Bruja rubia

      Остроумная собеседница, способная парой предложений внести искорку в любой разговор. Внимательная коллега, всегда готовая поддержать во времена нужды. Лучший друг, которого только можно найти среди людей на планете Земля. И другие прекрасные речевые обороты, не имеющие никакого отношения к Пасифике Нортвест, но звучащие изо рта практически каждого, кому доводилось с ней познакомиться.       Я этого никогда не понимала. Ну богатая она, и что? Разве это не должно, наоборот, служить для всех определенным сигналом предупреждения: "Эта девчонка может оказаться высокомерной самовлюбленной сволотой", или люди надеются получать от нее подачки? Или они просто глупы и ничего в ней не замечают, как и в других ей подобных сливках общества?       Каким бы ни был ответ на мой вопрос, ситуация в любом случае навряд ли будет утешительная. Именно таким образом я и пришла к выводу, что любые приятели, друзья и уж тем более родственники Пасифики — со значительной вероятностью те еще перцы, с которыми точно не захочешь иметь дело, если, конечно, твое хобби это не тратить время на пустых людей, готовых жить на плодах собственного подобострастия кому-то, кому в жизни повезло больше.       Пожалуй, единственное, с чем я могу согласиться насчет Пасифики и что я слышу от окружающих ее личностей весьма часто, это россказни о ее невероятной внешности. Просто для наглядности: у меня давно сложилось устойчивое ощущение, что люди, впервые увидевшие эту девушку, обращают на нее свои заинтересованные взоры в первую очередь из-за складной, невероятно ухоженной модельной фигуры, лица, волос, походки, и только во вторую очередь из-за популярных брендовых шмоток, которые она зачастую позволяет себе надевать. Ее озабоченность своей оболочкой можно понять — в конце концов, бизнесвумен, да и без практичного боевого окраса, привлекающего внимание потенциальных ухажеров, я уверена, ей было бы не справиться и не выжить в нашей жестокой конъюнктуре.       По моим словам могло показаться, что я этакая фанатка Робин Гуда, презираю богатых и считаю, что они бесятся с жиру. Что ж, по большей части так и есть, не буду лгать. И определенно, подобная фобия — не лучшее мое качество, но после знакомства с блондинистым дьяволом она просто не могла во мне не произрасти и не окутать душу плотными ветвями недоверчивости и предубеждения ко всем людям с достатком значительно выше среднего.       Не то чтобы я встречала таковых много на своем веку, но некоторых индивидов доводилось повидать уже в раннем подростковом возрасте. На удивление, в самом настоящем захолустье соседнего штата Орегон, городке Гравити Фолз. Не знаю, почему так много магнатов собиралось в подобном месте, наверное, им был от этого какой-то прок. Впрочем, суть в том, что именно там я познакомилась с дочкой одной такой парочки, Пасификой, не только самой ужасной, но и самой первой богачкой на моем жизненном пути. По неопытности мне тогда еще не пришло в голову предполагать, насколько сильно одна надменная девчонка способна испортить весь мой летний отдых. Хотя для того, чтобы создать в моей голове образ достаточно стервозной шишки, ей понадобилось около полуминуты с момента нашего первого контакта друг с другом. Наверняка я ей тоже пришлась не по душе тогда. Хотя что даже сомневаться — она мне вообще-то в открытую это сказала.       