Самосуд

Мариус опоздал на смерть одного своего отца из равнодушия и преступной халатности и жалел об этом, как никогда и ни о чем в жизни, рыдая на могиле полковника. Он поставил себя и свою честь служить на службе у его памяти, страдал в бедности и нищете, чтобы искупить вину, и все это для того, чтобы теперь он снова опоздал и сделал в сто раз хуже, ведь теперь это он, он убийца, он главный виновник смерти. И он же приехал слишком поздно, чтобы исправить эту страшную ошибку и предотвратить смерть великого человека, второго своего отца, если он смеет так говорить и не краснеть при этом от стыда. Мариус был разбит. Осознание того, что он обрек на смерть отца, как он заставил зачахнуть в одиночестве сильнейшего и физически, и морально человека и сделал это из предубеждений и трусости, как в конечном итоге он привёл к нему Козетту, то есть спасение, слишком поздно, а тот, ангел, был благодарен и рад ему, рад! Все это казалось тяжелым до непереносимого, и Мариус, который всегда по мере сил был строг к себе, страдал. Хуже того — он стал презирать себя. Не проститься с отцом — одно, но не спасти отца! В целом все то мучительное и болезненное расширение кругозора, через которое он проходил до сих пор, лишь только раскрывала ему мир, грехи режимов и правительств. Сейчас Мариус был вынужден посмотреть внутрь себя, потупиться перед уродливостью своих собственных предрассудков. Он видел позор в своих предубеждениях и мучился воспоминаниями о том, с какой непростительной жестокостью относился к Эпонине, хотя она даровала ему величайшее счастье быть с Козеттой, а он избегал бедную девочку, как последний мерзавец. Величайшая неблагодарность и от своего имени к ней, и от имени отца, ведь тогда Мариус еще не расплатился с Тенардье, терзала благородное сердце. Мариус думал о том, как одно лишь себялюбивое желание умереть толкнуло его на помощь друзьям, и какое-то время он, сражавшийся и чудом не умерший на баррикаде, даже не смел называть себя республиканцем. Но ничто не могло преувеличить силу его стыда и вины за смерть Жан Вальжана. «Убийца», чудилось ему во снах и когда он шёл по улицам. Он вспоминал Фейи, свободолюбца из простых рабочих, и краснел, думая о том, что мог бы сказать ему друг. «Я лишил Козетту отца». Он признавал себя малодушным и от того становился ещё несчастней. «Как могу я быть достойным Козетты, я кто с такой трусостью отринул правду ее отца?» «Если бы я только посмел спросить его, разузнать». Мариус был убеждён, что Жан Вальжан не стал бы лгать, столкнувшись с прямым вопросом. Но Мариус побоялся, и в своей нерешительности дошел до абсолютно неверных выводов, которые стоили человеку его жизни. Мариусу свойственно было бросаться из одной крайности в другую (его штормило как море в плохую погоду в те периоды жизни, когда строились его убеждения), и, раз нераспросив Жана Вальжана до конца, предпочтя сладкое забытье пугающей истине, в дальнейшем он почти всегда шел напролом и не смел отводить глаз от правды, при этом порой доходя до того, что рисовал факты в более мрачные цвета, чем они были на самом деле. Начал он с того, что расспросил привратницу о жизни Жана Вальжана в его последние дни. — Скажите мне все, — потребовал Мариус и тут же усмирил себя. — Прошу вас. Когда привратница закончила рассказ, на Мариуса было больно смотреть и даже сама привратница, которая сперва осуждающе относилась к молодым людям, которых так ждал умирающий, сжалилась и принесла ему воды. Мариус не мог заставить руки прекратить дрожать. — Спасибо вам за ваши труды. Примите. Это меньшее, что мы можем предложить за то, что вы сделали для него. — Мариус сжал ее ладошку и не отпускал, пока добрая женщина не приняла деньги. Следующие дни стёрлись для Мариуса в один мрачный круговорот адских обязанностей, которые он исправно и безропотно выполнял. Больше года провели они с Козеттой, счастливо игнорируя всякую ответственность. Он готов был