рисуя картину, доселе невиданную

Экран ноутбука режет глаза ярким светом, буквы давно путаются, а пальцы не попадают по клавиатуре. Мужчина пытается создать хоть что-то уже битые часы, но чёткая до этого картина, созданная его разумом, расплывается и идёт рябью, как вода тихого озера в ветреную погоду. История не складывается в целое, не получается совершенно, выходит мутной, грязной, смазанной, и это, бесспорно, расстраивает. Юнги затягивается, в очередной раз, уже новой, только подожжённой сигаретой, крепкой, дарящей комок горечи где-то в гортани, и трёт опухшие веки, размазывает, скопившиеся в уголках, слёзы усталости по щекам. Он ещё раз оценивает напечатанные строки, чёрные буквы на белом фоне вызывают лишь раздражение, яркое, в отличие от эмоций, вызванных текстом. Вокруг, в пространстве одинокой комнаты, царит утренний сумрак. Воздух спёрт и горяч, им становится тяжело дышать, но мужчину устраивает собственное состояние: пот, на болящих от тяжести мыслей, висках и дрожащие от усталости ладони, с трудом попадающие по западающим бесконечно клавишам. Выдыхаемый дым расслабляет, ползёт вверх, к потолку, растворяясь в душной смеси газов. — Какая хуйня, — Юнги давит на клавишу сильно, злобно, удаляет последние мучительно выдавленные из себя абзацы, — Какая же хуйня. Ресурс, не заложенный изначально, исчерпан. Юнги верит в любовь, но, с каждой прожитой, набежавшей в общем временном потоке, секундой, слепая до этого уверенность становится слабее, под натиском внезапного осознания. Тридцать лет прошедшей жизни заставляют сомневаться всё сильнее, а тексты, изрекаемые с особенно трепетной нежностью, становятся суше, мертвее, гниют, как старое дерево. — Я заебался, — говорит мужчина тихо, сам себе, голос растворяется в пустоте, — так, блять, заебался. Он тушит догорающий слабо окурок прямо о крышку стола, прожигает лакированную древесину, размазывает серый, цвет своего состояния, пепел и зарывается дрожащими пальцами в немытые давно, от того жирные волосы, с корнями отросшими до середины длины, чтобы снова только взглянуть на вымотавший все нервы, короткий до отвращения и бессмысленный настолько же, рассказ, и отойти к покрытому тонким слоем пыли окну, за которым солнце рождает новый день, наполняя живущий город красками утра. Любовь нельзя придумать, так неожиданно понимает Юнги. Те истории, что он создавал, рисовал целые картины миров, полных светлого чувства, иногда болезненного, но всегда искреннего, тёплого, взаимного в той степени, в какой только может быть, неправильно выдуманы им. Сегодня всё написанное потеряло смысл, Юнги прочувствовал всё свое одиночество слишком чётко. Он понял, что не любил и не был любим в ответ. Сам провозгласил вето на право писать то, что привычно красиво, но, скорее всего ужасно неверно.

