Леший

      За окном опять были крики и шум, Чимин явно мешал Суа заниматься делом, отвлекал и манил всё внимание лишь к себе одному. Та визжала что-то непонятное, помимо суровых «отстань, несчастный», «отпусти» и «угомонись хоть на мгновение». И вроде бы это было почти мило, очень тепло и забавно, но голова Саны будто по-настоящему пухла, и мечталось о тишине. Вокруг было слишком много всего, усталость давила на плечи сильнее обычного, хотелось покоя и молчаливого счастья, которое проникла бы внутрь тела и согрело.       — Иди делом уже займись, проказа ты прилипучая!       Суа снова вскрикнула, Чимин снова оглушительно громко рассмеялся, а Сана со стоном уронила голову на стол, прижалась к деревянной поверхности щекой и выдохнула. Пяльцы вместе с тканью, на которой она вышивала цветы, намереваясь украсить наволочки, опустилось на колени, а девушка перекатила между пальцев тонкую иголку и вздохнула снова, посмотрев на Белую перед собой. Та испачканными в разноцветных чернилах лапками бегала по пергаменту, оставляя следы, задумчиво смотрела на то, что получалось, а потом снова повторяла движения, заставляя любоваться своей занятостью. И правда юная совсем, наверняка прелестная девушка, что тронула суровое сердце охотника, заставила подобреть к себе, влюбиться и даже попрощаться с возможностью взглянуть на любую другую женщину. Юнги, на самом деле, вправду удивлял, не злясь и не обижаясь на грубые слова Ынби. Только будто бы понимающие улыбался на одну сторону, вздыхал да возвращался к своим делам, отказываясь покидать Мир в одиночестве. Говорил, что не прочь и упокоиться, но только вместе с девушкой, а потом добавлял, мол, та всё равно едва ли угомонится так сразу.       — Да и что же тут скрывать, — задумчиво тянул он ещё, — прикипели мы оба к этому месту.       С улицы снова послышались крики да визги, слишком громкий смех Чимина, и Сана зажмурилась, простонав от неудовольствия и привлекая внимание мыши.       — Ведьма устала? — пискнула она, метнулась навстречу, лапками коснулась щеки, приподняв тельце, а потом ойкнула и снова опустилась. — Грязно сделала! Прости! Прости!       Сана чуть улыбнулась, чувствуя мокрые чернила на лице, и приоткрыла веки. Протянуть руку и пальцами почесать подставленную шейку казалось слишком привычным, и думалось иногда, что этого до ужаса будет не хватать, едва Ынби всё же вспомнит, освободит свою душу из тисков Дремучего и расцвет совершенно особенным, наверняка невозможно красивым цветком.       — Совсем немножко устала, — призналась она и погладила мышь по холке. — Я люблю Чимина и Суа, но как же я устала от того, как их много.       — Громко! Громко!       — Так и есть. Стыдно это говорить, но как же раньше было хорошо. Тихо и спокойно. А за весельем можно было бы и в деревню выходить.       В самом деле невыносимо стыдно было даже думать о том, что Суа и Чимин утомляли. Они не виделись слишком долго, любили друг друга слишком сильно, и неправильно было препятствовать их воссоединению, неправильно было осуждать за шум и гам. Но как сложно было иногда сосредоточиться, как же сильно болела голова от большого количества звуков, как же уставало даже тело.       — Я полюбила его ещё в тот миг, когда Чимин и не знал, что способен выйти на землю, — не так давно поделилась ведьма, заставив Сану удивлённо захлопать ресницами. — Его силы значительно выросли с момента нашей последней встречи. Прежде мне всегда приходилось лезть в воду, чтобы иметь возможность хотя бы коснуться его. А теперича — ты глянь — седмицы подряд может коротать на земле.       — Надо же, — протянула она тогда, — а я думала, он всегда так мог... Понимаю, почему ты искала способ быть рядом с ним.       — В то время я готова была сама стать русалкой, лишь бы быть рядом, — скептично хмыкнула Суа. — Но Чимин не позволил.       В памяти всплыл вид одной из них — синий, уродливый, мертвецки пугающий, и Сана вздохнула.       — А ты знаешь, как русалками становятся?       