***
Он — вечный скиталец, герой, для которого финал никогда не наступит. Всю свою жизнь он гнался за надуманной целью, пафосными, фамильными ценностями. Закалённый пламенем и сталью, он прожил несчастливую жизнь. Радостные дни можно было сосчитать по пальцам, а моменты, когда ему хотелось забыться, лечь и никогда больше не вставать, и солнечный свет ему был уже в тягость, стали рутиной. В поиске собственного пути, он так и не научился отделять фанфары от чего-то на деле важного, так и закончив — безызвестным и оставленным. Наедине со своей гордостью, от которой нет более никакого толку. Он оказался в темноте, не столь пугающей, сколько манящей куда-то вдаль, вглубь самой бездны, и он знал, что оттуда не возвращаются. Нечто загадочное и по своему родное, ведь вся его жизнь — это мрак, оплетённый горестями и слезами. Но на последок, где-то в самых потаённых уголках своего погибающего разума, он ясно видел и слышал кого-то, кто сопровождал его в этот час. Он не жалел о своей кончине, но он должен был уйти один. И расплывчатое лицо перед ним ощущалось слишком близко, чтобы быть вымыслом. Однако голос был слишком отдалённым, точно исходил и вовсе не отсюда. Откуда-то сверху, над самым ухом. — Тебе ещё рано… — шептал голос и Цезарю хотелось смеяться, — Ты только не оборачивайся. Голос звучал, словно натянутая струна, которая вот-вот порвётся. Но голоса близких ему людей издавались для него куда-громче, чем этот мимолётный, дальний отзвук. Он не мог не повернуться, пускай и знал, что его там ждёт. Его ждало лишь забытьё и ничего более. Возможно, потому он и повернулся.***
Говорят, когда человек умирает — перед его глазами пролетает вся его жизнь. Короткими, неполными обрывками воспоминаний и грёз: это то, что нужно человеку, чтобы упокоиться с миром. С чистой, свободной душой уйти туда, где не будет волнений, не будет боли и разбитых надежд. Его последние минуты — моменты, будто кадры киноплёнки, чтобы увидеть, какую же жизнь он прожил. Цезарь боялся этого. Он знал, что не был святым, что творил не одно лишь добро. Боялся увидеть, насколько жестоким и безрассудным был, скольким людям причинил вред, скольких разочаровал, скольких покинул с раной на сердце. Он боялся взглянуть на себя со стороны и увидеть кровожадную, злую улыбку. Но даже грешникам всегда даётся шанс. Тем, что он увидел, было светлое, распахнутое настежь окно, из которого в небольшую комнату влетал свежий аромат персиков. Комнатка была совсем маленькой, но лишь из-за громадной мебели, всей старой и потёртой. Крепкий стол, несколько стульев и корзинка с фруктами на белоснежной, кружевной скатерти. В доме тепло, всё вокруг хорошо прогрето солнцем, и из окна слышится тихий, далёкий щебет. Совсем маленький Цезарь, лет четырёх от роду, сидит на коленях у матери, лицом к окну, и ему так хорошо, так уютно и спокойно. Она в светлом, шёлковом платье, её мягкие ржаные волосы распущены и свисают Цезарю на лицо. Он держится ладошками за её указательные пальцы и улыбается, широко-широко. Настолько, что у него болят щёки. Веки матери прикрыты, она улыбается ему в ответ. От неё пахнет луговыми цветами, которые они вместе собирали и которые сейчас стоят в вазочке, перевязанные лентой с треугольным орнаментом. Мать шепчет мальчику молитву и он повторяет за ней, тихим и нежным голосом. Эти секунды сокровенны для него, тайны и заветны. Секунды, которые он любит больше всего на целом дню, они наполнены любовью и мягкими чувствами, чем-то секретным и доверительным. Мать обнимает его за живот и припадает носом к темечку, вдыхает запах его волос и улыбается шире. Её руки будто бархатные на ощупь и тёплые, как солнечные лучи, когда она прижимает сына к себе. Он бы ни на что не променял эти моменты священного таинства, его сердце