравагантный выбор стилистов и усмехаясь их смелости. Персиковый. Надо же… Думаю, что мог бы возмутиться, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Как и во всем происходящем, — сплошная постирония, черт бы ее побрал. Поправляю лацканы, выправляя один край черной рубашки из-под ремня — манящая небрежность — Дан Балан во всей красе. Еще мгновение на размышления о том, хватит ли мне последней дозы на последующие пару часов, и — словно бы ответом вселенной — стук каблуков в коридоре. Однако. Задерживаю дыхание, откидываясь на спинку и опуская тяжелые веки. Волна цунами — слишком предсказуемо, слишком внутри. Она заходит в комнату без стука, закрывая за собой дверь и быстро оценивая обстановку — забавные старые привычки, малыш. — Здравствуй, — произношу, смакуя, как только ее взгляд цепляется за мою ласковую улыбку в освещенном лампами зеркале. Чувствую, как сердце в противовес размеренному дыханию заходится пульсом, так привычно. Помнит ее. Она закатывает глаза и складывает руки на груди в символическом жесте за то время, что я подхожу к ней вплотную, пробегаясь горящим взглядом по соблазнительному силуэту. Извини, малышка, ничего не могу с собой поделать, тебе так идет мой цвет… — Нет времени, Дан, — произносит она на выдохе, когда я оказываюсь слишком близко. Проникаю под молочную кожу даже не касаясь… — Тебя все ждут. На ее красивом лице причудливо смешивается напускное безразличие, явная усталость и нотки страха с примесью волнения. Переживает, маленькая. — Нас, — уточняю с улыбкой, — Пошли. Беру ее за руку, открывая дверь, чтобы нырнуть вместе в ее шумный мир неоновых огней, когда она свободной рукой захлопывает ее. — Опять? — спрашивает едва слышно, всматриваясь в мои глаза. Злится, сверкая своими голубыми морями. Моя маленькая девочка. Моя любимая доза. — Всего лишь стимуляторы, малыш, — растягиваю слова, наблюдая за сменой эмоций под выверенной маской, добавляю: — И ты. Она дергается на последнем слове, вырывая ладонь из моей хватки и устало качая головой. Смотрит еще пару мгновений прежде чем выйти из комнаты, бросая меня одного в руинах нашего некогда общего мира./10/
***
— Ты дорога мне, — шепот теряется в золотистой макушке, продолжаясь в мурашках, что пробегаются по оголенным плечам. — Возможно, — отвечает она, выпутываясь из объятий, — Едва ли больше, чем это. Цепляет пальцами прозрачный пакетик с края журнального столика, демонстративно поднимая его на уровень моих глаз и тут же брезгливо отбрасывая. Обнимает себя руками, словно защищаясь от неизвестной угрозы. Опускает ресницы, медленно выдыхая. У наших отношений никогда не было достаточно определений для подобного рода претензий, впрочем… Не то чтобы я их не желал. Было бы глупостью оправдывать наркотическую зависимость иллюзией свободы, я не могу позволить себя настолько отьявленную ложь. Пусть раньше меня это не останавливало, сейчас… Что-то изменилось. Что-то. — Это для работы, ты же знаешь, — звучит излишне спокойно, так надломленно, что я буквально ощущаю, как под эфемерным весом моего голоса покрывается трещинами пространство вокруг нас. Она смеется. — Ты можешь бесконечно врать мне, но не ври себе, ладно? — тихие слова сочатся горечью с привкусом обиды. Она считает, что не имеет права претендовать на мои жизненные устои, но не может смириться с бездной, по краю которой я привык ходить. Балансируя на бортике контроля, но прекрасно осознавая конец. — Я не… Тань, чего ты хочешь? — спрашиваю, потирая переносицу и не особо надеясь на откровенность с ее стороны, но она отвечает. Она отвечает и дрожь в ее голосе ощутимо холодит кожу, пробирает внутренности до основания. — Чего я хочу? — вызывающе вскидывает подбородок, усмехаясь уголками губ, — Я хочу, чтобы ты был счастливым. Я хочу не делить тебя с наркотиками, хочу, чтобы ты занялся своим здоровьем и перестал глушить обезболивающие как ненормальный, хочу, чтобы ты занимался любимым делом без помощи стимуляторов и радовался без эйфоретиков, — она глотает окончание предложения вместе с холодным воздухом, не двигается с места и опускает голову. Думает пару секунд, прежде чем снова поймать мой завороженный взгляд и закончить на грани слышимости: — Я хочу семью, Дан. Нашу семью. Приходит моя очередь глотать воздух: пытаюсь вернуть себе способность дышать прежде чем она понимающе улыбнется и тихо закроет дверь моей квартиры. В этот раз навсегда. Мне не остается ничего, кроме как сократить расстояние между нами, заключая ее в объятия. Малышка, ты даже не представляешь… Покрываю поцелуями ее лицо, чувствуя, как ее пальцы цепляются за мои руки, пытаясь остановить. Меня или нашу вселенную, что сейчас рассыпается у ног разноцветными лоскутами? Дай ей еще шанс, умоляю. Все мои признания обречены разбиваться о ледяную стену ее недоверия, все условные обещания, которые она принимала из жалости, все, что я могу ей дать… Свободу с оковами выбора. Потасканную любовь. Себя в моментах и понимание, что ей нужно больше. Она заслуживает больше. Мне не нужно выдавливать из себя слова, чтобы озвучивать это. Я вижу смирение на дне ее глаз и слышу невысказанное: «я хочу, чтобы ты выбрал». Несуществующее. «Нас»/5/