Девушка улыбнулась слишком грустно, поджала губы и вцепилась в подол своего платья. А потом прислонилась к её боку, положила голову на плечо и вздохнула.       — Я готова была сама утопиться. Знала, что он в том случае не бросит и обратит в одну из своих дев. А по итогу спас. Вытащил к берегу, обругал всю с ног до головы, раскраснелся от злости да уплыл. Обиделся он тогда знатно.       — Решись на такое сам Чимин, ты бы на него разобиделась тоже.       — Авось и нет, — хихикнула Суа, вдруг переменившись в настроении, чуть приподнялась и шепнула на ухо, прикрывшись ладошкой, как какая деревенская сплетница. — Знаешь, как я порадовалась, когда ноги у него увидела? С хвостатым любиться — такая себе затея!       — Любиться?.. — протянула Сана непонимающе, а потом смутилась, раскраснелась вся под задорный смех старшей ведьмы и посмотрела на неё широко открытыми глазами. — Ты что же с ним... Прям... Прям вот так и... Прям с хвостатым?!       Щёки заалели от одних только воспоминаний о том разговоре, захотелось навсегда забыть его, чтобы не думать и, тем паче, не представлять зачем-то, а девушка зажмурилась и в очередной раз тяжело вздохнула.       Ясное дело, что Суа некуда было податься — уж точно не в одну из деревень соваться, где её за один лишь цвет волос начали бы срамить. И не в воде жить с Чимином, пусть он даже и расписывал свои хоромы так ярко и красиво, что почти хотелось там побывать.       Но всё равно было так громко и шумно, что голова иногда трещала. Понималось, конечно, что заскучается без них двоих, снова захочется увидеть красивые, слишком быстро ставшие родными лица... А через пару седмиц вновь надоест. И было это странно и неправильно. Хотя и понятно теперича, отчего многие деревенские тяжело вздыхали, говоря, что к ним хотят нагрянуть гости.       — Ведьма! — снова пискнула Белая, привлекая к себе внимание, а Сана вновь почесала её по шейке. — Ведьма хорошая!       — И ты хорошая. Цены не было бы, не обижай ты Юнги.       — А Юнги — уродец! — тут же зафыркала она и ткнулась носиком в указательный палец.       — Тебе самой не надоело обзываться? Хороший такой мужик, терпеливый, умный, красивый, а ты всё нос воротишь, будто тебя сватают за какого вправду ирода несчастного. Юнги, вона, какой работящий, а как на тебя не глянет, так улыбается во весь рот, счастливый да влюблённый.       Ынби промолчала, не сказала ничего, просипела только что-то совсем неразборчивое, а потом забралась под ладонь, укрылась в ней, словно под каким одеялом, и притихла. Её некоторая глупость казалась очаровательной, а неспособность принять собственные чувства — ошибкой. Ынби и нужно было только подтолкнуть, только направить в правильную сторону, а дальше она наверняка сообразила бы сама, поняла всё и осознала.       — Тебе рассказали о том, что с тобой случилось? — тихонько спросила Сана и погладила пискнувшую мышь. — Разве тебе не хотелось бы стать похожей на Юнги? Тоже вернуть себе человеческий облик и стать свободной?       — Белая — мышка! Мышка!       — В том сне я видела всё твоими глазами. И ощущала твоими чувствами. Так что теперь совсем не понимаю, почему ты бежала от них прежде. И почему продолжаешь бежать сейчас. Ведь для всех очевидна та связь, которая есть между вами с Юнги.       Ынби вздохнула, посмотрела на неё глазами-бусинками, попросту выглянула из-за пространства между пальцами, и как-то слишком по-человечески всхлипнула. Такая уязвимая, на самом деле очень ранимая и очаровательно слабая девушка. В ней теперь вправду невозможно было видеть только мышку с всегда чистой белой шёрсткой, казалось ясным, что в этом тельце крылось большее и важное. И так сильно хотелось помочь, подтолкнуть Ынби к пониманию, что, в конце концов, жалелось, ведь нужные слова все ещё не находились.       — Когда Тэхён сказал, что любит меня, я так сильно напугалась, — вспомнила вдруг Сана и даже чуть улыбнулась. — Первой мыслью было не то, что он не знает такого чувства, что мог просто спутать, а то, что это страшно. Но если ты спросишь, чего же я испугалась, то ответа не услышишь, ведь я не знаю. Может быть, мы с тобой похожи.       — Хозяин красивый.       — Юнги — тоже.       Ынби фыркнула, хмыкнула как-то забавно, а потом развернулась, выбежала из-под ладони и снова окунула передние лапки в синие чернила.       — Маленько, — пискнула она в итоге, оставляя на пергаменте новые следы. — Маленько красивый.       — Вот видишь, — улыбнулась Сана, — не так уж и сложно приз...       — Да отпусти ты, чварливый! — снова закричала с улицы Суа, перебивая, и она со стоном прижалась лбом к столу. — Захухря ты — вот кто! И на голове у тебя — шпынь!       — Я тебе шпынь под юбкой устрою, колотовка ты моя!       — А вот коли колотовка, то и поставь на землю, негодник!       — Громкие, — пискнула Ынби и, махнув хвостиком, продолжила вырисовывать что-то, очень похожее на вид за окном — синее небо, жёлтую землю и издали похожие на деревья кусты. — Громкие!       Суа и Чимин вправду были таковыми, но с ними было и весело. Особенно, когда к вечеру Тэхён возвращался из леса или деревни, садился рядышком, обнимал Сану за плечи, кладя ладонь на талию, и прижимал к своему боку. Все собирались у кресла на первом этаже, смотрели на огонь в открытой печи, который горел для тепла, а не для готовки, и много-много говорили. Сюда же приходил дух охотника, который закуривал тонкую трубку, невесть откуда взявшуюся — такую же прозрачную, как он сам. Белая с остальными мышами высовывали свои носики из щелей, и даже вороны садились на ветви деревьев у самых окон.       Это были хорошие, очень тёплые вечера, полные заботы и любви, но не хватало того самого молчаливого уюта, который был в доме прежде.       В те дни ласковую тишину нарушали только они с Тэхёном да мыши, и дышать было бы будто свободнее. Так что даже не хотелось защищать Чимина, которого Леший иногда гнал в болота, а сама Сана позорно молчала, не переубеждая, когда Суа начинала извиняться за каждое из возможных неудобств.       В моменты, когда Тэхён свежевал туши, становилось особенно неловко. Потому что он выглядел слишком хорошо. Настолько красивым казался, что его хотелось поймать за руку, отвести в дом, толкнуть в кресло и опуститься на его бёдра. Дыхание сбивалось, стоило лишь подумать о таком, щёки её краснели, заставляя чувствовать себя распутной девкой, а Леший ещё и переводил взгляд, улыбался и щурился, будто знал каждую мысль, и хотелось провалиться со стыда.       Но потом, когда он урывал свободные мгновения в отсутствии поблизости других, не думалось совсем ни о чём. Потому что Тэхён толкал к стене дома, заставлял хихикать в ответ на то, как тёрся носом или щекотал рёбра, а потом целовал. Сладко так, вкусно и сочно, ловя своими губами каждую смешинку. Цеплял за подбородок, приподнимал его, и забывалось вправду обо всём на свете.       Равно как происходило это и ночами, когда никакого терпения, никакого приличия стало не хватать, и оставалось только цепляться за чужие плечи, за шею, за подушки, запрокидывать голову от того, как хорошо было, горячо и мокро даже под спиной, и восковой свечой таять от чужих ладоней. Почему-то Тэхёна всегда было мало, хотелось по-настоящему слиться воедино, прилипнуть, прижаться изо всех сил и на веки вечные остаться в кольце его рук.       — Вот так? — улыбался он иногда, нависая над самым её лицом, сдувал со лба мокрые, прилипшие к коже волосы и толкался особенно резко, по-острому чувствительно, хватаясь за бедро и выдыхая затем сквозь зубы. — Так хорошо?       Это смущало, почти стыдило, а он снова входил именно так, именно в таком положении, продолжая одну из ног удерживать под коленом. Россыпи поцелуев оставляли следы по всему телу, горячие касания распускались красно-синими цветами на коже. Они не болели, не раздражали, а казались проявлением каких-то особенных чувств, толкали навстречу Тэхёну ещё сильнее, с радостью подставлялись под поцелуи и таяли.       