За другими примерами, увиденными тем же летом, далеко ходить не нужно. Если кто на свете и может быть хуже Нортвеста, то только другие Нортвесты — в данном случае я о родителях Пасифики. Эти люди в те года были слишком элитарны, чтобы часто составлять честь городу и простому люду визитом, и по большей части сидели в своем огромном поместье на вершине холма либо путешествовали, если верить базару местных. Поэтому я встречала взрослых Нортвестов за все время лишь несколько раз. Однако этого, как уже понятно, мне оказалось вполне достаточно, чтобы постигнуть, насколько они стремные люди. Примерно как все ужасное в Пасифике (в общем, вся Пасифика), но помноженное в десять раз, а затем еще и раздвоившееся на чуть-чуть отличающиеся друг от друга индивидуальности. Я не жалею, что практически с ними не разговаривала — для меня даже просто смотреть на то, как мистер Нортвест по-щегольски поправлял вилки для фондю под правильный угол, уже было адом.       Если идти по восходящей, особенно финансовой, да и политической тоже, то, по стечению обстоятельств посетив один из роскошных балов Нортвестов (в том самом легендарном поместье, которое им позже пришлось продать из-за наступившего банкротства), я наткнулась на множество буржуев богаче и престижнее самих хозяев торжества. Его посетил даже австрийский барон с именем, которое я сейчас под пытками не вспомню. Щуплый, бесхребетный паренек, что для меня довольно непонятно — неужто его не могли в его Австрии накормить нормально? Еще и со странной любовью к женскому доминированию, повлекшей его в широченные объятия моей тогдашней подружки Гренды. Изначально он привлек меня своими невероятными пышными волосами, имевшими свойство очень красиво развиваться на ветру, словно в фильме, и отточенным умением подстроить под них подходящее героическое выражение лица, как будто он в личных покоях своего замка часами тренировался этому перед зеркалом. Но на том все его достоинства для меня заканчивались, поэтому я быстро потеряла к нему интерес.       Сползая, наоборот, пониже, к людям, так сказать, более близким к простому народу, я могу вспомнить того чувака Гидеона… Со скрежетом на сердце, через странное неловкое чувство, которое мне не хочется испытывать, поэтому буду кратка и неглубока: Гидеон был ужасным мальчиком, воспитанным не родителями, а деньгами со своих шоу в этом голубом шатре (представления, кстати, тоже очень способствовали разрастанию его эго), да и очередным самовлюбленным, помешанным на своей скорлупке орешком. Один из немногих его плюсов заключался, пожалуй, разве что в хорошем ориентировании в разговорах на девчачьи темы, ну и в превосходных белесых волосах. У меня были достаточно конкретные вкусы в том возрасте.       Я могла бы напрячь свою память, перечислить еще каких-нибудь незначительных людей, ни на что для меня не повлиявших, но легче сказать, что все они попросту были занудными и до безвкусия претенциозными, ненадежными. Фаворитом среди них в любом случае остается Пасифика и останется навсегда в силу нашей вражды и моей личной неприязни к ней.       Как я уже выразилась — совершенно не понимаю, как кто-либо может найти в Нортвест и ей подобных какой-то лучик света, способный породить приятельство, товарищество, дружбу, а то и любовь. Таких особенных индивидов со странными взглядами на жизнь я волей-неволей отсеиваю из своей среды обитания, обрывая любые шансы на наше общение. Раньше это получалось само собой, хотя и со скрежетом из-за моих потуг сопротивляться собственной предвзятости. Но с годами, когда я устала бороться, процесс фильтрования людей за счет критерия "нравится Нортвест/не нравится Нортвест" стал еще быстрее и в итоге автоматизировался, словно фабричное производство. Сортировка и отшивание неугодных вообще больше не доставляют мне никакой боли или дискомфорта и в помине.       Но ты? Что же мне делать с тобой?       — Диппер?       — Слушай, ты так детально описываешь все ее недостатки, но они не кажутся тебе знакомыми? — по моей приподнятой брови брат понимает, что произнесенную им несуразицу надо объяснить: — Я скажу тебе, Мэйбл. Вы не слишком друг от друга отличаетесь.       