***

Юнги наматывает на шею тонкий шёлк, уже выбегая на улицу, ещё слабо освещенную, но мужчину это волнует примерно никак. Сигареты кончились не вовремя, комната ещё не полностью пропиталась их дымом, а дышалось всё ещё легко, слишком просто. Мужчина в голове планирует купить самые дешёвые и крепкие, чтобы они дали как можно больше никотина в медленную, от отсутствия эмоций, кровь. Тяжёлые ботинки проваливаются в слякоть тающего снега, пачкающего черную кожу, мужчина, на бегу, спотыкается, почти встречаясь лицом с грязным, мокрым асфальтом, мысли слишком заняты другим — неудачным, отвратительным уже текстом, не сохранённом даже на ноутбуке и в памяти расплывчатым. Юнги оттряхивает руки от слоя мутной жижи, с которой столкнулись его холодные ладони, предотвращая паденье. Солнце играет в лужах под его ногами, когда он поднимает голову на тихий, но ярко ощутимый в шуме проезжающих мимо машин и торопящихся вечно людей, мальчишеский голос: — Ты в порядке? — спрашивает кто-то перед ним, пока он вытирает руки о старые, уже потёртые джинсы, оставляет на светлой ткани серо-коричневые разводы. Спрашивающий парень перед ним улыбается, его губы растянуты в оскале, подобно самому опасному и одновременно прекрасному хищнику мира, а в зубах, один из них сколот, Юнги замечает, зажата сигарета крепкая, желанная. Под кожаной курткой незнакомца только тонкая майка, она настолько застирана, что демонстрирует чётко забитые татуировками рёбра, чёрные узоры так безумно правильно подходят всему образу чего-то неправильно-манящего, прекрасно несовершенного. — Да, всё нормально, — Юнги неловко, глупо, толпа вокруг движется, а он замирает, словно олень, освещённый приближающими к смерти фарами, — не поделишься? — спрашивает он сквозь звуки бегущего потока жизни, кивая на ту самую сигарету в пухлых губах. — Держи, — незнакомец вальяжно, приглашая ближе всего на пару шагов, протягивает мятую пачку, безумно дешёвую, но нужную на все сто процентов, — Чимин, — кивает он и выдыхает дым вместе с вкусным именем, которое Юнги вдруг захотелось произнести сразу же. И мужчина закуривает, поджигает табак потёртой пластиковой зажигалкой, блаженно затягивается, наконец получая в кровь никотин и что-то ещё. Это что-то скользит во взгляде карих прищуренных ехидно глаз, в запахе пота слабом, идущем от тела напротив, в улыбке, будто пьяной немного, возможно, она таковой и является. — Глядя на твоё пальто, я ожидал жуткого кашля, но ты поражаешь, — хмыкает Чимин и сбрасывает пепел одним движением на грязный снег перемешенный с дорожной пылью, рядом с ними сигналит машина, открываются десятки дверей только заработавших мини-маркетов, а Юнги лишь смотрит вперёд, ловит движения, снова собирая в голове умирающую историю, — не такой хороший мальчик? — Совсем нехороший, — отвечает мужчина, снова наполняя лёгкие дымом. Чимин не перестает улыбаться и курить тоже не прекращает, в его блондинистых, на вид даже жёстких волосах лучи солнца, отражённые от ещё не растаявших, но медленно делающих это, кусков льда. — Не хороший мальчик любит бары? — парень проводит языком по губам, оставляет влажный след слюны на них. Юнги находит это манящим, завлекающим, глотая собственную, — я работаю в этом, — он указывает раскрытой ладонью на ещё не горящую вывеску, — а у тебя такие пальцы, ммм, хочу посмотреть, на что они способны. — Я писатель, — Юнги смотрит, как Чимин подходит к стекленной двери, открывает её пальцами, на которых сияют, кажется, десятки тяжёлых серебряных колец. — Это всё объясняет, конечно, — смеётся парень, — увидимся ещё, не хороший мальчик. И он исчезает, за стеклом ещё видна светлая макушка, Юнги только за ней и наблюдает, пока возможность имеет. Сигареты становятся неинтересны, никотин для вдохновения ненужным, история сформировалась полностью, готовясь расцвести, только от одного вида на Чимина и от вкуса дешёвого табака, пропитавшего всё воздушное пространство, окружающее его.

***

Юнги возвращается домой, в жар прокуренной комнаты, стремится скорее к ноутбуку, не снимает ни шарф, ни тяжёлое пальто, лишь быстро падает в потёртое кресло, снова открывая наполовину стёртый текст. Картинка плывет перед глазами, эмоции вдруг начинают главенствовать над разумом, но мужчине это играет на руку. Он печатает быстро, чтобы запечатлеть оставшийся образ, красивый в своей неверности. Внешность Чимина идеально вписывается в историю, пока его голос ещё звучит в ушах сладкой патокой, а запах пота и сигарет будоражит мысли, позволяя им рисовать достаточно, изображать чувство старое, но по-другому, осознанно. — Чимин, — повторяет Юнги имя, как хотел столько минут, голосом тихим и прокуренным, но не вписывает его в текст, чтобы оставить себе что-то от того запавшего на подкорку сознания парня, встречу с которым обещает приближающийся с каждой напечатанной буквой вечер. Юнги ставит точку и планирует влюбиться, пропитаться теплом неизвестного, в баре, чья вывеска загорается напротив его окон спустя несколько часов, чтобы наконец написать правду.