Леший и сейчас прижимался к её спине, которую по-прежнему покрывала чёрная метка, брал сбоку, придерживая за бедро, и толкался так глубоко и приятно, что голова Саны сама собой откидывалась на его плечо и открывала для поцелуев шею. Простыни давно собрались под телами, взмокли и смялись, а остановиться никак не получалось. Особенно в те моменты, когда Тэхён напирал сильнее, наваливался на спину, почти вбивался своими бёдрами в её, выдыхал хрипло, почти рычал на ухо и заставлял скулить в ответ своими пальцами, играющими по всему телу.       С ним Сане вправду не стыдно было вот так вставать на колени, распутно прогибаться в пояснице, повинуясь большой ладони, и лицом утыкаться в подушку, лишь бы не застонать во весь голос. Не стыдно было слышать влажные хлопки любящих друг друга тел, подаваться навстречу, самой вот так насаживаться на его член — медленнее и ощутимее. А потом спиной прижиматься к широкой груди, дрожать разъезжающимися в разные стороны коленями и принимать толчки рваные, сильные, быстрые... И не стыдно было кончать с сжатой в его руках грудью, бессильно падать обратно на постель, позволять с силой обхватывать ладонями ягодицы и вбиваться в разморенное удовольствием тело.       Ничего не имело значения рядом с Тэхёном. Ничто более не пугало и не волновало, и даже метка Хаоса на его шее не казалась страшным злом. Просто жилось рядом с Лешим, существовалось в настоящем счастье, а губ Саны не покидала улыбка. И пусть даже Суа и Чимин были громкими, пусть Тэхён всё занимался делами дни напролёт, создавая тайну вокруг того, что они с Юнги задумали и зачем им столько досок. Пусть поздняя осень забирала силы, заставляла быстрее уставать, а щёки — пылать огнём. Пусть старшая ведьма посмеивалась себе под нос, щурясь и улыбаясь в ответ на жалобы о разболевшейся от холодов пояснице, счастья всё равно было слишком много.       — Вот говорила ж я, что сама принесу! — взмахнула она руками в очередной раз и недовольно посетовала, забирая вёдра с водой. — А тебе токма тяжести бы и таскать!       — Да не ворчи ты так. Чай не хрустальная, не рассыплюсь.       — Вот как расскажу всё Тэхёну, так и хрустальной вмиг станешь, — хмыкнула Суа, а Сана непонимающе моргнула и чуть нахмурилась. — И так каждую пылинку сдувает, а тут и вовсе сумасбродным станет.       — Чего ты ему рассказывать собралась?.. Думаешь, не знает он, что я по хозяйству своими силами справляюсь?       Теперь ведьма покосилась будто бы удивлённо, окинула внимательным взглядом всю её с ног до головы, и Сане захотелось поёжиться. Суа даже раскрыла рот, чтобы объяснить, видимо, что-то, как Юнги высунулся из стены дома с широко распахнутыми глазами и на одном духу выпалил:       — Ынби пропала!

***

      Волнение билось в груди Саны, кричало раненной птицей, и не было сил для того, чтобы собраться. Даже Чимин был испуган, ноздри его стали необычайно широкими, затрепетали от какого-то напряжения, и синюшно-чёрные вены расчертили лоб. Ноги её не держали, на самом деле, отчего-то силы иссякли от одного лишь страшного известия, а потом Тэхён, стоящий за спиной, выдохнул:       — Нашёл.       Он волком обратился в ту же секунду, метнулся в лес на четырёх лапах, оставляя за собой лишь ветер, и Сана побежала вслед за ним, задирая юбки, перескакивая через сухие ветви, но совсем не поспевая. Суа тогда схватила за ладонь, чуть обгоняя, а промелькнувший мимо Чимин вместе с Юнги успел ещё крикнуть:       — Прям у озера чую!       Отчего-то страшно было, странной опасностью веяло отовсюду, попросту смердело и воняло, возвращая в те самые дни, едва только деревенские погнали с криками в лес. Он тогда таким же чужим казался, таким же злым и голодным, ничуть не гостеприимным и страшным. От того и мурашки трогали кожу, от того и плакать хотелось, в тепло куда-нибудь, в безопасность. В объятия Лешего, который приголубил бы да приласкал.       Только он был где-то впереди всех, несся быстрее ветра, переживал слишком искренне и сильно. Так, что даже напугал, когда прибежал вдруг на крик Юнги, едва не снёс собой, засверкал искрами в глазах да схватился за талию, будто бы она могла уберечь от беды.       