заполнено счастьем и радостью, оно полно чего-то возвышенного, чего-то, что он не мог понять в силу возраста. Но сейчас, в двадцать лет, Цезарь понимает. И содрогается, когда перед глазами вместо немного душной, светлой комнаты встаёт узкая, тесная коморка. Это — чулан под крышей: черепицы сломаны и протекают, капли от недавнего дождя тяжело стучат об пол. Комнатушка от силы в пять шагов, возле дверей лежат несколько стеленных одеял с грязными подушками, прямо на холодном полу и без матраца. В углу — потрескавшийся платяной шкаф, а у чердачного окна — большой сундук, на котором спал один из братьев Цезаря, крепко завернувшись в его куртку. Лицо мальчика грязное, в пятнах от сажи, пальцы красные, а щёки впалые. Его руки немного подрагивают каждый раз, когда он делает слишком сильный вздох. Его глаза бегают под веками, из-за чахотки ему снятся кошмары. Сам Цезарь, весь промёрзлый, с синеватыми губами, укладывает свою младшую сестру спать. Глаза её припухшие, наполнены слезами, жидкие волосы собраны в тонкую косичку. Она, продрогшая, трясётся всем телом, её губы дрожат, когда Цезарь натягивает одеяло повыше, на грудь. Рядом с покрывалом рассыпаны маленькие белые песчинки, уже смешанные с пылью. Это сахар, оставшийся от маленьких, невысоких сахарных голов, которые им дали их соседи — бедная семья, живущая восемью людьми в одной квартире. Как только сёстры и братья Цезаря получили их руки, тот тут же начали обсасывать их, и те рассыпались в сахарный песок прямо в их ладонях. И как всегда — всем, без исключения, становилось тошно, щёки их покрывались красными пятнами, и они ходили вялые, словно под снотворным. Девочка шмыгает заалевшим носом, вытирает его худенькой ладошкой. Её глаза потухшие и мутные, заволокшие сероватой пеленой. Она бледна, как снег — испуганный маленький птенец. — Нас не заберут, Цезарь? — слабым голоском спрашивает она, схватившись пальцами за край одеяла, — Не разлучат? Мальчик оборачивается, чтобы взглянуть на спящего у окна брата, после чего поворачивается обратно и наклоняется к лицу сестры. — Не заберут, обещаю, — отвечает Цезарь, уложив руку девочке на горящую щёку. Она была охвачена лихорадкой второй день. Взрослые уже давно пытаются их найти, как они сами говорят, «чтобы помочь», но Цезарь не верит им. Он не доверяет никому, кроме себя. Его детский разум не в силах понять, что, возможно, и стоило им позволить. Но тогда их обязательно разделят, как он считает, и они никогда больше не встретятся. Он этого не позволит. Он — старший в семье и обязан заботиться о своих братьях и сёстрах во что бы то ни стало. Он будет делать всё, что в его силах, чтобы защитить их. Ребёнок прижимается к его ладони и прозрачные слёзы текут по её лицу. — Я хочу к папе, — шепчет она ему в руку, и душа Цезаря раскраивается пополам. Он слишком юн, слишком глуп и неразумен, чтобы справиться с этим. — Хочу есть, — продолжает она, хватаясь за рукав брата, — Мне холодно и моя голова болит. Цезарь молчит, гладя её щёку, молчит и грозится заплакать сам. — Почему всё это происходит с нами? Мы чем-то провинились? — высоким голосом вопрошает она, и Цезарь быстро мотает головой, смахивая слёзы. — Нет-нет, это не так, — уверяет он, но девочка начинает лишь пуще плакать. Тогда он приподнимается с колен и подходит к окну, на котором лежит старая, порванная игрушка в виде кота: ухо оторвано, из него торчит пух, пуговицы вместо глаз еле держатся. У них не так много игрушек, но эта — её любимая. Единственная способна утешить её, хотя бы на время. Цезарь возвращается к покрывалу и протягивает плюшевую игрушку сестре. — Я бы хотела быть котёнком, — сипло произносит она, укладывая игрушку рядом с собой, крепче прижимая к боку и гладя её по голове, — Гулять по крышам, смотреть на