расплачиваться теперь и за нее, и за себя. И за Тенардье. Десять лет спустя он выяснил, на что потратил его деньги Тенардье. Это был удар, но тот, что он должен был ожидать. Честно говоря, новость даже заставила Мариуса задуматься, сделал ли он хоть что-то в этой жизни правильно. Мечта откупиться от ужасного кредитора нанесла на его имя больше позора, чем мог бы тот один неоплаченный долг. О чем он думал, давая Тенардье такие деньги и отпуская его в мир! Но тогда одна мысль владела им, а именно — никогда больше не видеть ненавистного остроугольного лица с злыми глазами и никогда не вспоминать о нем. Как это было похоже на отвержение им Жана Вальжана: просто отвести от себя тьму, страшась и брезгуя ею и не заботясь о последствиях. — Прежде, чем отдать вам эти деньги, я должен сообщить вам кое-что. Тенардье был уже неспособен скрывать свою дикую алчность, слюнки буквально текли с его усов и накладной бороды. Хотя Мариус говорил строго и просто, его тянуло прочь, и каждая секунда, проведенная вдали от скорбящей Козетты, была для него пыткой, но после вчерашнего дня, который для не сомкнувших глаз Мариуса и Козетты перетекал в сегодняшний, Мариус зарёкся хоть когда-нибудь в какой-либо степени игнорировать долг. — Ваша дочь Эпонина погибла на баррикаде. Она умерла, спасая меня от пули собственным телом. Ваш сын Гаврош умер там же. Он вылез под огонь гвардейцев, чтобы собрать пули для защитников баррикады. Он умер героем. Они оба. Какая-то тень пробежала по лицу Тенардье, и он опустил глаза под твердым взглядом Мариуса. Мариус догадался, что тот хотел устроить комедию скорбящего отца, и в отвращении распрощался с ним. Хмурая Азельма проводила его задумчивым взглядом. Мариус не придал значения — он спешил к жене. Козетта частенько говорила, что привыкла к странностям, но что она имела в виду, так это то, что привычна к горю. Детство у Тенардье она не помнила, потому что сознание уберегало ее от лишней боли, но памятью инстинктивной, чувственной она не боялась худшего и могла вытерпеть все. Мариус в разлуке с ней в прямом смысле бросался на смерть в то время, как Козетта мечтала о благополучном исходе дела. Грусть даровала ей счастье, ужасные месяцы и годы сделали ее способной на абсолютно сумасшедшую радость, когда в любой неудаче видят только хорошее и благодарны, ликуют любой мелочью. Когда Жан Вальжан в стародавние времена отвел ее от Мариуса, она погрустила, но вскоре перенаправила лучи своей любви на Жан Вальжана и на жизнь. Отчаяние было не в её характере. И все же мрак горести не покидал лба Козетты. Не зная, что делать, в беспомощности Мариус пытался растормошить ее рассказами о прошлом Жана Вальжана. — Твой отец был великим человеком, — жалко пытался он, а Козетта поднимала заплаканное, но уже сухое лицо с уставшими непонимающими глазами. «К чему ты?» — казалось, говорили они. Клятва удерживала Мариуса от раскрытия, по его мнению, самой важной части истории, той, что и возводила Жана Вальжана в ранг святых. Отец Мариуса тоже был героем, но Жан Вальжан был отверженным, и этим его героизм делался в сто, тысячи раз сильнее, он впечатлял больше. Козетта не мешала ему говорить. — Да, я всегда знала, что он ужасно добр, — кивала она в конце рассказа. Сердце Мариуса падало. Да, она знала. Она говорила! А он не верил. Лишённый возможности раскрыть всю правду, Мариус находил жестокое удовольствие в том, чтобы проклинать себя одного без всякого видимого оправдания или указания причин для своих действий. — О, Козетта, ведь это я запретил ему видеть тебя, это я фактически выгнал его из нашего дома, и то я не смог в открытую ему об этом сказать и сделал это трусливо, из-за твоей спины, как последний подонок, о, Козетта, душа моя, ведь ты должна меня ненавидеть. Он говорил об этом, лежа у нее на коленях, пока Козетта гладила его по голове, а потом ощутил на своем лице ее слёзы. Он поднялся, вытер ее щеки, сцеловал влагу, брал ее лицо в