Все мое существо замирает от этих слов, но внутри наполняется обеспокоенной суетливостью. Несколько секунд сознание обрабатывает утверждение, никак не желающее пройти адекватный анализ и наконец присоединиться к остальной уже прошедшей проверку информации, чтобы начать жить с ней в мире и гармонии. Аппетит резко сходит на нет, и, через силу дожевав кусок во рту, я кладу буррито обратно во вскрытую упаковку и лезу за влажной салфеткой. Диппер, у которого, по моим подозрениям, давно сдохли вкусовые рецепторы, случайно заказал два супер-острых, так что не больно-то и хотелось доедать, мой язык так или иначе практически настиг своего предела терпения.       — Чего? — волна недоумения, наконец, скатывается на меня, заставляя изогнуться, как какая-то рептилия. — Да в каком месте мы с ней вообще похожи?       — Я тебя не упрекаю, понимаешь. Я тебя люблю вместе со всеми твоими недостатками. Но почему в таком случае мне нельзя любить и Пасифику, несмотря ни на что?       Эти слова моя наученная в художке головушка характеризирует как какой-то сюрреализм. Между прочим, я люблю сюрреализм, но теперь осознаю, что точно не авторства своего брата. Хоть мне никогда и не понятны его длинные, томные рассуждения о физике, десять раз из десяти предпочту засыпать под них, чем слушать что-нибудь вроде того, что происходит сейчас.       — Почему ты вообще нас сравниваешь? — только и получается у меня возмутиться, после чего я максимально убедительно повторяю все, раннее сказанное мною о Пасифике, решив, что он просто невнимательно слушал.       На его жующем лице нелестные описания его собственной девушки почему-то мало что вызывают до тех пор, пока мой пылкий нрав не скатывается в поток неприкрытых оскорблений без намека на рассудительность. Получив в свою сторону укорительный взгляд и несколько усталых стонов, которые на протяжении всей жизни служат для меня сигналом о раздраженности собеседника и о необходимости сменить тактику поведения, я едва останавливаю себя от дальнейшего словесного поноса.       Мексиканская кафешка изначально не вызывала во мне энтузиазма, но обернулось все как-то похуже, чем предполагалось.       Конечно, подобно этому откровенному разговору, в ходе которого брат заявил о заключении сделки с дьяволом, то есть о начале отношений с Пасификой, позже я пытаюсь образумить его еще с сотню раз, имея на руках непоколебимый оптимизм и внушительный кредит доверия к его здравому рассудку. Но, когда дело касается Нортвест, он, его рассудок, будто отключается, засыпает, отбывает в круиз в солнечных очках с маленьким хипстерским чемоданчиком под рукой и перекинутым через плечо цветастеньким полотенцем, даже не подняв руку в прощальном жесте, не выкрикнув: «Пока!», и ни разу не повернув назад голову. Так что ничего у меня не получается. Выводя этого молчуна на чистую воду о его свиданиях, я, чудом не встретив односложные ответы, а то и вовсе упрямое игнорирование и смену темы, так или иначе дохожу до того, что жалуюсь на стервозность его девушки и советую расстаться, что ему слушать совершенно не интересно. С каждым разом Диппер все искуснее уклоняется от нежелательных разговоров, тем самым добавляя своей жизни раздражающей меня скрытности, как будто я ему враг. С его экрана блокировки теперь даже убран графический ключ, который я знала, и заменен длиннющим паролем для предотвращения «глупостей» с моей стороны (порыв написать Пасифике от его лица, предотвращенный соблазном пририсовать парочку неприличных рисунков и надписей к ее аватарке на контакте — не лучший мой поступок).       