луну. Все бы меня любили. — Все и так тебя любят, маленький котёнок, — немного глупо смеётся Цезарь, убирая волосы сестры с её влажного лба, — Я люблю вас всех больше всего на свете. Она смотрит на него жалостливым, печальным взглядом, в нём плещется тоска и безысходность. Потом приподнимает ослабшие руки и протягивает их к Цезарю. Он тут же наклоняется к ней и позволяет обнять себя за шею. Всё её тело слишком горячее и взмокшее, но он старается не обращать на это внимание. Краем уха он слышит, как его сестра тихо плачет, едва всхлипывая, потому что на это уже нет сил. Цепко держится за него и хнычет в рубашку. Той ночью давнего, тридцатого года, она умерла во сне. У Цезаря не было возможности ей помочь. Через несколько месяцев скончался и брат. Некому было помочь и самому Цезарю, спасти его от безнадёжной скорби, когда он лежал на чердаке, глядя в потолок. Глаза его болели от слёз, он не ел и не спал, потому что ему снилась его семья, а он должен был жить, чтобы спасти оставшуюся. Всё было так до одного, определённого момента. Следующее, что он увидел — его юношество: годы, которые должны были стать лучшими в его жизни. Время любви и беспечности, пора чувств и удовольствия. «Юность — весеннее время человека, в которое засеваются семена на будущие годы жизни». Он провёл его на улице, в крови и гематомах. Грязным оборванцем без рода и имени. Грабителем, уголовником без чувства жалости. Единственная цель — выжить, запугать всех вокруг, чтобы его боялись и не смели подступиться. Навести страх на всех, кого он знал, чтобы чувствовать себя кем-то важным. Это было такой глупой и недалёкой логикой. Где-то там, в переулках Рима, он вышел из себя, в который раз нанося удар бедному прохожему. Цезарь хотел лишь ограбить его и отпустить с миром, но тот направил на него револьвер. Откуда у обычного гражданского вообще оружие? Он не выглядел как человек, который может дать отпор в бою. Низенький, толстоватый, с редкими чёрными волосами у лба и розовыми щеками: кровь с молоком. Он в жизни своей не дрался. Мужчина был обычным зажиточным горожанином, со страхом в глазах и разбитой Цезарем губой. Заевшаяся, буржуйская сволочь, кичащаяся дорогими часами налево и направо, с кожаным портфелем, набитым деньгами, наверняка украденными у бедной части населения — так и просит его ограбить. Прыская слюной и кидая бешеные взгляды, точно кинжалы, он бил его в лицо, снова и снова, и кровь текла из чужих ран, пачкая пиджак. Он был слишком похож на мафиози. Аль Капоне, гниющий в тюрьме, не возрадовался бы, подумал Цезарь, заново метя в лицо. Он так ненавидел этого человека. Впервые встретил, но терпеть не мог всем сердцем. Он получал удовольствие, нанося ему боль, и это, в некоторой степени, пугало его, но не настолько, чтобы прекратить. И снова это необычное, приятное чувство, словно солнце грело его тело в несколько раз сильнее обычного. Свет, струящийся по жилам, энергия, вырывающаяся из него. Она искрами отпрыгивает от его рук, струится из пальцев. Он без понятия, что это такое, но он чувствует себя таким могущественным и сильным, будто может свернуть горы. Он бьёт снова и энергия переходит в этого человека, от чего он окончательно закатывает глаза. Где-то в глубине Цезарь пугается, что убьёт его, но бешенство слишком сильно, оно полностью овладело им. Он будет продолжать, продолжать и продолжать, пока сердце этого тучного мерзавца не прекратит биться. Пока он не испустит свой последний вздох. Внезапно, он понимает, что энергии в нём стало куда больше. Она так и исходит из него, распространяется в воздухе, точно дым. Только потом он чувствует, что его крепко схватили за руку. В ярости и с паром из носа, он оборачивается, чтобы преподать урок тому, кто попробовал его остановить, но когда видит