ладони, не слушая возражений, захватив заодно и волосы, и извинялся шёпотом, целовал попеременно, говорил, что никогда больше, никогда, никогда! — Не надо роптать, — просила она его сквозь рыдания и ясными, отчаянными глазами посмотрела в его глаза. — Значит, так надо было, хорошо? — Хорошо, — кивал он. Дед, очень страдающий за печаль Козетты, сказал, что пока все не устаканится, Мариус должен быть ей больше, чем мужем, и так и выгоо. В конце концов она пережила это, как могла пережить почти все. Козетта ухаживала за стариком Жильнорманом и пожилой тётушкой, растопив и ее бездумное сердце, она посещала церкви и раздавала деньги на площади. При упоминании о спонсировании школ, ее глаза загорелись впервые после. — О чудно. Ему нравилось это, разве нет? Мариус кивнул. Слова не шли. Он сглотнул. Она пела иногда. Когда Мариус не был с Козеттой, он погружался в судейские дела с таким рвением, что старик Жильнорман ругал его: — Право же, мальчик мой. Ты перетруждаешься. Но Мариус увидел в реальности, что такие как он делают с людьми несравненно высшей морали и силы духа, и всю свою боль и горечь и стыд он пустил в работу. Никогда Мариус не воспринимал профессию адвоката с долженствующей тому серьёзностью, но теперь осознание, что в его руках были жизни этих бедных благородных людей и он, едва прослушав курс в университете, мог руководить всем дальнейшим путем их жизни, решать, во тьму будет этот путь или на свет, это заставляло его трястись по ночам, когда он при свечах перечитывал новое дело, пытаясь разгадать доброе сердце за воровством или благородные помыслы за убийством и при этом быть не только лишь добрым, но справедливым, и сохранить баланс между этими двумя гранями, что резали его и пускали дополнительных сомнений в его и без того неуверенную натуру. Над плечом Мариуса постоянно чувствовался груз не одной сильной воли, но десятка. Он чувствовал, что должен был им всем. Жить благородно и милосердно, потому что они больше не могли. Жан Вальжан стал его совестью. Давным давно страсть к отцу дала ему любовь к родине, и именно ей определялся весь его дальнейший путь. Остальное могло меняться, убеждения укреплялись и принимали новые, порой противоречащие предыдущим формы, но это оставалось неизменным. Если от стремления к величию Францию, он перешёл к стремлению к свободе Франции, то в конце остановился, не в противовес к предыдущим двум, но вдобавок к ним, на стремлении освободить и раскрыть величие народа Франции, особенно тех из них, кто больше всех страдал. Мариус был неостановим. Его характер прыгал от мечтательного к деятельному так молниеносно, что чужим людям было тяжело уловить, что второй активный период не мог существовать без первого, коей являлся его идеологическим базисом, спичкой для костра. Мариус работал как дьявол и вскоре построил себе репутацию. Больше судебные тяжбы не внушали ему скуки, а к делам он относился без прежнего равнодушия, как к ненужной и в какой-то степени презираемой работе. Напротив, он стал принимать все слишком всерьез. О как он боролся за бедных. Каким другом был для униженных! * Убийцы молили, чтобы он защищал их в суде, и каждого он защищал так, будто от этого зависела как минимум его жизнь, а как максимум честь. Тем не менее клиентов Мариус изучал досконально и строго. Он не имел привычки бросаться в сумасбродства, не изучив сперва факты. Он думал, что преступный мир состоял из таких людей, как Тенардье, а покамест имя 'Тенардье' носили также Эпонина и Гаврош. Каждый раз, когда он сталкивался со сменой веры, с непониманием, какой путь правилен, Мариус обращался к архивам. Если раньше его глаза раздирали исторические сочинения, то теперь они краснели и болели из-за философских трактатов. Близко к сердцу приняв идею, что законы должны быть просты и доступны публике, для которой пишутся, Мариус стал выделяться среди своих коллег-адвокатов тем, что в его длинных и страстных речах было трудно