***
Шоу начинается, стоит мне догнать ее у самого выхода на сцену, кивнуть в ответ на улыбку Паши и нырнуть в уже порядком забытый водоворот разноцветных софитов, игры и обязанностей. Выхожу на площадку под восторженные крики, чувствуя, как на кожу за одну секунду садятся десятки липких взглядов, отчего улыбка на лице сияет еще ярче. Искренне радуюсь наличию зрителей с их живой реакцией, чуть менее искренне приветствую коллег по площадке, то и дело спотыкаясь о ее обеспокоенный взгляд. Не нужно быть гением, чтобы прочесть ее мысли в это мгновение. Ничего, малышка, бывало и хуже. Падаю на подлокотник ее кресла, пока фотограф делает фото, которые уже завтра разлетятся по сети, сопровождаемые предсказуемым шквалом реакции. Упоминаю наш с ней фандом, даже не пытаясь спрятать насмешливые нотки сарказма в голосе… «Ты нужен ей» — повторяю мысленно, усмехаясь голосу Орлова внутри своей головы. Ей, которая исправно держит дистанцию и настороженно следит за моими руками. Ей, которая провожает меня испуганным взглядом, когда я исчезаю за кулисами под протесты Кати и обьявление пятиминутной готовности. Ей, которая шутливо обещает быть моим переводчиком, пока ассистенты, матерясь сквозь сжатые зубы, разбираются с моим наушником. Ей, которая встречает меня штормовыми глазами, стоит мне взлететь на сцену под бурные аплодисменты. Чувствую вторую волну азарта, перекрывающую привычный дискомфорт и отголоски головной боли. «Ты нужен ей» — напоминаю себе, включаясь в работу. Подыгрываю ее диалогам с тренерами, сжимая тонкие пальцы в своей руке, слушаю песни ее «класса», восхищаясь уровнем их подготовки и ее искренним участием. Мысленно называю ее своей ответственной девочкой, осекаясь и напоминая себе про границы. Почти смеюсь, когда слышу одну из своих любимых композиций в исполнении талантливой девочки с розовыми волосами. Ох уж этот двадцать первый… «He deals the cards as a meditation» Медитация? Ты всегда была слишком хорошего мнения обо мне, малышка… «And those he plays never suspect» Пытаюсь сосчитать слои иронии в нашей общей картинке, когда отпускаю себя, зарываясь носом в мягкие волосы на затылке, оставляя невесомый поцелуй за ухом, на шее… черт. «He doesn't play for the money he wins» Милое послание рассеивается в воспоминаниях: вкус ее кожи всплывает в памяти как раз в тот момент, когда она, чувствуя мое состояние, отступает на шаг, сжимая ладошку в кулак. «He don't play for respect» Слишком поздно думаю о том, что этот выход за грань рассмотрят под микроскопом и обязательно мне припомнят. «He deals the cards to find the answer» Потом. «The sacred geometry of chance» Сегодня, сейчас… Ловлю флешбеки нашего мира в мимолетных касаниях в двести двадцать вольт, переплетенных пальцах, своих абсурдных шутках шепотом, ее нечитаемых взглядах, наполненных неподдельной заботой… Мы оба знаем, что это то, что останется только между нами, то, что не успеют заснять камеры и рассмотреть зрители. Наш общий горизонт событий, непостижимый посторонним уровень чувственной близости, взаимной боли, безумие… Теряю счет времени в неоновых бликах, когда на сцене появляется знакомый парень. Узнаю Никиту и даже нахожу в себе силы сосредоточиться на небольшом рассказе в поддержку участника и пошутить в ответ, а потом… Мальчик начинает петь. «Ты беспощадна, когда нарядна»… Откладываю все вопросы к этой песне на потом, которое, вероятно, никогда не наступит, и позволяю себе наслаждаться ее движениями под музыку, вспоминая, как она танцевала на моей кухне в моей рубашке. Пятой или шестой… «Горишь огнём, горишь огнём, горишь огнём» К черту. Притягиваюсь магнитом к ее телу, двигаясь в такт, лишь бы выбить из головы не нужное. «Все мои раны — твоя награда» Не забытое. «Мы не вдвоем…» Касаюсь ее безнаказанно, кружу в танце, снова и снова наступая на грань, касаясь губами ее подбородка и замирая так на бесконечную секунду, за которую Никита успевает закончить выступление, а Тина произнести твердое «не смей» в мои губы. «Мы не вдвоем…» Дежавю. Мы не вдвоем. Я хочу спросить что-то из разряда «и что ты мне сделаешь?», но вместо этого мажу губами по щеке и выпускаю ее из захвата, давая возможность вдохнуть густой воздух. Отступая, желая продлить то хрупкое перемирие между нами, которым сквозит ее полный нежности взгляд. Тина усаживает парня на кресло и одними глазами просит меня успокоиться в ожидании последней участницы. Картинку, на которой я всегда выбираю ее. Знаю ее слишком хорошо, чтобы понимать, насколько это важно дня нее. Сказку про «долго и счастливо», пускай нашему «долго» осталось каких-то 20 минут, а «счастливо» разбавлено вездесущими камерами, неприкрытым сарказмом и печальными улыбками вместо поцелуев. Мы не вдвоем. На прощание./11/
***
— Зачем ты приехал? — невозмутимо спрашивает она, когда я нахожу ее на кухне в ее доме. — Зачем ты попросила меня приехать? — парирую с вымученной улыбкой. Она цокает языком, но продолжает исправно делать вид, что мой приезд в Зазимье ранним утром 14-го февраля не значит ровным счетом ничего. Ну, может быть самую малость. — Только не говори, что тебя связали, пытали и заставили позвать к себе Балана на день всех влюбленных, — чувствую какое-то странное спокойствие внутри, несмотря на абсурдность общей картинки. Вопрос «что происходит?» настолько прочно сросся с нашими отношениями, что ответы на него давно кажутся чем-то бессмысленным и не то чтобы действительно нужным. — Что за бред ты несешь? — немного теряюсь в нежности ее голоса, что напрочь противоречит содержанию нашего диалога. Впрочем, ничего необычного. Откапываю в недрах телефонной памяти десятки ее сообщений с одним и тем же словом в различных формах, ненавязчиво демонстрируя ей экран. Девочка закатывает глаза, наконец отрываясь от приготовления своего смузи и поворачиваясь ко мне лицом. Никто из нас не озвучивает очевидных фактов. Игра в многослойность, я скучал. Я так чертовски скучал. Мне физически больно не смотреть на нее, но я отрываю взгляд от ее лица, чтобы мельком пробежаться им по светлой кухне и дать ей сделать вдох. Проявления заботы в отношениях, которых нет. Глаза цепляются за пламенно-красные цветы на подоконнике, через пару секунд к легкому шоку мешается понимание: маки. Чертовы красные маки в феврале. Очень символично, девочка. Ловлю себя на мысли, что подобный букет мог подарить только я, но я не помню, чтобы давал кому-то из ребят такое поручение, а значит… — Паша тебя любит, — произношу сипло, с легкой тенью улыбки. Ни на секунду не сомневаясь в своей правоте. Она вздрагивает от звука моего голоса, в замешательстве оглядываясь на букет цвета пламени. За секунду берет себя в руки, натягивая маску безразличия и насмешки. Что же так… — С чего ты взял, что это он? Не могу сдержать смешка, отмахиваясь от ее вопроса. Сокращаю расстояние между нами в два широких шага, позволяя себе и ей тонуть в одном взгляде на двоих. Не дай бог кому-то пытаться его идентифицировать. Слишком много. — Это