А сейчас только и оставалось бежать вслед за остальными, еле поспевать да задыхаться, наглотавшись воздуха, чувствовать сухость на губах и влагу — в глазах. Боязно было за Белую, невыносимо страшно, что случилось что плохое, а лес всё продолжал темнеть, снова тянул ветви прямо к лицу, корнями деревьев пытался поймать ноги и заставить оступиться.       Но теперь не казался он худшим монстром, сам боялся того огня, что срывался с пальцев Суа, бежал от света Саны, верещал что-то, стенал болезненно и уныло. А ноги продолжали бежать, сердце всё стремилось к Ынби — наверняка потерянной, расстроенной, заплутавшей, напуганной. Такой юной она казалась, такой по-милому глупой, совсем неопытной, что только оберегать её нужно было, защищать. Говорить осторожно и мягко, не навредив, а не ругать себя по итогу в мыслях, не кусать сухие губы, понимая, что не доглядела, не поняла чего-то, не увидела и не узнала.       Лес закончился неожиданно, почти выбросил на поляну перед знакомым озером, выплюнул в высокую траву, и ноги всё же подвели Сану. Не удержали веса, не справились с переживанием, уронили прямо наземь, а она ладонью прикрыла рот, заметив ещё, как рядом повалилась Суа, да всхлипнула. Здесь и Чимин был — запыхавшийся, уставший, с чернильными венами по всему телу, и Тэхён — глядящий серым волком, опасающийся ступить дальше, но прижавшийся к земле и согнувший лапы будто в каком-то ожидании.       А там, у самого озера, у самого его покатого травяного берега, сидела Ынби. Плакала громко и навзрыд, сидя на коленях да размазывая слёзы по щекам. Вправду юная, не старше шестнадцати годков, в совсем лёгком платьице, растрёпанными длинными косами да красивым лицом. Она траву рвала прозрачными руками, вырывала прямо с корнем, снова вытирала лицо и кидала ту во всё пытавшегося приблизиться Юнги. Всё плакала и плакала, подогнув под себя ноги, не обращала внимание ни на что прочее, бросалась осокой, которая всё равно осыпалась вместе с землёй, не долетая до Юнги, да приговаривала:       — Уйди, юродивый! Вот коли умертвился, то и пропади пропадом! — Ынби всхлипывала, вправду не замечая направленной на неё мягкой улыбки, и не переставала тереть глаза. — Глупый ты! Глупый! Тебя пошто ноги не несли? Бежать надо, а ты в воду полез! И мертвечина теперь гадкая! У-у-у!..       — Так ты того этого... — протянул охотник да почесал затылок, остановившись в полушаге от неё. — Тож не шибко живая девка...       Ынби аж замолкла, подняла на него зарёванные, по-странному опухшие на прозрачном лице глаза, а потом подскочила вдруг на ноги, оказываясь ниже Юнги аж на пол головы, взмахнула подолом и выставила вперёд два пальца да поджала в какой-то странной угрозе губы.       — Вот так бы и выколола твои зенки, болтливый ты мужик! Я печалюсь, что ж не ясного-то?!       Сане рассмеяться захотелось вдруг, отпустить успевшую забраться в душу тоску, выдохнуть спокойнее да разулыбаться одновременно с тем, как не выдержал Юнги и кинулся обнимать любимую. Как поднял её на руки, как закружил под визг да протесты, а Суа рядышком рассмеялась, падая всем телом в траву, сгустившиеся тучи на небе начали расходиться, убегать прочь, уступая место лучам солнца, под которым могли почувствовать, наконец, любовь забывшие друг друга души. И выпрямился Тэхён, вновь возвращая себе привычный глазу человеческий облик, распрямил плечи да на мгновение обернулся к лесу, хмуро глянув на него и одним взмахом руки разгоняя тьму. Будто усмиряя разбушевавшегося Дремучего, почувствовавшего освободившиеся души, будто бы загоняя обратно в клетку, заставляя только зубоскалить да тявкать щенком. И задышалось тогда же легче.       — Распутник старый!       