человека перед ним — замирает на месте. Девушка, совсем молодая и красивая, как красная роза, распустившаяся в саду. Чёрные, блестящие волосы спускаются к груди и ниже, глаза блестят стойкостью, точно изумруды. Её кожа бела, как облака и он не может отвести взгляда от лица незнакомки, настолько, что у него отняло дыхание. Однако ему приходится, когда его рука начинает гореть. Он опускает глаза и видит, что рука девушки обхватила его собственную, и их ладони сверкают и блестят тем самым сиянием, той самой энергией, которая наполняла его. Через секунду его отбрасывает назад, и он впечатывается затылком в кирпичную стену, однако боли нет. Он не может этого понять, но чувствует, что сейчас решается его судьба. Сперва, девушка подходит к потерявшему сознание мужчине и, кажется, проверяет его пульс. Легонько кивнув, она поворачивает лицо к Цезарю и выражение её спокойно и хладнокровно. Оно не меняется, когда женщина подходит к нему с осанкой королевы, стуча высокими каблуками. Тогда Цезарь отмирает. — Что?! Как вы?.. — восклицает он, глядя на свои руки, пока она подходит к нему вплотную, — Кто вы такая?! Она присаживается на корточки, чтобы оказаться с Цезарем на одном уровне. Смотрит на него пронзительно и изучающе, прежде чем заговорить хорошо поставленным голосом. — Как давно у тебя это получается? — спрашивает она, и Цезарь подавляет вздох. — Что вы имеете в виду? — он заикается, но пытается держаться ровно. Она поднимает руку и вокруг её ладони появляется уже знакомый Цезарю свет. Он журчит, словно брёвна, охваченные огнём. — Я не знаю… — отвечает он сбивчивым тоном, — Может, около месяца. Она кивает, изящно, точно гордая лань. Но более ничего не говорит. Будто знает, что у Цезаря появятся вопросы. — Вы знаете, что это такое? — моментально спрашивает он, приподнявшись с земли, чтобы схватить её за руку, — Прошу, скажите мне. Она не отнимает руку, однако и не отвечает. Вместо этого задаёт свой собственный вопрос. — Как тебя зовут, мальчик? Он хмурится, услышав это, но подчиняется. Почему-то, ему хочется подчиняться ей. — Цезарь. — А фамилии у тебя нет? — допытывается девушка. Тогда он с гордостью поднимает голову, чтобы огласить. Он уже успел отвыкнуть от полного представления. — Цеппели. Цезарь Антонио Цеппели. Женщина поднимается с земли и поправляет юбку на коленях, так быстро, что Цезарь едва успевает заметить то, как дёрнулось её веко от услышанной фамилии, после чего оборачивается, чтобы посмотреть на лежащего мужчину сбоку. Указывает на него пальцем, при этом глядя на Цезаря. — Если ты не научишься управлять этим, то рано или поздно убьёшь кого-нибудь, — оглашает она с видом диктатора, — Хочешь провести остаток своей жизни в тюрьме? Грудь Цеппели сжимается от мысли о заключении. Его жизнь уже давно — сплошной беспорядок. У него нет прошлого, нет будущего, и он без понятия, сколько ещё проживёт, пока кто-то из его ненавистников или мафии не прикончит его. У него осталось не так много времени. — Нет, — мрачно выдавливает он, потупив взгляд в землю, — Не хочу. Девушка самоуверенно ухмыляется, словно знала ответ заранее. Снова кивает, точно судьбоносец. — У тебя есть семья? — неожиданно спрашивает она, сложив руки на груди. Эта тема давно перестала его терзать. Поэтому, он отрицательно мотает головой. Незнакомка хмыкает, задержав на нём взгляд, словно узнала его, но через мгновенье отворачивается, чтобы снова подойти к мужчине на земле и приложить руку к его лбу. Всё вокруг заполнилось светом и избитый стал дышать чуть быстрее. Тогда Цезарю пришёл на ум давний, отдалённый отрывок. Последние слова его отца, произнесённые им перед смертью. С кровью на губах и смертью на лице. — Вы ведь из Венеции? — восклицательно спрашивает он, вскочив с земли, — Вас зовут