ведь он? — переспрашиваю, чуть наклоняя голову и вдыхая аромат ее волос. Она тяжело сглатывает, пытаясь отстраниться до того, как моя ладонь опустится на ее поясницу, перекрывая пути отступления. Предсказуемо не успевает. Теряешь хватку, малышка. Еще парой месяцев ранее ты бы уже пряталась от меня в коридорах собственного дома. Сейчас говорит: — Я знаю. Добавляет: — Что любит. Вскидывает на меня взгляд, в котором горит столько ненависти, что я забываю, как дышать этот чертов воздух, а она только сильнее впивается своим маникюром в мои предплечья, отклоняясь назад. Бессмысленно. Так бессмысленно, Боже. Врезаюсь грубым поцелуем в приоткрытые губы, собственнически прижимая ее к себе, ближе. Глубже. Разбиваю ее контроль над ситуацией в щепки. Слышу, как она чеканит излюбленное «ненавижу» в перерыве между стонами. Усаживаю ее на стол, опускаясь с поцелуями на шею, покрываю своими метками ее оголенные ключицы и грудь, когда она стонет что-то про радио, засосы и убийство. Последней степени тяжести, родная. Но это потом, все потом. Сейчас…/14/
***
Она разговаривает с Орловым, когда я захожу в общую гримерку. Всего лишь удачное стечение обстоятельств, я даже не думал ее задерживать, но Паша поочередно окидывает нас проницательным взглядом и ретируется в считанные секунды. — Ты устала, — просто констатирую я, не предпринимая попыток сократить расстояние. Она насмешливо поднимает брови, ожидая продолжения реплики, но я лишь качаю головой, отгоняя все навязчивые мысли и накидывая пальто поверх рубашки. — Надюша просила передать тебе свои извинения. За бестактность ПТС, насколько я понял, — говорю со смешком, вспоминая огромные виноватые глаза Дорофеевой. Она кивает, делая пару шагов и останавливаясь в метре от меня. Между нами было столько всего, что не хватит целого фильма, снятого каким-то французским режиссером для закрытого кинофестиваля картин жанра артхаус, а она стоит в метре и осторожно поднимает руку, поглаживая воздух в сантиметре от моей щеки. Беспощадно тонет в моих глазах, даже не думая просить о спасении. Я не могу отвести взгляда от ее лица, окончательно и бесповоротно убеждаясь в том, что никогда не почувствую больше, чем в одно мгновение. Она резко одергивает руку, на долю секунды прерывая контакт, говорит: — Спасибо. Севший за сутки голос немного хрипит, бьет под дых недосказанностью. Паутинкой трещин по едва собравшейся в одно целое картинке реальности. Мое искреннее «пожалуйста» зависает в воздухе вместе с риторическим «за что?» и просьбой остаться. Она не ждет ничего из этого, она говорит: — Мне нужно идти, меня ждут. Просит прощения почти что беззвучно, я не решаюсь ее остановить. Почти. Хриплое «Тань» догоняет ее у самой двери. Ладошка замирает на ручке, пока она не спешит поворачивать голову в сторону источника звука. Я буквально вижу, как она жмурится, считает до десяти и пытается заставить себя покинуть помещение. Блокирую ей пути отступления, опираясь ладонями на гладкий серый пластик по обе стороны от ее головы. Она смотрит на меня выжидающе снизу-вверх, пока я пытаюсь понять: это моя девочка так виртуозно научилась играть в равнодушие или уже действительно слишком поздно? Во всех чертовых смыслах. — Дан… мне правда пора, А… — опускает взгляд на секунду, тут же вскидываясь и облизывая пересохшие губы. Господи… — Антон будет злиться, — видит, как в моих глазах загорается опасный огонь, но упрямо заканчивает предложение, вжимаясь в дверь лопатками. Медленно склоняю голову набок, осознавая бессмысленность любых реакций. Это больше не нужно ни мне, ни ей. — У меня есть шанс? — спрашиваю тихо, невесомо касаясь кончиком носа ее выбившихся локонов. Чувствую, как она задерживает дыхание от целомудренного поцелуя в висок, отвечает шепотом: — У тебя есть выбор, — заученным ответом. Мне хочется закричать, что это ничерта не так просто, и удариться о стену от понимания, что она права. Еще — поцеловать. Больше всего — поцеловать. Шлю вселенную к черту, касаясь ее губ своими, чувствуя, как она слабо отвечает, замирая в клетке из моих рук. Целую ее осторожно, опуская холодные ладони на талию и изо всех сил пытаясь растянуть мгновение, не уверенный в нашем существование вне его. — В Каппадокии… — выдыхает моя девочка в мои губы, — Ты говорил, что оставил только анальгетики, — тщетно пытается восстановить дыхание, пока я заполняю собственные легкие ароматом ее волос и кожи, — Сегодня… — она не сопротивляется, только в ее голосе я слышу звенящие ноты разочарования с привкусом металла на языке, — Я не слепая, Дан. Она не дает мне ответить, прикладывая теплые ладошки к моим щекам — в точности дублирует сцену часовой давности. Только там было шоу, многослойная игра и мир на двоих, а здесь и сейчас, глубокой ночью в двенадцатом, — настоящее тепло любимых рук, пустота и необратимость. — Это твоя жизнь, — произносит просто, оглаживая скулы подушечками, — Мы не давали друг другу никаких обещаний, ты ничего мне не должен и… — она замирает, отводя взгляд, когда я сильнее сжимаю ладони на ее талии. Качает головой и прикрывает дрожащие веки, прежде чем подписать мой приговор. — Ты прав, я устала. Я слишком хорошо понимаю ее, чтобы задавать вопросы или искать себе оправдания. Отпускаю, отступая на шаг и открывая дверь, чтобы она могла выйти. Хочу сказать ей вслед что-то вроде «до встречи», но слишком боюсь услышать «прощай» в ответ. Опускаюсь на одинокий диван в углу ярко освещенной комнаты, пытаясь разложить мысли по полочкам и не сорваться, не сейчас, когда в комнате еще стоит запах ее духов, а руки помнят ее тело. Не сегодня, не сейчас, никогда./12/
