Как приручить бездну

      Он выглядит так, словно, коснувшись его, можно испачкать руку в звёздной пыли. Бесконечно черной и пронзительно мерцающей на протянутой ладони. Дани, впрочем, не осмеливается попробовать: ему это кажется чем-то кощунственным, запрещённым — как пытаться потрогать произведение искусства в музее. Он даже дышать старается тише в его присутствии — непроизвольно, лишь потом обращая внимание на то, что считает вдохи и выдохи.       Это странно, и это отвлекает.       Есть люди, которые выглядят так, будто светятся изнутри. Микель Артета выглядит ровно наоборот: он поглощает свет, как миниатюрная черная дыра, матово-черные волосы даже не пытаются изобразить подобие блика. Сидя на скамейке запасных, Дани не может оторвать взгляд от мрачной фигуры у края поля, резко контрастирующей со спокойной зеленью. Не может оторваться от уверенных движений, от того, как очередной сероватый луч туманного лондонского солнца бесследно исчезает, встретившись с обтянутым черной тканью плечом. От того, как бледные пальцы задумчиво трут переносицу, а затем снова взмывают в воздух, вырисовывая только одному их хозяину понятные схемы и символы. От того, как полыхают глаза, когда он вдруг резко оборачивается, безошибочно находя взглядом завороженно испанца.       Социальная дистанция играет Дани на руку: никто из товарищей по команде не может двинуть локтем под ребра, многозначительно дёргая бровями.       Микель Артета выглядит так, будто может взглядом выжечь душу до тла. Глупо, невероятно глупо, но Дани не может отделаться от этого странного ощущения; испанцу досталось богатое воображение, и на этот раз оно играет с ним злую шутку. Микель Артета выглядит так, будто внутри него клокочет, свиваясь в бесконечно движущийся клубок тьмы, неведомая сила, постоянно рвущаяся наружу. Это пугает и завораживает одновременно и, черт, со временем дело не становится лучше. Со временем Дани начинает действительно понимать знаменитую фразу о том, что, если долго всматриваться в бездну, рано или поздно та начнет всматриваться в тебя.       «Бездна», между тем, довольно человечна и доброжелательна; на личной встрече в просторном светлом кабинете она просит Себальоса быть сосредоточенней, потому что «на поле мне нужны твои игровые качества». В коричневом свитере с высоким горлом и с большой чашкой кофе в руках, о которую так удобно греть пальцы, она выглядит куда менее пугающе и даже как будто уютно; она чувствует, как игрок напротив ощутимо нервничает, изо всех сил избегая зрительного контакта. Бездна пытается успокоить его мягким тоном голоса и улыбкой, но это не помогает от слова «совсем», и она, кажется, расстраивается. Покидая кабинет, Дани краем глаза видит, как Микель задумчиво надрывает второй по счету бумажный пакетик с сахаром, чтобы высыпать его в наполовину опустошенную чашку.       Честно, ему стоит титанических усилий вспомнить потом, о чем они говорили. Но два пакетика сахара почему-то так сильно западают в голову.       Ещё так сильно западают в голову внимательный прищур чужих глаз и крошечные морщинки у края верхнего века, и как Микель поджимает губы, когда слушает что-то важное, и как загадочно улыбается уголком рта — ему, лично ему, Дани в этом уверен. Так сильно тянет ближе к краю пропасти, чтобы смотреть бесконечно в ее манящую глубину, пока в горячей испанской голове любопытство борется со страхом.       И так пугающе охотно эта пропасть раскрывается навстречу.       У неё слишком красивые руки и слишком маняще сверкающие глаза. Иногда Дани кажется, что мир его ненавидит, иначе никогда не сыграл бы с ним такую злую штуку.       Так сильно западают в голову горячие объятья после финала Кубка Англии, его собственные пальцы в чужих черных волосах, которые вдруг вовсе не пластмассовые на ощупь. Дани неверяще смотрит на свои руки: на них нет звёздной пыли, хотя, по ощущениям, он осыпан ей весь: с ног до головы в стертых в порошок осколках. По ощущениям, клубящаяся темнота гладит по спине и путается в прическе, и она на удивление теплая и приятная, слишком теплая и приятная, чтобы быть безопасной.       