В итоге они встречаются второй месяц. Становится на практике ясно, что накрашенные дорогущей косметикой глазки Нортвест могут пленить очень крепко. С одной стороны, это плохо, но с другой, тогда получается, что не навсегда? Не может же охмурение быть и столь сильным, и перманентным? Законы вселенной так не работают, не-а. Рано или поздно их отношения оборвутся — определенно, лучше бы рано. Правда, как сам Диппер когда-то заметил, когда-то, когда его нынешняя девушка еще не была, словно сбежавшей со страниц плейбоя, горячей штучкой, она жулик по жизни. До чего же смешно! Схватывая данную ее характеристику, он все равно почему-то дал ей себя обмануть, будто никогда не знал ее раньше. С его уст ведь однажды даже слетела фраза о недоверии к людям, у которых волосы больше головы — не помню точно, о Пасифике она была сказана или о какой-то другой блондинке — но и не важно, это ведь к ней тоже применимо с ее то высокими пышными прическами? И где мы сейчас? Неужто у двенадцатилетней версии моего брата есть преимущества перед двадцатитрехлетней?       Со всеми этими мыслями, мельтешащими внутри, остается только совладать и утешаться фантазией, что когда-нибудь мне не придется наблюдать за голубками со стороны и брезгливо воротить нос при каждом их романтическом проявлении. О том, как Диппер приравнял нас с Пасификой под одну линию, я вообще стараюсь забыть, как о страшном сне.       Вот братишка чмокает свою девушку перед уходом. Мысль о том, насколько по-жабьи ледяна ее кожа, настолько противна, что заставляет меня на секунду высунуть язык и мотануть головой к окну, за которым видна темнеющая улица. Нортвест не в последний раз поправляет и так донельзя идеально уложенную под шелковым палантином челку, но при этом чуть менее идеально, чем обычно, потому что сегодня важных встреч не было и она могла позволить себе немного пренебрежения ко внешнему виду, как она сама сказала (а я едва удержалась от язвительного комментария). Затем дверь захлопывается, и спустя секунду все тише становятся слышны шаги по кафелю. Из интереса к его качеству позже проверю его на целостность после разрушительных стуков ее каблуков.       Блондинистый патриций удостоил визитом нас, общажных плебеев, всего на минуту за какой-то позабытой с прошлого прихода вещицей. Диппер передал ее в небольшом матовом пакете со странным лицом, которое я не смогла прочитать. На мои вопросы об этом таинственном объекте он в упор молчал, еще пока мы сидели наедине, и с учетом, что он в этой комнате обычно находится один, так как соседствует с шальным мальчишкой, предпочитающим спать черти где, но только не здесь, я не стала докапываться до тошнотворных подробностей.       Вновь наступившее отсутствие этой вроде бы стройной девчонки почему-то лично для меня значительно расширяет тесную комнатушку, словно бы раздвинув стены и потолки подальше друг от друга, одаряя меня простором. Я наслаждаюсь и вдыхаю, буквально насыщаю себя воздухом, которым не дышит она. Тем временем Диппер очень неудачно поворачивается ко мне и замечает мое скорченное лицо.       Обычно он молча терпит неприятные издержки моего поведения, но сейчас язвит. Тем не менее, делает это все еще спокойно, даже сохраняя некоторую доброту:       — Ты горчицу, что ли, понюхала?       Из моей груди сам собой доносится театральный вздох.       — Ах, да если бы.       — Ты на самом деле не поверишь, как я устал видеть это выражение у тебя.       — О нет, это ты не поверишь, — мотаю головой, — как я устала смотреть на вас.       Мы устремляем друг на друга взгляды, будто бы соревнуясь, кто из нас по правде больше устал. Братишка, как обычно, быстро сдается — если задуматься, то в каком-то смысле побеждая — и равнодушно плюхается на свою койку. Коза Нортвест. Всего несколько минут назад мы с ним круто общались без вот этого всего! Теперь же он точно не в настроении бороться от моих попыток удушить его подушкой.       В стенах угасает то ли задумчивое, то ли недовольное «хм», на которое я не реагирую, продолжая сохранять повисшую тишину. Наверное, ее можно так назвать, если забить на проходящих мимо нашей двери соэтажников и различные людские или не очень звуки из-за боковых стен.       