Лиза-Лиза, я прав? Когда девушка смотрит на него, выражение её лица меняется: сомнение, смешанное с облегчением. Эта встреча на самом деле была судьбоносной. А дальше — годы тренировок и упорного труда, тяжёлого усмирения духа и обучения английскому языку, ведь чёрта с два он бы заговорил на нём с итальянцами. Наконец, он почувствовал себя равным, почувствовал себя превосходящим и возвышающимся. Ощутил, какого это, когда есть кто-то, кто заботится о тебе, кому ты дорог. Очень хорошо он понял это в один из вечеров, после очередного заплыва вокруг острова, когда пот струился с него ручьями, и он прислонился спиной к креслу, прямо на полу. Маска на лице мешала дышать, но он потихоньку учился сдерживать своё дыхание. Усталость так свалила его, что он отключился, едва коснувшись затылком обшивки. Тогда, сквозь сновидение, он почувствовал, как кресло рядом с ним прогнулось, и на его голову легла тонкая и холодная, но мягкая ладонь. Было в этом касании что-то нежное, материнское и ласковое. Не разбирая сна и яви, он прижался лицом к острому колену. Только он коснулся виском покрытой мурашками кожи, как его мастер тут же отстранилась, подвинувшись в кресле в сторону, и он проснулся. Проснулся, но не подал виду, глядя сквозь полуприкрытые ресницы на её немного сердитые, но заботливые глаза. Так он и остался сидеть, ощущая возле себя человеческое, живое тепло и наслаждаясь им каждую секунду, какую только мог. Эти чувства куда выше, чем обычная привязанность к женщине: восхищение и преданность, искреннее поклонение своему учителю, который вытащил его со дна. Всё, что он хотел — отплатить ей за помощь, за шанс стать нормальным человеком. И отомстить за смерть отца. Но он бы не справился с этим в одиночку. Точно нет. Затем, одно единственное лицо преследует его, не желает отпускать. Не покидает его, как бы он не старался. Как бы не злился и не ненавидел его, но этот человек вызывал у него слишком сильные эмоции, чтобы просто так от него избавиться. Он стал следующей ступенью в его жизни, неким символом, означающим перемены и метаморфозы. Они изменили друг друга, нейтрализовали, как кислота и щёлочь. Их отношения бурлят, они опасны. Бывает, смертельны. Но за это он их и ценил. Всем, что он видел дальше, был Джозеф Джостар. Джозеф, Джозеф, Джозеф. Везде эти растрёпанные, каштановые волосы, везде эта самонадеянная, глупая улыбка во все зубы. Везде эти живые, зелёные глаза: картинки проносятся перед ним быстро, почти незаметно. И везде лишь одно лицо. Вот, Джозеф весь заспанный, трёт пальцами веки, точно маленький ребёнок. Вот, смеётся и радуется, словно выиграл лотерею. Вот, запрыгивает Цезарю на спину, хватаясь руками за шею, и закидывает ноги ему на пояс. Джозеф Джостар — громадное, взрослое дитя, неизвестно как появившееся в его жизни. Возможно, это судьба. Вот, Джозеф плывёт вдоль берега, Джозеф дерётся с ним, Джозеф спит возле него, свернувшись калачиком. Джозеф, Джозеф, Джозеф. Он заполнил всю его жизнь, каждое мгновенье, каждая секунда полна Джозефом Джостаром. Как привязчивое, надоедливое насекомое, которое не хочет отставать от него. Постоянно липнет, жмётся и подлизывается. Вечно лезет обниматься, корчит рожи и дует губы. Некий сорняк, который так глубоко пророс в полотне жизни Цезаря, что уже не вырвать. Слово, которое этот докучливый бриташка произносил больше всего, это его имя. Цезарь, Цезарь, Цезарь. Подойди сюда, Цезарь. Ну же, помоги мне, Цезарь. Давай, не робей, Цезарино. Мы — отличная команда, Цез. Ты сущий придурок, Цезарь. Иди к чертям собачьим, Цезарь! Ты — самый самомнительный кретин в моей жизни, Цезарь Цеппели! Да кого вообще заботят мёртвые старики, Цезарь? Глупо вспоминать тех, кто уже как пятьдесят лет сыграл в ящик! Он его раздражал, он выводил его из