Потом были ещё объятия, и ещё: в душной раздевалке и вечером в клубе, где они празднуют первый трофей для своего тренера; Микель обнимает его за плечи и пьет виски, глоток за глотком прозрачную жидкость; ему идёт, он выглядит, как один из тех самых героев шпионских фильмов, но не голубоглазых и до зубовного скрежета правильных, а сумасшедших злодеев с безумным смехом и полыхающими глазами. Он бесконечно красив и бесконечно восхитителен, и Дани бесконечно жарко, он плавится рядом с ним и умирает от этой близости, от доверительной улыбки, но не может шевельнуться и не может оторвать взгляд. Он готов кричать, но ещё не решил, что: «спасите меня» или «прошу, не отпускай никогда».       Дани помнит, что Микелю идёт стакан виски в руке и красно-оранжевые огни на танцполе. Эктор тоже танцует неплохо, но, пока он вытаскивает Дани из клуба, чтобы подышать чистым воздухом, тот думает вовсе не об этом.       Он думает о жёлтом свете у барной стойки, громогласном хохоте Гранита на заднем плане, и о чужой крепкой руке на своём плече, перетянутой на фигурном запястье ремешком электронных часов.       «Я бы хотел стать твоим лучшим игроком, Микель,» — признается он слишком человечной, слишком близкой и слишком восхитительной бездне на дне нелогично серо-зелёных глаз.       Та смеётся в ответ, но совсем не обидно; она смеётся очень тепло и гладит его плечо большим пальцем.       «О, это место уже занято, Дани. Ауба — мой лучший игрок».       «А я?»       Бездна улыбается. Наклоняется ближе и мурлыкает почти беззвучно, глядя в глаза: «А ты — мой любимый».

×

      Они обнимаются потом ещё раз. Накануне отлёта Дани в Мадрид, когда тот заходит в кабинет тренера, чтобы попрощаться. Принтер за стенкой шумит почти так же, как кровь в ушах у Себальоса, и тот почему-то на секунду задумывается о том, что тут, должно быть, очень хорошая слышимость.       И если разгневанная темнота все же решит проглотить его прямо здесь, возможно, есть шанс, что кто-нибудь придет на помощь.       Но Микель смотрит на него вопросительно, словно в ожидании разрешения, и, поймав что-то в растерянном взгляде своего полузащитника, стремительно сокращает расстояние между ними, обнимая крепко и тепло. Его волосы щекочут ухо, и Дани замирает на мгновение, пока вокруг собирается клубящаяся темнота. Осторожно обнимает в ответ, прижимаясь щекой к коричневому свитеру. «Я буду скучать по своему любимому игроку», — говорит совсем не опасная бездна ему на прощание, и первое, что делает Дани, приземлившись в Мадриде, — звонит своему агенту и требует начать работу над продлением аренды.       И, конечно же, он возвращается.       Сложно учиться держать равновесие, балансируя на одной ноге над пугающим и неизвестным. Микель не говорит ему «я знал, что ты вернёшься», но это читается в рассыпавшихся искрах на дне его глаз. С каких пор Дани начал читать их безошибочно? В глубине души он понимает, что главная причина его возвращения среди прочих равных — это возможность снова заглянуть за край обрыва, и темнота там, внизу, больше не кажется прожорливой и холодной.       Она кажется живой, энергичной и мечтающей. Она ломает все преграды на своем пути и счастливо улыбается каждой с трудом добытой победе, а обнимает так крепко и ласково, и обнимает все чаще, словно физический контакт придает ей сил, но от него так иррационально хорошо и спокойно. Восторженные звёзды на её дне мерцают все ярче, и в них нельзя не влюбиться, их нельзя не попытаться коснуться пальцами, потому что ничего красивее Дани не видел в своей жизни. Он ожидает какой угодно расплаты за свою дерзость, но не может сдержать удивленного вздоха, когда его ладонь вдруг перехватывают у лица и целуют, осторожно и мягко, словно боясь испугать.       