Ну и видок у этой штукатурки, ей явно не хватает плакатов. Глядя на пустую, неряшливо застеленную кровать напротив, идентичную той, на которой находится Диппер — а теперь и я подсаживаюсь — задумываюсь о том, где же постоянно пропадает его сосед. Мне их комнату доводится навещать с завидной периодичностью, однако лицо этого парня так и не запомнилось, настолько мало он здесь бывает.       — Что если вы пообщаетесь?       Я не сразу понимаю, о чем речь, и оборачиваю на вопрос голову, в привычной манере негласно прося пояснения. И Диппер поясняет:       — Вы с Пасификой. Попробуйте встретиться, поговорить — найдете общий язык, — по мере перечисления мои глаза расширяются все в большем ужасе, но внезапно загоревшийся инициативой брат уверенно это игнорирует. — Серьезно, вы сможете поладить, Мэйбл, и ты поменяешь свое отношение к ней. У нее о тебе тоже мало хороших воспоминаний, но она все равно никогда не говорит о тебе в негативном ключе…       — И она врет.       — …потому что уважает меня, — договаривает он.       — Вот я не вру тебе, Диппер. И насчет Пасифики точно не вру: она…       — Я все понимаю, в детстве у вас были проблемы, — позволяю себя перебить, но только потому, что сама занимаюсь этим постоянно, а справедливость надо поддерживать хоть в какой-то мере. — Мне бы сейчас тоже, например, было странно увидеть того парня Робби.       — А тебе и не приходится.       — Но даже Пас, вся такая дерьмовая, готова пойти на компромисс, а ты нет!       Когда-нибудь я схвачу инфаркт от его сравнивания меня с ней. Даже думать не хочу о том, насколько же он заблуждается. Меня от этого обычно бросает то в грусть, то в злость, коих на сегодня уже предостаточно.       — Хорошо! — выдавливаю из себя согласие не без усилий. — Но твои манямечты бессмысленны, Дипп. Я с ней встречусь, только чтобы ты понял, что это так. И что мы нихрена не похожи!       — Эгоистично, но ладно, — разводит он руками, а я упорно игнорирую столь обидные слова о себе. — Я конечно дам тебе ее номер, но писать лучше буду сам.       — Да пожалуйста, — отвечаю сухо, обнимая себя за колени и чувствуя, как джинсы слегка сдавливают меня в такой позе, не давая нормально погрустить. На пару минут мы оба вновь затыкаемся, будто понабрали во рты воды. Вдруг с моих уст слетает вопрос, со стороны довольно странный и не по ситуации: — Слушай, а у Пасифики бывает такое, что ее на всяких супер-важных деловых встречах заменяет какой-нибудь ее представитель? Она ведь даже тебя в первый раз к себе пропустила, только когда ты наговорился с миллионом ее посредников.       Диппер воспринимает данную тему серьезно, в отличие от поднявшей ее меня.       — Не очень в этом разбираюсь, это ее дела. А я тогда просто явился без спросу, — он чешет шею, и его губы даже растягиваются в неловкой улыбке от этого воспоминания. Момент был один из основополагающих для начала их отношений, короче говоря, из проклятых. — Ну и конечно, на меня все уставились очень недоверчиво. Откуда им было знать, что я какой-то там ее старый знакомый? К ней каждый третий с такими заявлениями приходит. Меня вообще взашей гнать надо было — не знаю, как так вышло, что пропустили.       — Угу, — протягиваю я, мысленно в очередной раз ругаясь на эту романтичную историю, — а мне было бы гораздо приятнее пообщаться с каким-нибудь ее рабом.       Брат прикладывает к лицу руку и апатично шепчет: «О Господи», но меня, и без того саму расстроенную, это мало задевает.       