что-то не понять. Не мудрствуя лукаво, он крал цитаты у тех, кого с ним уже не было. Для Мариуса вся баррикада покрылась мраком, но последние речи Анжольраса и Комбеферра он запомнил слово в слово, и мог оперировать ими не хуже, чем речами Цицерона. Чувствуя, однако, что в миллион лет не сможет защищать их идеалы так, как они, Мариус с утроенной силой, с абсолютно железным убеждением, что кто-то должен, а раз их нет, то обязан он, агитировал за образование, священность человеческой жизни и свободу. Иногда Мариуса заносило, и умоляя судей быть милосердными, он заходил в совсем уж неведомые дали и требовал отмены смертной казни подчистую. Однажды, он вёл дискуссию с бонапартистом на одном из вечеров, которые они с Козеттой посещали и где развлекались, памятуя заветы Жан Вальжана. — Ну, может, Наполеон ошибался! — сказал Мариус громко, потому что еще секунда и он откусил бы себе язык. В зале были старые сослуживцы и друзья отца, и Мариус хотел бы упасть под землю, но истина дороже. Этот спор его научили, как выиграть. Козетта, державшая мужа под руку, сочувственно сжала ему ладонь, а в конце вечера сказала гостям на прощание: «Всего вам наилучшего и да здравствует Республика!» Они убежали, смеясь как дети. Когда архивы переставали удовлетворять его неуемную жажду знать, Мариус посещал тюрьмы и ужасался. Даже самые приличные из них противоречили всем законам человеколюбия. Его тошнило, когда он выбегал на улицу. И ждать потом, чтобы они были достойными членами общества! Что за шутка! «Раскаянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству», но есть ли тут служение человечеству? Какая обществу польза от того, что одна их часть так жестоко наказывается? Мы наказываем их — да, мы ограждаем от них общество — тоже да, но ведь мы и возвращаем их, значит, надо озаботиться тем, чтобы исправить их, помочь им, иначе это то же убийство, только растянутое на года, медленная расправа, а не суд. Лишь спустя года непрекращающейся борьбы с коррумпированностью судей, равнодушием защитников и бессердечностью обвинителей, Мариус понял, что да, все это ужасно, но да Бог с ним, не в том корень зла. Пока суд остаётся орудием наказания, а не исправления, все остальное вторично. Подобная мстительность со стороны верхов только плодит преступления и озлобленность со стороны низов. Мариус готов был рвать зубами подушку по ночам с досады. Он чувствовал себя малодушным и от того становился ещё несчастнее. «Как можем мы тут бороться за нашу свободу, пока они там в оковах?» Однажды к Мариусу по юридическому вопросу зашел господин де Курфейрак. Мариус моргнул, но иначе никак не выдал своего удивления. — Вы были другом моего сына. Не думайте, что я не знаю, — сказал наконец господин де Курфейрак, закончив оглядывать комнату. — Да. Я был должен тридцать луидоров, возьмите. Господин де Курфейрак положил в карман деньги, которые Мариус без умысла утроил. Гость так и не сел, хотя Мариус полагал, что ему и не требовалось стоять, чтобы смотреть на всех свысока. Особенно учитывая трость и чёрный фрак. Господин де Курфейрак вкратце обрисовал свое совершенно неважное дело, а потом начал ходить по кабинету из стороны в сторону, излишне как-то обвиняя в своих бедах всех республиканцем, так что Мариусу стало очень жаль его, и он хотел уже рассказать о том, каким героем был его сын, но тут обвинения стали перерастать в надрывные оскорбления, и Мариус встал, чтобы поспорить, но, на удачу, старик Жильнорман проходил мимо. — Да что вы мелеете! — забегая в комнату, воскликнул он с патетизмом на грани сарказма, от которого не мог избавиться, сколько бы не говорил о республике. — Люди девяносто третьего года были титанами. — Медленно, но Мариус вернулся на место, а, старик Жильнорман, подмигнув внуку, добавил: — Как и тридцать второго. И увел разбитого отца Курфейрака под руку. Через закрытые двери Мариус услышал приглушённые рыдания. В другой раз Мариус, имевший