Тогда Дани сдается. Тогда он понимает, что сопротивление бесполезно — да оно и не нужно теперь, зачем? Сначала кажется, что он задыхается, потому что эмоций слишком много, и они слишком сразу, и они слишком противоположные, но Микель рядом, он берет его лицо в свои руки и просит смотреть на себя, и терпеливо ждёт, пока его счастливая жертва придет в себя и осмелится встретиться взглядами. «Что же ты делаешь со мной?» — успевает отчаянно подумать Дани, прежде чем отталкивается от края своего спасительного обрыва.       Поцелуй тягучий и медленный. Себальос вдыхает горячую звёздную пыль, и ему вдруг совсем не страшно; он притягивает тренера ещё ближе, обхватывая за шею руками, почти лениво углубляет поцелуй, и от того, как Микель отзывается, не пытаясь задавить, отобрать инициативу, едва не сносит крышу. Он слишком замечательный. Слишком замечательный, слишком идеальный для него, угловатого и драматичного неудачника Дани, разочарования далёкого Королевского клуба и требовательных болельщиков; но он здесь, и он бережно держит его в своих руках, и, наверное, никогда падать в пропасть ещё не было так приятно.       Это слишком нереально. Неожиданно. Невозможно. Но приходится привыкнуть к темноте вокруг. К незначительным прикосновениям, к быстрым взглядам поверх чужих голов в раздевалке, в туннеле перед выходом на поле. Приходится привыкнуть и к шуткам шепотом за спиной у тренерского штаба, Дани смеётся над ними вместе с остальными, потому что это действительно смешно, а ещё смешнее, что никто не догадывается, насколько, на самом деле, в них больше правды, чем в признаниях испанца самому себе в зеркало. Ему приходится привыкнуть к тому, что он не может признаться себе в самой очевидной на свете вещи.       Микель ошибается. Микель косячит, не угадывает с составом, Микель ссорится с тренером по стандартам, проигрывает матч, выигрывает, уверенно улыбается игрокам, снова проигрывает. Спокойно отвечает на вопросы журналистов, а потом упирается лбом в чужое плечо и замирает надолго, надолго, пытаясь найти себя снова и собрать по кусочкам, пока «вздорный и дерзкий» Дани Себальос тихонько гладит его волосы и шепчет что-то успокаивающее. Дани верит ему. Больше чем кому-либо на этой Земле, больше чем Зидану и Эктору Бельерину, верит, несмотря ни на что, и он, конечно, сообщает ему об этом; Микель благодарно смеётся и целует его в лоб.       А потом идёт и выигрывает.       Дани приходится привыкнуть к молчанию. Микель не объясняет ему ничего: наверное, он так же, как и его верный игрок, каждое утро смотрит в глаза своему отражению в зеркале, и ничего не может понять. Дани не винит его: наверное, бездна тоже до сих пор в шоке от того, что позволила человеку подобраться настолько близко, и от того, что тот действительно вдруг стал ей так сильно нужен. Ему нравится обнимать со спины и чувствовать, как постепенно расслабляются напряженные мышцы, ему нравится согревать дыханием пальцы и смотреть, как меняется взгляд искрящихся глаз. Как успокаивается их пламя, превращаясь из обжигающего в медленное и теплое. Ему нравится, когда бездна смотрит на него с восхищением — он готов все сделать ради этого взгляда.       «Мой любимый игрок», говорит ему Микель.       Одной ночью он опускает слово «игрок», и тогда Дани целует его так горячо, как только может, и всхлипывает от счастья, уткнувшись ему в ключицу, сам не зная, почему.       Он просит повторить ещё раз, просто чтобы знать, что ему не померещилось, и Микель повторяет. Ещё и еще раз. И ещё несколько — утром, и Себальос чуть не сжигает им завтрак, но есть на свете куда более важные вещи, чем подгоревший омлет. Например, мистическое существо на его кухне, которое так уверенно располагает руки на его бедрах и мягко целует в ухо.       Дани может сказать себе, что наконец-то счастлив. Счастлив и не жалеет об оставленном позади Сантьяго Бернабеу и солнечном Мадриде; счастлив, потому что у него есть шанс быть чем-то бо́льшим для клуба, болельщиков, для одного конкретного человека, ради которого он готов пробежать на поле километров двадцать за матч.       И Дани может наконец-то признаться себе, что влюблён, потому что это больше не страшно.       Бездна на его кухне улыбается ему, высыпая второй пакетик сахара в дымящийся кофе. Дани делает несколько шагов вперёд и целует её в губы.