Закричала снова Ынби, напугала, заставляя повернуться, охотника, растерявшегося и удивлённого, прямо по щеке ударила вдруг. А потом сама же и испугалась, ладошками прикрыла рот, захлопав глазами, и пискнула знакомо и по-мышьи, когда Юнги всё равно притянул за щёки да поцеловал изо всех сил, заставляя Сану засмущаться такого, зардеться и запутаться в юбках, пытаясь подняться. Чтобы затем уставиться на поймавшего под локоть Тэхёна и улыбнуться ему со странным и смешанным чувством.       Сердце и облегчение затопило, и радость искренняя, и небывалое, не ощущаемое прежде счастье, что рыжий лес вокруг показался лучшим местом. Тем самым домом, что нужен был, оказывается, столько лет. Тем самым, что принял её в свои объятия, укутал тёплым маревом, приласкал да спрятал от всего худшего, прежде показавшись страшным и ужасным. А поцелуй Лешего на устах и вовсе растаял сахаром, заставил прижаться к сильному телу, улыбнуться от понимая того, сколько же светлого и чистого было вокруг, да рассмеяться потом.       От того, как засмеялись все.       От того, как ярче и сильнее засветило солнце.       От того, как тёплый ветер зашуршал листьями и как принёс запах терпкой осени.       Другим этот лес стал.       Гостеприимным, ласковым, мягким и податливым. То ли Леший силы в себе взрастил, то ли Дремучий её потерял, место своё уступил. То ли пора просто такая настала — время совсем другое, новое знамение открывающее и двери в столетие распахивающее. Заставляющее людей иначе думать, видеть больше да смотреть выше. Магии не бояться так откровенно, не чураться сильного, не гнать слабого, не убивать другого.       От леса тёплого, высокого, сильного разошлось особенное, растянулось. По всему Миру распространилось, детским плачем разнеслось, чистыми слезами да искренним счастьем, каковое не зналось прежде, не испытывалось.       Там, в том краю, где Леший жил мудрый и старый, не боялся знавать людей, всё учился и учился новому, всё старался и старался, не морщась от того, чтобы и в ответ свои знания даровать. Объяснить да пояснить, что страшного не бояться нужно. Что сила не в огне кроется да не в боли, а в принятии да понимании.       Там, где ведьмы не шабаш устраивали, не хороводы водили страшные, не кровь пускали, а всё лечили. Помогали да Хаос от себя гнали, не боясь больше и не мчась от него стремглав.       Там, где водяник шумный все с девами забавлялся. Позволял им мужичье к себе забирать, развлекаться с ним, чтобы скуки не знать, а сам убегал всё на сушу, двумя ногами мчался в знакомую избу, чтобы схватить узкую талию, обнять, сладкие уста поцеловать и не знать больше ни печали, ни грусти, ни мыслей страшных. А потом глядеть по сторонам да девчушки — рыжей да веснушчатой — не находить.       — Да с ним она, с ним, — смеялась всё ведьма, сворачивала очередные припарки, что в деревню унести надо было, людям раздать да обменять на что красивое и новое, чтобы показать потом подруге иль подарить даже, — явился, патлатый, да забрал.       Фыркал тогда водяник, морщился, не понимал, что в мальчишке — высоком, крепком, сильном и диком — хорошего было. Тому бы только лес знавать, с птицами летать да волком бегать. Но прицепился к дочери, присобачился, а потом ещё и щерился слишком знакомым оскалом да рычал знакомым тоном. На Лешего похож был — не на мать, такой же дикий всё, огромный, что в косяки дверные не лез да отца собой затмевал, но шмыгал всё носом и чесал пузо.       А там, чуть дальше, в самой глубинке, куда и нога человека-то не ступала ни разу, но где светло было даже в ночи, где очаг грел слишком горячим, где двое всё не уставали друг от друга, где всё носились иногда по полям и лугам — вечно молодые да громкие, было уютно. Не трогал никто и ничто, не смел боле мешать, и смотрела рыжая ведьма на своего Лешего, трогала всё его спутанные волосы, отводила от лица красивого да любимого и таяла в его руках спустя долгие летá.       И на небе, где две звезды сияли особенно ярко, нельзя ничего было заметить плохого. Защищали они от всего, оберегали, как и прежде, сплетались мышиными хвостиками и светили белым, будто прозрачным светом.       Так, чтобы ни один путник не заплутал. А заплутавший нашёл всё же дорогу к своей Судьбе.