На следующий день мой список контактов уже пополнен брухой рубия, которой я могу позвонить в любой момент и наговорить ей всяких непотребств, дабы предотвратить нашу недолгожданную встречу. Уверена, Пасифика уже знает и тоже не в восторге от предложенной Диппером идеи. От меня он успел послушать всяких гадостей на этот счет, а тут наверняка еще и от девушки горяченькое подоспело — ну и ужас. Но ничего, я еще отомщу за него! Наша история нуждается в кульминации, поэтому я не посмею сбежать. Все равно Нортвест, бедненькая трудоголица, извечно занятая, так что я полноправна забыть о ней во время рабочих будней и продолжать свое вполне благоприятное существование.       Самый ненавистный человек на свете это, слава богу, не единственный, с кем мне предстоит свидеться, у меня есть и любимые люди. Взять хотя бы калифорнийских школьников, которых я периодически обучаю на неделе. Временами — до жути противные и изматывающие спиногрызы, но все-таки такие милые и очаровательные, когда они спокойно пишут под диктовку и задают уточняющие вопросы, давая понять, что действительно вникают в урок. Конечно, денег за это никто не платит, но практика для будущей профессии педагога определенно не может быть лишней. Она дает полномочия поиграться со властью, при этом воспитывая во мне бо́льшую ответственность. И терпеливость. Мне эти качества в последние дни приходятся очень кстати…       Казалось бы, в свободное от учебы время — иди, гуляй! Ну или снова учись, подготавливайся к курсам, как Диппер. А мне доставляет удовольствие времяпровождение в старой начальной школе. Нравится по-житейски переговариваться с учителями, знакомыми мне буквально с первых лет сознательной жизни, и впитывать одну за другой всякие их истории о моих безумных детских проделках напару с братишкой. В основном они описывают меня как гиперактивную девчонку, которой постоянно приходилось стучать по шее за ее проступки, пока Диппер смущенно стоял в сторонке и ковырял носком пол, весь красный, как тюльпан, и неловко потирающий лоб. Когда-то эти люди следили за нами, совсем еще крохами, стараясь сделать так, чтобы и мы, и стены коридоров оставались в сохранности во время наших догонялок. Ну как тут не воспользоваться возможностью пообщаться с ними на правах практиканта? Это одаряет мое существо неким чувством времени, я начинаю ощущать целостность жизни, ее длину и закономерную переменчивость. К тому же нередко в качестве символической платы и благодарности доводится получить от этих тетушек какие-нибудь шоколадки, а я на правах сладкоежки, любительницы заесть и горести, и радости каким-нибудь батончиком таких презентов никогда не отторгаю.       Зачастую в школе попросту весело. Один раз я уговорила Диппера принести к нам, в кабинет, полный тусующихся детей, немного макулатуры для переработки, а в итоге он количество притащенной бумаги только невольно увеличил, словив в свою спину и голову целую бомбежку сложенных учениками на коленке самолетиков. Только вместо свиста камикадзе сопровождали его оры о том, что он моя «мальчиковая версия» или вообще клон.       На деле мелкотню нельзя упрекнуть в неправоте: мы с братцем-двойняшкой до сих пор очень похожи, невзирая на то, что всю жизнь развиваемся в совершенно разных направлениях, не говоря уже об очевидном половом отличии. Если я когда-нибудь стану томбоем, состригу волосы и слегка подкачаюсь в плечах, а Диппер шизанется до диагноза нервной анорексии, сбреет щетину и выровняет форму бровей, мы, наверно, своей идентичностью сломаем какие-нибудь законы физики и мир схлопнется, а тот чувак, который придумал всю эту фигню с замкнутой вселенной, получит нобелевскую премию. Вот везунчик.       К пятнице я понимаю, что с разрушением вселенной сильно погорячилась. Нет, мне для этого вовсе не нужно уничтожать свою прическу и идти качать мышцы и играть в волейбол. Достаточно того, что сегодняшним вечером Нортвест удосужилась выделить на меня свое драгоценное время. Вот и все, мой успевший стать таким прекрасным и обычным мир схлопнулся.       