В следующий раз я ударю дважды и выстрелю пять раз.
Коснусь тебя. Уничтожу тебя.
Акутагава постоянно чувствует себя слишком слабым. В нем всегда чего-то недостаточно. У него ребра выпирают, будто кожу стремятся разорвать, и руки все время дрожат. Он загибается в приступах кашля и срывает голос в безмолвии. У него гнев всегда идет за руку с равнодушием, и Акутагава теряется меж двух крайностей. А от Дазая веет силой, уверенностью и спокойствием. У него взгляд колючий, опасный, а каждое движение плавное, свободное. Он при речи гласные растягивает, как будто играет, и пистолет в руке держит без колебаний. Ему равнодушная маска не нужна: его ясная, сияющая улыбка пугает сильнее. Акутагава все тянется к нему и глаз оторвать не может. Ищет ответного внимания, ждет слова, взгляда, прикосновения… Чего он хочет — новых красных отметин и лиловых синяков? Чего угодно, лишь бы тонкие пальцы вновь опалили кожу. Без них слишком холодно. Без Дазая невыносимо. С ним больно. Акутагава сам себе цепь на шею надевает и ждет, ждет, когда Дазай ее затянет. Он же задохнуться не даст, он позволит поверить, что все хорошо. Он уничтожит и возродит. Он научит быть сильным. Акутагава доверяет и потому смиренно принимает каждый нож, который Дазай вонзает ему в душу. А в душе у него уже кровавые ошметки. Раны гноятся, и ядом выливается ярость, за которую Акутагава себя ненавидит. Он придушить Дазая хочет его же бинтами, но рука замирает. Есть ли у него право на гнев? Дазай — всё, а он — ничего. Дазай его растопчет, и он не шелохнется. Дазай его за цепь к себе притянет, и Акутагава обомлеет, и с трепетом отдастся в плен обжигающих ладоней. И новые увечья будет носить с гордостью. Дазай целует невесомо, приникнуть ближе не дает, только лениво по губам скользит. Губы у Акутагавы потрескавшиеся, и они горят, требуют, но Дазай только накрывает их пальцами и ногтем задевает мелкие ранки. Дазай над ним смеется, потешается. На глазах у Акутагавы холодная шелковая повязка, но он все равно видит эту чертову ухмылку. Он зубы стискивает и пальцы сжимает, поддаваться не хочет. Но тело его не одеть в безразличие, и спина прогибается, когда чужая рука дразняще скользит между лопаток, и сердце бьется загнанной птицей. Акутагава жаждет почувствовать больше, ему всегда мало. Мало этих снисходительных поцелуев и издевательских прикосновений. Он своих желаний пугается. Они иголками колют его изнутри, когда Акутагава дрожит от проклятых прикосновений, и режут, когда он не может прикоснуться в ответ. Дазай этого не любит, от его руки легко уворачивается и едва заметно рот кривит. Он запястья Акутагаве связывает, а тот кричать хочет, но крик снова застывает в сдавленном горле. Дазай привычно в ванной меняет свои распустившиеся бинты, Акутагава искоса поглядывает в сторону приоткрытой двери. Под полосками бинтов видит лишь тонкую кожу и ярко выделяющиеся вены. Ни шрамов, ни кровавых порезов. Они ведь наверняка Дазаю не понравились бы. Акутагава не знает, что же тогда он скрывает под бинтами. Он ничего, по сути, о Дазае не знает. Спросить не смеет, строить догадки боится. У Дазая тело не изуродованное. У Акутагавы повсюду кожа стянута шрамами. О прошлом Акутагавы спрашивать не нужно. Его прошлое говорит само за себя, и мыслями Рюноске еще где-то там на дне, в отчаянии выскребает себе дорогу к выдуманной надежде. Когда-то Дазай протянул ему руку. Акутагава все еще за нее цепляется, не замечая, что уже давно хватается за воздух. — А если я люблю тебя, Дазай? — обращается он в полутьму комнаты, пока Дазай расправляет воротник. Акутагава на него не смотрит, сгорбленно сидит на кровати, потерянно заламывая пальцы. — Зря, — после нескольких мгновений звенящей тишины отвечает Дазай. У него голос привычно невозмутимый, легкий. Акутагава вскидывает к нему голову, будто бы доказывая самому себе, что может взглянуть этому человеку в глаза. Долго не выдерживает и взгляд отводит. Он Дазая сейчас слышать больше не хочет, но тому плевать, он спокойно продолжает: — За любовью всегда следует страдание. Люди к нему стремятся, чтобы не быть такими пустыми. Акутагава сжимает пальцы на ткани простыни. Дазай не о его чувствах сейчас говорит, он его рассматривает как глупого зверька в своей клетке. Какие там у зверька могут быть чувства? — А, по мне, так пустота куда милее, — заявляет Дазай, беззаботно разводя руками. — В ней хотя бы ничего себе выдумывать не станешь. Для Дазая любовь — выдумка. А для Акутагавы она настолько реальна, что поглощает все остальное. У его любви, возможно, осталось одно лишь название, но ее теперь из сердца не вырезать. И каждый раз, когда Дазай уходит, даже не взглянув на него напоследок, Акутагаве хочется броситься за ним. Хочется остановить, ухватить его за руку, наплевав на холодные запреты. Акутагаве нужно снова почувствовать его рядом, ему нужна иллюзия, что Дазай его не оставит. Вокруг него в такие моменты все рушится, и сам он распадается. Что под руку попадется бросает в стену, а потом на кровати сжимается, притягивая к стонущей груди острые колени. Он оплакивает свою гибнущую волю и окончательно добивает искалеченную любовь, и чувствовать не хочет, и цепи стремится сорвать. Акутагава пытается правде посмотреть в глаза: Дазаю он не нужен, и давно уже пора с этим заканчивать. Он старательно швы на свои раны накладывает, зная, что они скоро разойдутся, и кричащую душу успокаивает, по крупицам себя собирает. Акутагава в зеркало смотрит и на усталом лице видит бесстрастную маску. В светлых глазах застывает лед. Ему легче? Должно стать легче. Пустота милее, лучше уж ему остаться с пустотой. Рано или поздно это убеждение сработает. Но вот потом очередная встреча с Дазаем, один его пронизывающий взгляд — и цепь на шее затягивается вновь. Без нее Акутагаве теперь трудно дышать.