***
По правде, мне стоило уходить сразу, как только я столкнулся с Антоном в мужском туалете того ресторана, в который меня по старинке затащил Андрей. Мимолетный взгляд-узнавание, сдержанный кивок-приветствие и орущая в стенки черепной коробки мысль «бежать». Пары секунд мне с головой хватило для того, чтобы осознать ситуацию и в очередной раз оценить чувство юмора Вселенной. Думаю, наши фанаты дорого бы заплатили за возможность лицезреть эту немую сцену. Конечно, я знал, что она тоже отдыхает в Карпатах и соврал бы, если бы сказал, что совершенно не рассчитывал на случайную встречу, но это было немного в другой жизни. В прошлом году, если точнее. Сейчас ее присутствие в непосредственной близости ударило под дых и затормозило все возможные реакции. Воспоминание о стереотипии в списке возможных последствий заставило улыбнуться отражению и взять себя руки вопреки ошибкам системы, которые не переставал выдавать мой мозг. Неслучайные случайности, короткий диалог с ее водителем и зимняя сказка на двоих в ожидании чуда. — Я очень устала, поехали, пожалуйста, — ее голос вызывает разряд, перекрывая доступ кислорода на пару бесконечных секунд. Запоздалый приход или…? — Прости, пожалуйста, — звучит хрипло и слишком обреченно, но слова вылетают быстрее, чем я успеваю подобрать им нужную интонацию. Главное. — Дан? — тень удивления на ее красивом лице совершенно не сочетается с ситуацией. Тоже знала, что я здесь? Чувствовала. Извини, малыш, не стоило бегать от меня целый месяц. Ничего не могу с собой поделать: моя рука сама находит ее ладошку, переплетая наши пальцы. Восхищенно рассматриваю эту картинку, пытаясь запечатлеть ее в памяти, прежде чем она вырвет свою руку и начнет убеждать меня в том, что это не нужно никому из нас. Прежде чем я соглашусь и уйду. Чувствую отвращение к своему состоянию, вспоминая, чем чревато смешивание порошка с алкоголем. Она. Она ищет ответ в моих глазах, мягко сжимая пальцы, пока я пытаюсь отдышаться и нащупать границу реальности. Девочка. За что ты мне? — Я не стану спрашивать, что ты делаешь в моей машине, — заставляю себя улыбнуться в ответ, подавляя желание коснуться ее губ своими. Впрочем… — Я могу чем-то помочь? Слишком официальный тон, малышка. Оставляю поцелуи вдоль линии челюсти, не встречая сопротивления, только. Страх? — Будь… — звук оседает на ее шею мурашками, — Со мной, — разряд. Так сильно скучал… Рассыпаю невесомые поцелуи на ее коже, не давая ей сосредоточиться на ответе, который мне известен. Иногда мне кажется, что я хотел бы не знать всего того, что знаю. Не видеть ее боли. Не слышать ее «извини». Не быть. Теряю счет времени, пока она позволяет целовать себя, цепляясь пальцами за мои руки. Я хочу укрыть ее своей благодарностью за эти моменты, украсть себе и спрятать от всего мира, который ее не заслуживает, но помню. Не имею права. — Уже поздно, — говорит шепотом, окидывая меня оценивающим взглядом. Хмыкает в заключение, выпутываясь из моих рук. — Или рано, — ищет ответ на моем лице. Все еще верит в его существование, — Как вариант. Жму плечами, улыбаясь и открывая дверь, чтобы покинуть салон ее автомобиля. — Хорошо, — бросает она не глядя, прежде чем хлопок двери разрезает нашу картинку на части. Возможно, я слишком хочу верить в то, что мне не показалось. В то, что это не галлюцинация, вызванная легкой передозировкой веществ. В ее и наше хорошо./6/
***
Шаги и шум в коридоре неожиданно разряжают обстановку, прогоняя налетевших было демонов из моего пространства. Различаю голоса Горбуновых, Даши и Андрея с Алиной, позволяя себе расслабиться, откинувшись на спинку дивана. Кто-то — очевидно Катя — тактично стучит в дверь, ждет минуту, после чего вся компания заваливается в комнату, обсуждая что-то вразнобой. Растворяюсь в их звонких голосах и найденной кем-то из охранников выпивкой. Переключаю внимание на пластиковый стаканчик в своей руке, салютуя им непьющему Андрею-водителю и решая отложить принятие решений на утро, которое наступит, вероятно, ближе к вечеру, ну да черт с ним. Сегодня слишком много, сложно, ярко, слишком отвык от подобного и она… Не думать, не сейчас. Чувствую себя подопытным в чертовом эксперименте чертового Вегнера. Словно в ответ на мой закоротивший мозг, Алина тыкает мне свой телефон с открытым телеграммом — «DantinaOfficial» или коротко о последствиях разговоров с пиарщиками на не совсем трезвую голову. В чате с небывалой скоростью мелькают наши с Тиной фото, сделанные парой часов ранее, мешаясь со скринами зумеров, десятками восторженных сообщений и фиолетовыми сердцами. Оперативно, ничего не скажешь. Улыбаюсь, чувствуя нотки удовлетворения от того факта, что хоть кому-то весь этот фарс был в радость. Хоть где-то ты не зря, Балан. Я уже было думаю прислать какой-нибудь ответ, но Алина вовремя забирает у меня свой телефон, недовольно цокая языком под внимательными глазами Слесаренко. Смеюсь, окидывая девчонок слегка помутневшим взглядом и предоставляя им полную свободу действий. — Ты вообще готов? — спрашивает Грушина с какой-то странной улыбкой, не отрываясь от перелистывания публикаций в моем некогда личном инстаграме. — К чему? — Ну как… — проводит безмолвные переговоры с Дашей, вызывая у меня непроизвольный смешок. Смотрит как никогда серьезно, словно не решаясь озвучивать очевидные для меня вещи. — Сегодня только начало, Дан, ты же понимаешь. Дальше активность ваших фандомов, а вслед за этим и ваши рейтинги побьют все рекорды… — делает глоток воздуха и продолжает, видя, что я не спешу ее перебивать и даже почти внимательно слушаю: — А если подобрать правильную политику ведения социальных сетей, можно… Серьезного выражения лица мне хватает ровно на две минуты: останавливаю бурный поток громким хохотом, одновременно с этим обнимая девушку за плечи. Встречаю слегка обиженный взгляд и не могу удержаться от того, чтобы щелкнуть Грушину по носу. — Алиночка, угомони своего внутреннего Орлова и давай собираться. Все потом. Она кивает, но смесь обиды и предвкушения так явно читается на ее лице, что я не рискую говорить ей о том, что ее босс, кажется, снова планирует исчезнуть на месяц-второй. Жаль, что не навсегда./13/