себя. Он притягивал его. Абсолютно всё в нём было так противоречиво, так ненормально и эксцентрично. Постоянно жаждущий внимания, невообразимый осёл и высокой правдоподобности актёр. Он скрывает всё в себе, как и сам Цезарь, запирает эмоции и терпит горести молча. Но Цезарь видел его. Настоящего Джозефа Джостара — испуганного мальчика, который не хочет умирать. Который до крови на пальцах скребёт маску, царапает ногтями в попытках снять. Юный Джозеф, который задыхается по ночам, дрожа всем телом, со слезами на глазах. Джозеф, которому снятся кошмары и который не в силах их побороть, отчего ему остается лишь молча принимать свою судьбу. Человек, на чьи плечи взвалилось спасение всего мира в его восемнадцать лет. Его полная противоположность, легкомысленный ребёнок, которого он уважал так сильно, что пожертвовал своей жизнью. Он отдал всё, что у него было — душу, тело, будущее, только чтобы он жил, потому что ценит его и дорожит им. Потому что его тянет к нему и он ничего не может с собой поделать. Лишь поэтому он терпел его выходки, его поведение и едкие слова. Поэтому согласился обучаться вместе с ним, пускай в этом и не было необходимости. Поэтому они прижимались друг к другу после тренировок, восстанавливали дыхание, украдкой целовались по ночам. Поэтому в тёмные, одинокие в своей тишине вечера, Цезарь рассказывал о своей жизни, а Джозеф слушал. По настоящему внимал его словам и иногда легонько целовал ненавистные Цезарю шрамы на его спине. Он не выносил их не потому, что они портили его внешность, отнюдь. Но потому, что напоминали о его ужасном, трагичном прошлом, возвращали в те года, когда Джозеф сидел в мягком кресле и пил тёплое молоко, а Цезарь старался выжить на грязных, промёрзлых улицах, при температуре в ноль, в летней одежде. И Джозеф слушал, скользил пальцами по обтянутым розоватой кожей рубцам и мягко прикасался к ним губами, крепко прижимаясь к его телу сзади. Что это было? Помутнение рассудка, притяжение или безнадёжность? Никто не знал, но никто не хотел ничего менять. Они стали друг для друг чем-то куда большим, чем просто товарищи, друзья, даже братья. Это было нечто высокое — они были друг для друга спасением, веткой для утопающего в болоте. Спастись самим невозможно, они не Мюнхгаузены, чтобы вытащить себя за волосы. Ежедневная опасность, волнение, стресс. Учись они по одиночке — и у обоих съехала бы крыша, никто в этом даже не сомневался.***
А потому, в голове его вновь зазвучал голос — отдалённый, но всё такой же чёткий и ясный, как и прежде. Дрожащий и неровный, но уверенный, он играл, словно пластинка для граммофона. — Я прошу тебя, не оборачивайся… Тогда он наконец распахнул глаза, и иллюзия вокруг окончательно рассеялась, чтобы перед ним предстал сам Джозеф Джостар, так близко, что они вот-вот столкнутся носами. Схватив его холодными ладонями за лицо, он говорил, не останавливаясь, вглядываясь с небывалой для него серьёзностью. — Слушай мой голос. Смотри только на меня, — говорил он, и пальцы мужчины прошибали Цезаря морозом, — Не своди с меня глаз. Брови Джозефа дрожали, сам он едва держался на ногах от непонятного волнения и озноба. Ладонь парня плавно слетела с щеки Цеппели, чтобы взять его за руку и потянуть на себя. — Что бы не произошло — не оборачивайся, — произнёс он под конец, сжав и другую руку, — Я выведу тебя. И тогда он пошёл. Он двигался спиной, не отрывая взгляда от Цезаря, и утягивал его за собой, всё дальше, в темноту. Она сгущалась, становилась осязаемой, настолько, что её можно было потрогать. Холодок прошёлся по коже Цеппели, когда он послушно шагал за другом, сам не осознавая своих действий. Так было, пока сзади него не послышались чужие голоса. Голоса, которые он не слышал десятки лет. Это кричали ему его маленькая, милая