тесные контакты с полицией вследствие своей судебной и внесудебной деятельности, наткнулся на одно нелицеприятное зрелище. Один полицейский прогонял двух детей с карниза моста, а те отбивались. Офицер держал младшего за руку, тот плакал, а старший кричал: — Мы не попрошайки, мы живем на улице Клошперс! На улице Клошперс! У госпожи Маньон и мамзель Мисс! Мариус остановился вмертвую. Он не собирался вмешиваться: такие инциденты проходили ежедневно, а в тот период своей жизни он не считал, что помощь каждому встречному ребенку способна повлиять на глобальную несправедливость. Тем более, это были наверняка гамены. Но у Мариуса была память на имена, и он мог поклясться, что где-то слышал… Он подошел к полицейскому, которого знал, потому что тот служил с Жавером, а Мариус в один период своей жизни стремился во что бы то ни стало выяснить причину самоубийства инспектора. В своих изысканиях он читал предсмертную записку Жавера и дал ей ход. Полицейский узнал Мариуса, и они разговорились. Гамены были забыты, старший поспешно увел младшего к краю улицы. Мариус следил за ними, а в голове все время билась идея: «Маньон, Маньон, откуда же?» Полицейский вернулся на пост, а Мариус, убедившись, что никому дела нет, подошел к детям. Чтобы усмирить их недоверие, он в первую очередь предложил им по несколько су, а потом уже спросил, откуда они. — Сударь, — начал старший, и ясно было, что говорить так он отвык, но все же само наличие подобных манер говорило о многом, — наша мама — настоящая дама… Чем больше говорил гамен, тем быстрее работал мозг Мариуса. А потом его озарило. Двое детей, улица Клошперс, Маньон. Может ли быть?.. Мариусу было лет четырнадцать, когда скандал с приемышами разразился и, разумеется, он помнил, когда второй ребёнок, младенец, жил в одном с ним доме. Имя женщины, 'достаточно наглой, чтобы всучить своего выродка 84 летнему старику', как тогда говорили, также завалилось где-то в его памяти. Маньон. Да, точно, ее звали Маньон. — Мама сказала пойти на королевскую улицу… — Улицу Сицилийского короля? — живо спросил Мариус. То был адрес управляющего Жильнормана. Мальчики пожал плечами. — Я отвезу вас туда. — Куда? — спросили дружно. — Домой. А потом на улицу Сицилийского короля. Дом с восторгом признали мальчишки, а управляющий с чуть меньшим восторгом и с сомнением, но признал их самих. Он подтвердил, что дети под опекой Жильнормана действительно жили с женщинами, которых звали 'мамзель Мисс' и 'Маньон', что тех арестовали и содержали сейчас в тюрьме Сен-Лазарь, а детей после той облавы и след простыл. Все это происходило, когда Жильнорман особенно убивался без Мариуса, и потому на новость о пропаже сынков он отреагировал сухо. Любой мог увести детей с улицы куда угодно, — Мариус забрал их к себе. С порога он без обиняков поинтересовался у деда: — Отец, не припоминаешь ли ты этих детей? Не желая гневить Бога в третий раз, Мариус практически полностью перешёл на то, чтобы называть деда отцом к величайшей радости последнего. Когда Жильнорман, дожив до ста лет, все-таки слег, ни Мариус, ни Козетта не оставляли его ложа. — Помилуй, Мариус, я что, обязан знать каждого бродягу в округе? Не засматривайся на мое золото, засранец, — сказал Жильнорман младшему, хотя в прихожей отродясь не имелось никакого золота. — Так чьи они?.. — Ваши, — сказал Мариус, не моргнув глазом. — А, — не смутился Жильнорман и глянул своим девяностолетним взором на пару смутившихся десятилеток. — Ну вот и славно… Но Козетта уже утащила детишек с собой на кухню, попутно указывая Николетте, какую еду подать, и ни мужу, ни деду не хватило духа ей перечить: своих детей у Козетты и Мариуса так и не было. На следующий день Мариус спозаранку уехал в тюрьму Сен-Лазарь, где переговорил с матерью, а потом, решив не довольствоваться только одним недостоверным источником, отправился к мамзель Мисс. Та сразу уловила, что Мариусу требуется информация, а если она предоставит только ту, которой уже поделилась Маньон, то польза от нее, мамзель Мисс, будет нулевой. И бросила подругу под поезд, рассказав о том, что та не посмела бы раскрыть. -.