***
— Ты умеешь плавать? — она проводит пальцами по потрепанным корешкам книг в моей домашней библиотеке, пока я набираю смс Андрею, разбираясь с английской раскладкой. Вижу, как она осторожно вытаскивает книгу, боясь потревожить покой остальных. Заставляет меня улыбнуться, жмурясь как от солнечного света, пускай за окном и царит хмурый декабрый. — В воде? — уточняю, не отрывая взгляда от ее пальцев, что продолжают поглаживать оформленную в минимализме обложку. Она хмурится, наконец обращая на меня внимание, после чего закатывает глаза, возвращая книгу на место. — Умею, — усмехаюсь, отправляя сообщение и отбрасывая телефон на тумбу. Садится на мои колени лицом к лицу, не говоря ни слова. В моей голове мелькает мысль о том, что этот момент мог стать бы лучшим прологом для нашей сказки. Той самой сказки, конец которой не рискнул бы писать никто из нас. — А не в воде? — спрашивает Тина шепотом, оставляя поцелуи на моей шее. Лиса. — Учусь, — отвечаю хрипло за секунду до того, как нависнуть над ней, утонув в смеющемся синем море, — La mar… — завороженно вслушивается в мои слова, которые я повторяю, вдыхая соленый запах ее кожи. Ну давай же, спроси, девочка, — Это испанский, — начинаю шепотом, замечая интерес в расширенных зрачках, — Так называли море влюбленные в него рыбаки, они говорили о нем, как о женщине. Были и те, кто называл море el mar, то есть в мужском роде. Это означало море пространство, соперника или даже врага. Забавно, не правда ли? Падаю на спину рядом с ней, не дожидаясь ответа. Дарю своему морю немного пространства, выпуская из расставленных сетей. — Ты знаешь… — она не задает вопросов, выводя пальчиком понятные одной ей узоры на моем предплечье. Смеется, опуская голову на мою грудь и пытаясь восстановить сбитое моим голосом дыхание. — Они знают, — киваю в сторону книжного стеллажа, который она так и не успела изучить, — Я всего лишь пересказываю. Море хлопает в ладоши, погружая комнату в темноту. Ложится рядом, растворяясь в человеке, которому несказанно повезло. Наша с ней история сплошь из оксюморонов и метафор, я восхищенно наблюдаю, как молочная кожа впитывает тусклый свет луны. — Луна волнует море, как женщину, — цитирую Хэмингуэя на грани слышимости, уверенный, что она не станет вникать. Но море непредсказуемое. Слышу ее улыбку, чувствуя на коже невысказанные ею признания. Смотрит снизу вверх вызывающе, даже не пытаясь прятать блестящие глаза. Замечаю соль на ее ресницах, и желание владеть ею в это мгновение сносит все хлипкие границы в моем сознании. — El mar, — говорит одними губами с таким четким посылом, что я ни секунды не сомневаюсь в обращении. Меня накрывает ослепительной волной бесконечного счастья, и в этот момент чувствую возвращение почти забытого. Нужного. Необходимого. Моя сильнейшая зависимость, от которой не спастись на берегу. Мой любимый наркотик, от которого перехватывает дыхание. Мое море, которому никогда не стать моим./4/
***
Частные рейсы — это зло. Убеждаюсь в этом очередной раз, пытаясь самостоятельно найти адекватную службу такси поздним вечером в чертовой Каппадокии. Размышляю о том, насколько хорошим решением для подарка был этот город, учитывая, что я опоздал к ней почти на сутки. Неотложные дела в Киеве и ее короткое «Ладно» не давали сосредоточиться ни на пейзажах, ни на словах, которые я должен буду сказать в свое оправдание. Впрочем. Она начинает смеяться, едва видит меня на пороге нашего номера. Говорит: — Ты вовремя. Говорит: — У нас самолет через 4 часа. Говорит: — Здесь здорово. Мягко ступает босыми ногами по пушистому ковру, приподнимаясь на цыпочках, чтобы оставить сухой поцелуй на моей щеке. Любуюсь ее домашним видом, слегка влажными волосами и пушистым халатом, наброшенным на обнаженное тело. Силой заставляю себя поднять глаза, безмолвно вымаливая у нее прощения. — С твоим днем, дорогая, — произношу завороженно, когда она невозмутимо пожимает плечами и благодарно улыбается в ответ. — Спасибо, но ты мог не срываться. Поста в инстаграме было достаточно, — она говорит слишком спокойно, чтобы я поверил в то, что мое поведение ее не задело. Идиот. — Тань, я не мог… Она останавливает поток моих слов, прикладывая ладошку к моим пересохшим губам. Обнимает за талию свободной рукой и вжимается горячим телом. Мы продолжаем стоять на пороге номера время, счет которому предсказуемо теряем. Я думаю, что не отказался бы остаться здесь, в этом странном номере, с ароматом ее волос и сандала, ее нежными прикосновениями и пушистым ковром навсегда. Без времени, оставил бы только звук ее дыхания и сердца. Шум своей крови. Немного проезжающих машин и едва различимые турецкие песни уличных музыкантов из открытого окна. Навсегда. — Мог, но ты здесь, — шепчет она где-то на уровне моей груди. Примерно на том же уровне я чувствую соленую влагу и жгучую потребность ее поцеловать. — Ты же знаешь, что… Мысль сбивается ее голосом. Просьбой. — Поцелуй меня, — выстрелом. Пробивающим решетку в сплетении и встающим на место со щелчком. Где-то на самом дне бьется в агонии наше общее прошлое, оставляя за собой шлейф недосказанности и чистый лист настоящего./8/
***
— Хочу напомнить, что ты не можешь просто скидывать мне время и место в смс, чтобы назначить встречу, Дан, — бурчит Орлов, недовольно оборачиваясь по сторонам и пытаясь запихнуть какие-то бумаги в дипломат. Совершает еще кучу каких-то непонятных мне действий, прежде чем аккуратно приземлиться на скамейку рядом со мной, выдыхая сизый дым и щурясь на солнце. Не могу объяснить себе, почему вытащил его в этот богом забытый парк на отшибе, если можно было по старинке провести встречу в авто. Возможно, мне просто нужен был воздух. Нам всем. — Но ты же пришел, — отвечаю, довольный тем, что сегодня Паша не настроен задавать вопросы. Хороший день. Солнечный. — И в последней редакции моего контракта все еще нет пункта о проведении бесплатных сеансов семейной психотерапии. Платных, к слову, тоже, — спокойно сообщает он, не отрываясь от прочтения копий документов в своем смартфоне. Я из последних сил стараюсь не улыбаться, глядя на его сосредоточенное лицо, наполовину скрытое солнцезащитными очками и любимой очень_занят_маской. Удивленно смеюсь, когда понимаю, что Паша ждет от меня ответа. — Что? — раздраженно переспрашивает он, пока я подавляю в себе желание спросить, что все-таки бесит его больше: я или солнце? — Да, я читаю бумаги, которые подписываю, чего и тебе