сестрёнка, его храбрый младший брат. Его отец и мать, которых он хранил в своём сердце и по которым тосковал всю свою жизнь. Они звали его, просили посмотреть на них, позволить увидеть его лицо. Убедиться, что он вырос, стал бравым, сильным мужчиной, достойным сыном и братом. Поглядеть, насколько он изменился с тех пор, как был маленьким мальчиком с огромными глазами и пухлыми щеками. Говорили, что гордятся им и ждут его там, на другой стороне, ждали и будут ждать ещё вечность. Сердце его болело, когда он слышал это, разрывалось на части: какая-то его доля уже была с ними, там. Это было непосильной ношей — идти, игнорируя зов. И он начал оборачиваться, чтобы всё-таки исполнить своё желание, которое он загадал, будучи несмышлёным ребёнком. С другой стороны его резко, с силой дёрнули вперёд, и прямо перед ним снова появилось лицо Джозефа, выражающее полное отчаянье, скорбь и ярость. Ужаснейшее сочетание, когда его губы тряслись, а глаза наполнялись слезами. — Следуй за мной! — истерично взвыл он, голос его дрогнул, а губы выправились в печальном оскале. Только тогда Цезарь заговорил, в надежде быть услышанным. — Как странно… Это место кажется мне знакомым, но я не помню его, — шептал он слабым голосом, ведомый другом, — Я ведь умираю, да? Вопрос прозвучал в почти пищащую тишину. Такая тишина, от которой в голове будто визжит сигнализация. Она никогда не предвещала ничего хорошего. — Почему я не могу выкинуть тебя из головы? — продолжил Цезарь, еле перебирая ногами, — Даже в такой момент, ты здесь. Джостар застыл на месте, челюсть его тряслась. По щеке прокатилась блестящая дорожка слёз, пробежав до самого подбородка. — Почему ты плачешь? — спросил Цеппели, наклонив голову вбок. Джозеф зажмурился, когда слёз стало больше. — Потому что я теряю тебя, — заскулил он, до красноты сжимая чужую руку. Это Цезарю было непонятно. В его мыслях он знал, что так и должно быть, а значит и горевать по нему незачем. Его душа всегда будет с ним. Где бы Джозеф не оказался, его дух будет оберегать его, даже на том свете. Так или иначе, Цезарь его не оставит. — Меня там ничего не держит, — отстранённо бросил он, отвернув голову в сторону, — Здесь моя семья, мои близкие… — Другие твои сестра и брат живы, — перебил его Джостар, встряхнув поблекшими волосами, — Ты им нужен. — Они от меня отреклись. Как только Цеппели замолк, Джозеф замер, грудь его поднялась, но вид его был горек. Слёзы высохли, оставив за собой след из соли, глаза его бегали из стороны в сторону. После он поднял лицо, чтобы посмотреть на Цезаря, пронизывающе и жалко. — Ты — тот, кто спасает меня от смерти, — произнёс он едва слышно, — Каждый день, даже умирая. Ты нужен мне. Джостар с усилием сжал его запястье, до боли и шипения. — Ты нужен там. Это было неправильно, противоречиво и бесполезно. Его рука покраснела от давления, а дыхание нарушилось. Вместо его души — бурелом, вихрем выдернутые с корнями деревья. Где угодно он чужой, везде он не на своём месте, блуждающий чужеземец, без края и пристанища для истерзанного существа, коим он являлся. Он так устал, так утомлён болью и вечным трауром, которому нет конца. Не так он должен был прожить свой век. В конце концов, он тоже заслуживал хотя бы немного счастья, душевного спокойствия лишь для себя. Эгоистичное, самолюбивое облегчение не для его братьев или сестёр, не для Джозефа, а для него. Так он решил. Он всегда хотел счастливую семью. И поэтому он пошёл, и пока голоса позади становились всё тише и менее различимыми, он двигался, не сводя взгляда с разбитого, потерявшего надежду Джостара. И тот вёл его, из последних сил сжимая пальцы, пока они не погрузились в мрак окончательно, оставив позади себя его собственный Садом.***