Как звали ту семью, что дала вам младенцев взамен умерших? — спросил Мариус, предчувствуя худшее. — Ах, да Тенардье. Вам плохо, добрый сэр? — Нисколько. Я добьюсь для вас улучшения содержания, — повторил он для мамзель Мисс свое обещание Маньон и удалился на негнущихся ногах, до самой улицы Сестер страстей господних не переводя дыхания. Он сказал Козетте сразу же. Та приняла это к сведенью и убежала кудахтать над ребятами. Мариус же морочил себе голову на протяжении еще полутора недель. С одной стороны они были детьми Тенардье, людей, которые кроме того, что, насколько понял Мариус из слов Жана Вальжана, превратили жизнь маленькой Козетты в ад, — а греха хуже этого Мариус и придумать не мог, — так еще и промышляли воровством, убийством. Засада в лачуге Горбо не могла сделать из Тенардье злодея в глазах Мариуса, но последующая чёрная клевета на Жан Вальжана сделала своё дело. Но как бы то ни было, Тенардье-отец спас отца Мариуса, а дочь спасла сына. Позаботиться о ребятах — дело чести. Мариус мелочно хотел переложить бремя решения на Козетту, но когда он осторожно упомянул, что дети — Тенардье и если бы ей это доставляло хоть какую-то неприятность, они бы немедленно… Она, украшавшая в это время для ребят комнату, посмотрела на него огненными глазами и с яростью кошки сказала: — Они наши! В целом Козетте было легче стать матерью, чем Мариус — отцом. Наконец, когда он уже нашел для детей приют в церкви, когда уже договорился о том, чтобы их туда устроить при лучших условиям, Мариус метался по комнате, снедаемый душевными муками, не зная, что выбрать, как объясниться, ведь дети не виноваты, он знает, но все равно, взять их к себе, стать родителем, он не знал как и тогда его озарило. Проблемы с детьми Тенардье нет, так как он уже имел дело с детьми Тенардье. С другими и ныне почившими, но это значит, что страшного ничего нет. Дав себе позволение любить этих детей, Мариус стал необходимым противовесом для беспечной доброты Козетты и Жильнормана. Серьёзный и принимающих детей всерьез, он обсуждал с ними любые вопросы, какие их интересовали, но мог и отругать, если видел, что они не старались. Он был кремнем в этой семьё и, обожаемый всеми, потакал только Козетте, которая по наивности, а потом из любви не пользовалась в полной мере своей властью. Верховенство монархии не могло коснуться республики, то есть дома Мариуса и Козетты, как они называли его промеж собой. Мальчики жили в политическом доме. Мариус не обращал внимания на то, что Жильнорман ходил вокруг него на цыпочках, но потом вдруг заметил. Козетта подтвердила, и Мариус решил, что это просто неправильно, и вытянул таки деда на спор. Тот, к своему достоинству, сопротивлялся долго, но с тех пор дети посредством криков всегда были в курсе ситуации в стране. Вчетвером они посещали шикарные на несколько тысяч человек банкеты, где произносились речи за снижение вплоть до уничтожения избирательного ценза. Банкеты устраивались с легкой руки богатых реформистов, которые таким образом обходили запрет на собрания. Старший, которого несомненно и совершенно случайно звали Жан, но в сходство скорее с Анжольрасом, чем с Жан Вальжаном, выходил и в 1847 с рабочими, и в 1848 за избирательные права для всех, но на какой-то раз он должен был не вернуться, и в 1851 против восстановления монархии его место на баррикаде вновь занял Мариус, после чего бежал с Козеттой из страны. За границей он продолжил заниматься политикой, но с мягкой подсказки жены не забывал и о стремлении к всеобщему образованию. Младший сын остался; заручившись доверием властных структур благодаря долгой службе, он мог занимать пост полицейского инспектора и при монархии и помогать заключенным и закону. Все то, что мог бы сделать Жавер, сделал он.