советую. Кажется, я. Что же… — Мне нужно уехать, — просто говорю я, наблюдая за тем, как ветер гоняет черные листья по брусчатке. И вокруг островки грязного мартовского снега. Какая ирония. — И ты говоришь мне это затем, чтобы… — Ты мне поможешь. Удовлетворенно отмечаю отсутствие сомнения в голосе, с еще большим удовольствием наблюдаю возмущение на обычно нечитаемом лице. — Научись использовать вопросительную интонацию, когда планируешь попросить о помощи, Балан, — Палач замечает тень улыбки на моем лице, наконец блокируя свой мобильный и парируя: — На всякий случай, новый Бэтмобиль мне конструировать некогда, катайся на старом. Кстати, где он? Заметил все-таки. Смеюсь вслух, не рискуя интересоваться, в курсе ли Тина интересов своего пиар-директора. С наслаждением впускаю в легкие морозный мартовский воздух, откидываясь на деревянную спинку скамейки неопределенного цвета. Кажется, когда-то она была желтой. До того, как время стерло некачественную краску с куска обработанного дерева. — Дыши весной, Робин. Дыши, пока можешь, — улыбчиво замечаю я в ответ, прислушиваясь к редким птичьим голосам, — Я не знаю, когда смогу вернуться. Не уверен, что могу… Не хочу заканчивать предложение, уверенный в том, что Орлов поймет меня правильно. С ним это ощущение возникает всегда, воистину удивительная способность. — Будет лучше, если ты скажешь ей сам. Обо всем, Дан. Не будет, и ты прекрасно об этом знаешь. — Ей это не нужно. Правда… это не всегда то, что мы желаем знать, — озвучиваю известную нам обоим истину. Сам не понимаю, зачем, но одиночество и солнце так разрывают изнутри, что выбора у меня, в общем-то, и нет. Орлов понимающе хмыкает и снимает очки, потирая переносицу. — Думаешь? Честность не всегда о правде, Дан, — окидывает меня задумчивым оценивающим взглядом, усмехаясь в ответ на мой согласный кивок, — Иронично то, как люди считают тебя безгрешным на фоне той роли, которую она играет от безысходности. Впрочем, сегодня ты хотя бы чист. Что от меня требуется? Прикрываю веки, силясь унять бьющий меня озноб. Это не синдром отмены, но резкий отказ значительно сказывается на работоспособности организма, на мышлении — в том числе. Не знаю, чего хочу больше, пожать Орлову руку или затеять драку в этом старом парке. Мысли мешаются с жалостью от осознания того факта, что репортеры сюда попросту не доберутся и такая сенсация останется только нам двоим. Успеваю улыбнуться абсурдности потенциальных заголовков в желтой прессе, прежде чем отмахнуться от них и сконцентрировать оставшиеся крохи внимания на мужчине. Что требуется? — Сделай так, чтобы она не волновалась, — говорю просто, наблюдая, как поднимается бровь на Пашкином лице. Забавно, — Она не должна переживать. — Я чего-то не знаю? — Орлов недовольно поджимает губы, косясь на время на своем смартфоне и возвращая очки на место. Солнце поднимается, пока я с некоторым сожалением осознаю, что в моей импровизированной схватке со временем предсказуемая ничья. — Каждый из нас чего-то не знает. Даже такой гений, как ты. Паша закатывает глаза, закидывая ногу на ногу. Знает, что я не умею льстить. — Но ты любишь ее, — бьет наотмашь констатацией. Виртуозно, ничего не скажешь. — Как и ты. Кому как не тебе знать, что одной любви не достаточно, — отвечаю больше по инерции, с опозданием понимаю — зря. Выражение лица Орлова не меняется ни на йоту, но температура воздуха ощутимо падает на пару отметок. — Ты готов причинить боль любимому человеку из-за страха отказаться от оков мнимой свободы. Не смей нас сравнивать, — вопреки слепящему солнцу. Теряю момент, когда солнечный диалог превращается в конфликт, но нахожусь не в том состоянии, чтобы вовремя реагировать на острые углы. — А ты так сильно любишь, что готов отказаться от чувства из-за страха причинить боль. Кто из нас больший трус? Вопрос риторический, но его достаточно, чтобы Паша дернул уголком губ и вытащил пачку парламента из внутреннего кармана своего кашемирового пальто. — Иди к черту, — выплевывает, подкуривая от ярко-голубой зажигалки. Мимолетная гримаса боли сменяется легкой насмешкой с налетом сигаретного дыма, когда он в символическом жесте протягивает пачку мне, — Ты, кажется, просил о помощи. Компенсирую собственную грубость благодарной улыбкой, отказываясь от дозы никотина и расслабляясь. — Просто хотел убедиться. О маках, Паш, — он поджимает губы, отводя пронизывающий взгляд. Слишком друг друга понимаем, чтобы разговаривать так, как это делают люди. Мне приходится сделать несколько глотков воздуха, чтобы закончить мысль: — Она — единственное, что имеет значение. Слова утопают в густом дыму, солнце прячется за облаком, Паша щурится, потирая ладонь. — Ты в это веришь? Слишком серьезно для риторики. Что есть вера? Мы оба знаем, что она в одной связке с надеждой и любовью, но за этим… Глубокое синее море и полная неизвестность. — Я пытаюсь, — такой ответ кажется единственно верным, пусть в сознании и продолжает трепыхаться не озвученное «Да». — Тогда будь честным, — тихо произносит он, прежде чем выбросить окурок в урну, снова проверить телефон и уйти, оставляя меня наедине с палящим солнцем и правдой, которая не про честность./16/