Некоторое время он мог только слышать чужие разговоры, упоминание его имени и мольбы. Мог чувствовать, как его обтирают влажными тряпками и разминают мышцы, чтобы не появились пролежни. Он не мог ответить, не мог подать знака, что до сих пор тут, но он ясно ощущал мягкие и не очень касания. Чувствовал холодное, металлическое прикосновение к своему лбу и щекам, тихую болтовню в вакуум. — Ты знаешь, твой голос всегда был таким… Успокаивающим. Утешительным, — шептали невидимые ему фигуры совсем рядом, в нескольких сантиметрах от него, — Полным силы. Он хотел улыбнуться, но не мог. Цезарь не видел, кто это был, и плохо различал голоса, но в этом не было нужды. В конце концов, он совершенно не удивился, когда в один прекрасный день с трудом раскрыл веки и увидел лохматую, тёмную голову под своей рукой, лежащую на больничной койке.***
13 мая 1977 Из двери аэропорта выбежал маленький мальчик, с огромными бирюзовыми глазами и по-детски длинными ресницами. Восторженно оглядываясь по сторонам, он едва ли не выбежал на проезжую часть, если бы не вовремя среагировавший Цезарь. Схватив мальчонку за руку, он перетянул его через бордюр. — Далеко собрался, малыш? — добродушно посмеиваясь, спросил он, и ребёнок наконец узнал его, широко улыбнувшись беззубым ртом. — Цезарь! — вскрикнул Джотаро, лучезарно просияв, и крепко обнял мужчину за шею, по сути повиснув на нём. Куджо смеялся заразительно и звонко, словно маленький колокольчик, цепляясь за светлые волосы своими маленькими ладошками, а Цеппели смеялся в ответ. Он не видел мальчика около полугода, и даже глаза Джотаро смеялись, когда Цезарь прижимал его к себе. То, как он обожал его, нельзя было выразить словами. — Как же ты вырос, — приговаривал он, ероша чёрную, масляную шевелюру мальчишки. — Это точно, — присоединился к ним женский хохот. Подошедшая Холли улыбалась не менее широко, чем Джотаро, обнимая Цезаря. — С днём рождения, — тихо, но искренне произнесла она, тепло поцеловав мужчину в щёку, — Прости, я собиралась купить тебе подсолнухов. — Где ты их найдёшь в Нью-Йорке? — хихикая, спросил Цеппели, гладя женщину по спине. Его щёки заболели от столь долгой улыбки. — Уж она найдёт, не сомневайся, — проворчал Джозеф с руками, полными чемоданов, — Собираешься помогать, нет? Лукаво прищурившись, Цеппели лишь потрепал британца по волосам, и тот злобно надул губы. — Извини, тут куда более ценный груз, — усмехнулся Цезарь, подняв на руки всё ещё лыбящегося, как шпиц, Джотаро. Он быстро поцеловал его в лоб, чтобы мальчик не успел начать жаловаться, стараясь выглядеть взрослее своего возраста. — Ты сам яркий, как подсолнух, — бережливо произнёс он, заглядывая в светящиеся глаза ребёнка цвета морской волны, — Маленькое солнце. Где-то на фоне продолжались обычные разговоры: «Как долетели?», «Прилетит ли Садао?»; Холли задала Цезарю несколько вопросов на итальянском, прижавшись к его руке, отчего Джозеф заметно нахмурился, но они оба лишь засмеялись от его угрюмого вида. Сразу же после этого, Холли встала на цыпочки, чтобы дотянуться губами до щеки отца, и Джозеф тут же покраснел, как ягода. Всё это время, Джотаро продолжал лепетать что-то про школу и своих друзей, и Цеппели не мог нарадоваться. Дома, Холли подарила Цеппели ужасно дорогую позолоченную зажигалку с изображением какого-то древнегреческого бога, и та присоединилась к его обширной коллекции. Пока Джотаро сидел на коленях у Джозефа и увлечённо что-то раскрашивал цветными карандашами, его мать рассказывала последние новости из Японии, и оба мужчины заинтересованно слушали её, не перебивая. Мелкие проблемы с мужем, неполадки на работе, но не более. Цезарю было достаточно. Куджо-старший должен был скоро к ним присоединиться. От одного упоминания Садао, Джозеф недовольно засопел и продолжил чистить Цезарю яблоки.