***
Зависимости никогда не были для меня проблемой. Ни в одном из их возможных проявлений, я всегда контролировал дозы, употребляя что-либо только в качестве исключения и экспериментов — поначалу, и лекарств — впоследствии. Едва ли кому-либо из моего близкого окружения хватило бы смелости назвать меня наркоманом, все знали, что Дан Балан влюблен в свою свободу и ни за что не станет жертвовать ею в погоне за суррогатом удовольствия. Я не нуждался в замещении: статус и деньги мировой звезды давали преимущества, а отсутствие границ в голове — понимание того, что я могу все. Когда она впервые ставит меня перед выбором, я возмущен, недоволен и самую малость удивлен — она первая на моей памяти, кто заметил и не побоялся сказать. Мне не нравится, что она расстраивается, пытается ограничить меня и не желает верить в то, что наркотики для меня не значат ровным счетом ничего. Мне не нравится, что где-то глубоко внутри я чувствую вину за преступление, в котором привык считать себя невиновным. Она заходит на кухню спокойно, лишь мелкая дрожь и перепуганный взгляд выдают тот факт, что она не в порядке. Я занят приготовлением теста для блинчиков, поэтому замечаю ее только в тот момент, когда она осторожно кладет небольшой пакетик с белым порошком на стол и просит сказать, что это не то, о чем она подумала. О чем ты подумала? Напряженно хмурюсь, пытаясь понять, как она могла это найти, если я сам не мог «это» найти вот уже третью неделю. Впрочем, не то чтобы действительно искал. — Аптечка, — озвучивает она ответ, — Я искала таблетки от головной боли, но… — продолжение не требуется. Я поднимаю на нее обеспокоенный взгляд, внимательно наблюдая за реакцией. — Что это, Дан? — шепотом спрашивает она, не отрывая загипнотизированного взгляда от своей находки. Не могу сказать, что скрывал от нее эту сторону своей жизни, — скрывать по сути было нечего: вопреки расхожим мнениям, употреблял я довольно редко и зависимым себя никогда не считал. Не от веществ, так точно. — Есть три варианта: сахарная пудра, мука или кокаин, — говорю с улыбкой, чуть склоняя голову набок, чтобы перехватить ее испуганный взгляд, — Можем добавить это в блинчики, заодно и проверим. В любом случае, должно получиться интересно. Она не реагирует, нервно крутит простое колечко на среднем пальце и задумчиво кусает губы. Мне приходится обойти столешницу, чтобы развернуть ее к себе и осторожно встряхнуть за плечи. — Да, Тань, это наркотики, — произношу на контрасте громко, почти вызовом — лишь затем, чтобы вывести ее из ступора. Дожидаюсь, когда голубые глаза сосредоточатся на моем лице, чтобы продолжить уже спокойнее: — Не уверен, что мои, но скорее всего это так, — она смотрит на меня, не мигая. Тяжело вздыхаю, продолжая сжимать хрупкие плечи: — Я не сижу на этой дряни, не употребляю систематически, это, — кивок в сторону стола, на котором сиротливо лежит злосчастный пакетик, — Мне не нужно. Она наконец отмирает, вжимается в меня всем телом и цепляется пальцами за хлопок футболки на спине. Опускаю подбородок на ее макушку, сильнее сжимая в объятиях и не спеша радоваться миновавшей нас буре. — Я не наркоман, Кароль, — добавляю серьезно, чувствуя горячую влагу у ключиц. Господи, что же тебя так напугало, девочка… Голос немного срывается, но я все-таки заставляю себя задать вопрос, который точит меня изнутри. — Ты мне веришь? — Верю, — едва слышный выдох на уровне груди, но его хватает, чтобы с моих плеч свалились опасения весом в пару тонн./1/
***
Просыпаюсь на закате. Как раз в тот момент, когда солнце оранжевой акварелью плещется в ее спальне, не успевая спрятать свои обнаженные лучи от сторонних наблюдателей. Открывшаяся глазам картина кажется настолько прекрасной, что ответ на вопрос «Почему никто из художников Возрождения не написал нечто подобное?» находится сам собой. Такие моменты не пишут — в них живут и пытаются снова учиться дышать. Вопреки неописуемой красоте подобных сцен в шедеврах искусства, мой личный шедевр кутается в одеяло и бормочет что-то про 5 минут. Смеюсь, целуя этот комок из подушек и одеяла в то место, где предположительно прячется светлая макушка, одновременно с этим стоически игнорируя все мысли про то, чтобы уйти сейчас. Молча. Нельзя. Распечатки нот на крышке рояля отвлекают внимание, и я сам не замечаю, как пальцы ложатся на клавиши, невесомыми касаниями пробегаясь по ре-мажорам. Решаю испытать удачу, играя первую попавшуюся мелодию с верхнего листа и даже не разбирая ее название. Слишком красиво. — Мелодия, — произносит она хрипло откуда-то из-за моей спины. — Что это? — Скорик. Ты разве не слышал? Все тот же приглушенный голос с хрипотцой. Легкая тень удивления. Торчащие в разные стороны волосы, сонные голубые глаза и тонкие пальцы, прижимающие к себе одеяло. Любовь. — Видимо, кто-то выше хотел, чтобы я узнал о ней сегодня, — улыбаюсь уголками губ, слегка поворачиваясь, но не отрываясь от инструмента. Она смеется, откидываясь на подушки, я снова чувствую себя магнитом. Невозможно сопротивляться. Целую красные губы, когда она уворачивается, пытаясь заглянуть в мои глаза. Что ты ищешь там, девочка? Самого главного глазами не увидишь, но я пробую показать. Говорю: — Люблю. Повторяю: — Люблю тебя. Контрольным: — Я. Люблю. Тебя. Она дергается на каждом слове, кивает в ответ и заворачивается в мои объятья, словно в кокон. В этот момент мне кажется, что не существует ничего, чем бы я не пожертвовал, чтобы защитить ее от всего плохого. Ничего. Если бы не был самым худшим. — Я покажу тебе, — говорит тихо, выпутываясь из моих рук и опускаясь на корточки у кровати, чтобы найти свой телефон. Садится в позу лотоса, в пару касаний снося все уведомления и открывая ютуб. Быстро набирает что-то в поисковике и ставит на репит, поворачиваясь ко мне всем телом. Краем глаза замечаю на экране оркестр, но буквально в ту же секунду растворяюсь в мелодии и ее невесомых прикосновениях. Мокрых ресницах и грустной улыбке. Моя девочка… Часть мозга идентифицирует эту картинку как очередное произведение искусства, которому суждено навсегда отпечататься в памяти. Две обнаженные души в одной кровати под украинскую классику и закатное солнце. Этакий клочок настоящего, вне пространства и времени, пронзающий до самого основания. Этому моменту не хватает только… — Ты позволишь? Она с недоверием косится на протянутую руку, нервно хихикает, зачем-то извиняется и принимает приглашение. Оставшиеся 50 секунд ролика мы растворяемся, выпадая в осадок морской солью. Нелепо топчемся в обнимку в самом странном подобии на вальс, которое я только мог себе представить. Я не могу отделаться от мысли, что лучше танца в моей жизни уже не будет. Врезаемся в кровать на кульминации композиции, пытаясь хотя бы завершить это действо эффектно, и хохочем как ненормальные от того, насколько неуклюже у нас это получается. Одни в целом мире бесконечные мы./15/
***
— Я не готова тебя терять, — оставляет поцелуи на моей шее, и я физически чувствую, как ее слова и касания впитываются в кожу, проникают в каждую клетку диффузией. — Ты не потеряешь, — подтягиваю ее повыше, впиваясь поцелуем в припухшие губы. Словно бы в доказательство своих слов, которым она больше не верит. Лунный свет расплавленным серебром укутывает ее обнаженное тело. Девочка дрожит, прокусывая мою губу до крови. Так, словно пытается заставить меня почувствовать хоть крупицу той боли, которую я причиняю ей. Седлает мои бедра, медленно опускаясь, пока мои ладони сжимают ее талию. — Я тебя ненавижу, — шипит, насаживаясь до упора. Знаю, малышка, я все знаю. Стоны срываются с губ синхронно с моими «прости», каждое из которых она тоже успела возненавидеть. Она сжимает пальцы на моих плечах, мерно покачиваясь, позволяя заполнить себя до основания. Растворяемся друг в друге, на жалкие часы теряемся в общей вселенной, где нет фальши, наркотиков и мишуры. Только безумная больная любовь. Ты же знаешь, что, если бы я мог обменять всю свою жизнь на эти часы, я бы сделал это без раздумий. Девочка… Я бы выбрал тебя, если бы не знал, сколько боли тебе принесет этот выбор. Однажды ты устанешь тащить меня на свет, а я никогда не осмелюсь стать твоим бременем. Прости меня. Пожалуйста, прости./2/
***
Кто бы мог подумать, что под конец этого, казалось бы, бесконечного дня, я буду ждать ее на парковке неподалеку от ее дома, изредка перебрасываясь репликами с Андреем и одновременно с этим пытаясь нарисовать в голову сетку ближайших концертов. Предвкушение от возвращения на сцену уже в этом месяце смывается воспоминаниями утреннего разговора с Орловым и легким волнением. Слишком непривычная эмоция. Но, в любом случае, чувствую удовлетворение от факта, что уже сегодня мы сможем все решить. Спрашиваю себя. Смогу ли отпустить? Игнорирую единогласный ответ всех своих демонов, хмыкая в ответ на встревоженный взгляд Андрюши. Все хорошо, дорогой. Все хорошо. — Ты принял? — спрашивает коротко, делая секундную паузу, — Я про лекарства. Насмешливо поднимаю брови, зная, что он прекрасно видит этот жест в зеркале. Киваю, опуская веки и блокируя телефон. Зачем это все, Дан? Что ты делаешь в моей голове, родная? Впрочем… Мысль обрывается, стоит нескольким автомобилям подъехать к боковому въезду на территорию. Подхожу не спеша, пока Антон помогает ей выбраться из своей машины. Обмениваюсь с ее ребятами уже почти привычным приветствием, на границе сознания отмечая свою слишком спокойную реакцию на довольно неоднозначное происходящее вокруг. Девочка говорит что-то парням, бросая на меня нечитаемые взгляды-стрелы под сопровождение их понимающих улыбок. Кажется, это неоднозначное происходящее однозначно для всех, кроме нас. Нас… Забавно. — Помнишь слепые десятого? — ее усталый голос. Воздух вырывается из моих легких непроизвольно, у самых губ превращаясь в смешок. Как не помнить… Молчаливой тенью следую за ней внутрь ее дома, надеясь, что риторическая интонация мне не послышалась. Мы никогда не договариваемся о встречах, я никогда не предупреждаю ее о своих приездах, она никогда не показывает удивления. Все общее, что у нас есть, можно уместить в одно слово. Театр импровизаций открывается без моего участия, она продолжает: — Я назвала тебя свободным, — говорит тихо, смакуя сказанное на языке. Прикрывает глаза, пока я сокращаю расстояние между нами сантиметр за сантиметром. Так нужно… Останавливаюсь, когда смысл ее слов обрушивается на меня яркой вспышкой воспоминаний. Как же ты ошибалась, девочка… Теперь понимаешь? — Сейчас понимаю, — отвечает она на невысказанное. Вжимается в стену лопатками, когда между нами замирает последний дециметр расстояния и общее «никогда». Улыбается, опуская глаза и качая головой, — Я могу прыгнуть выше границ, созданных обществом. Во многом благодаря тебе, Дан, но… Но. — Но ты не можешь выйти за те, которые создал сам, — выдыхает в мои губы, тут же откликаясь на почти что невинное прикосновение. Сплошная нежность. — Аскеза… — пытается продолжить, когда я покрываю невесомыми поцелуями нежную шею, балансируя на тонкой грани. Ничего не могу с собой поделать, но она упрямо пытается закончить мысль, чем распаляет меня еще сильнее. Забавная. Смешная. Моя. — В том, чтобы ничто не владело тобой. Я помню, Тань, — говорю ее коже, чувствуя, как она замирает, прислушиваясь, — Все помню. Жмется ко мне всем телом, когда мои губы наконец находят свое пристанище у ее виска: — Ты… свободна, Тань, — чувствует мою улыбку, — Свободнее меня. Отстраняется ровно настолько, чтобы посмотреть мне в глаза с немым вопросом и горько усмехнуться. На ее лице отражается целая палитра из веселья, насмешки, возбуждения и горечи. Смирение. — Ты не понимаешь, да? — вопрос врезается в светлые стены гостиной, пусть и звучит почти шепотом. Опускает руки с моей талии, безмолвно требуя дать ей больше пространства для вдоха. Я отступаю на шаг, заранее готовый принять все, чего не понимаю. Признать любую ошибку. Отпустить ли? Ту, которая делает глубокий вдох, улыбается своим мыслям и храбро поднимает взгляд? Ту, которая видит внутри меня того Дана, которого я сам давно отчаялся искать. — Я больше не о музыке, Дан, — и небо падает, — Не о сцене, не о зрителях, даже не о самой себе, — в ее глазах, — Я вся о тебе. Я перестаю дышать. Она продолжает: — В моих словах, мыслях, даже, блин, в привычках… Везде ты. Не дышу уже минуту, замечает. В ее глазах — обломки синего: — Не вздумай просить за это прощения, Балан. Любовь — это дар, но не преимущество. Экран вибрирующего телефона сообщает о входящем вызове и паре пропущенных от Андрея. Она выскальзывает из импровизированной клетки моего присутствия, наконец снимая верхнюю одежду и собирая волосы. В очередной раз дает мне выбор, пока я сбрасываю звонок, зажмуриваясь. Господи… Слова заканчиваются вместе с кислородом. Последней из свободных мыслей в стенки черепа бьется утренняя фраза. — Ты, — прочищаю горло, подходя вплотную, — Тань, ты — единственное, что имеет значение. На ее лице мелькает тень недоверия, исчезая в ту же секунду. Пожалуйста, поверь мне. Пожалуйста. Поверь./17/
***