Расписание у Пасифики и впрямь все забито и очень уплотнено. В тесноте да не в обиде, так сказать. Масштаб этого я осознаю лишь сейчас, когда ко мне стали приходить мысли, что мой братишка вовсе не по вредности отмалчивается о своих свиданиях, а просто очень редко на них бывает. Он ведь тоже не то чтобы самый свободный человек: как и все студенты, живет в непрекращающемся круговороте из учебы, подработки и иногда полноценного сна. И когда эти двое вообще умудрились достаточно узнать друг друга, чтобы начать встречаться? За тот период, что общались в малолетстве? Не смешите.       Уже одевшись, я заплетаю у зеркала коридора косичку и привычно, беззлобно чертыхаюсь на попадающиеся нераспутываемые комки шевелюры и выпавшие, неживые волоски. Химическая завивка — худшее мое решение за последние месяцы, не считая, конечно, согласия на встречу, ради которой мне сейчас приходиться страдать с приданием этой прическе лицеприятного вида. На самом деле-то я большой любитель пошалить с волосами, но последний опыт знатно остудил мой пыл.       Вот и снова начинается. Я встречаю ее в самом обыкновенном, тривиальном парке в полседьмого. Один на один. Гуляю с ней бок о бок, взирая на лица прохожих и мысленно прося их унести меня подальше отсюда. Всеми силами избегаю ее стремительных глаз, надеясь на то, что они, как и раньше, будут хладнокровно уставлены вперед, а не анализировать меня, словно букашку. Чувствую одновременно и жар, происходящий изнутри, и мороз, пробегающийся по коже мурашками, не в силах противостоять тому отвращению, которое во мне вызывает мысль о том, что нам нужно как-то примириться. Нам нужно будет улыбаться друг другу? Вести непринужденную беседу, обмениваясь любезностями? Мы же обе в это не верим, каким образом?..       Ничего еще даже не происходит, я просто спускаюсь по лестничной площадке и выхожу в свет, но образы гуляют в моей голове очень даже реалистичные. Забывшись в своих страхах, я первое время даже не уделяю внимание месту нашей встречи. В смысле, я поняла, что это парк. Но это парк! Неужто Нортвест скупится угостить меня лобстером в дорогущем ресторане с красной звездой Мишлен? Хотя она молодец, соображает, что я бы все равно плюнула в тарелку. Чтобы мне с ней один стол делить, как же! И уж тем более один счет, если все вдруг так обернется.       Парк и впрямь отличное место для встречи. Свежий воздух, зеленые зоны и прочая херня… Метрах в ста от главного входа маленький круглосуточный магазинчик с одной-единственной продавщицей, которая оттого, наверное, и такая хмурая. Ее угрюмость как будто бы пытается запугнуть меня, выгнать из этого места, предостерегая от покупки сигарет. А те внезапно всплыли в моей голове, когда я, направляясь к парку, поглядела сначала на мирно прохаживающихся горожан, что шли туда же, затем на магазин прямо сбоку от меня, с открытой, зазывающей дверью и шумным, шпарящим изо всех сил прямо на входе кондиционером. Желание вернуть к моим расходам новую бесполезную статью, вновь закурить, вдохнуть эту дрянь и чувствовать ее вонь под своим носом весь оставшийся вечер стало таким назойливым, что я впервые за полгода себе не отказала. Такие открытые дверки с кондиционерами и раньше меня манили — но только у этой получилось, только она меня победила и подчинила своему соблазну. И не потому, что она такая особенная, дело вовсе не в этом.       Я смело вытаскиваю из коробочки дешевую зажигалку и запрашиваю красные Мальборо, ожидая и зная, что скептичный взгляд обведет меня с макушки, надолго остановившись на лице, и до самого пояса, смотреть ниже которого мешает касса. Я без каких-либо документов, со мной вообще ничего нет, кроме телефона и ключей в карманах шорт, и приходится доказывать свое совершеннолетние взрослым поведением. Продавщица, будто бы недовольная тем, что делает, без вопросов приподнимается со стула за прилавком и достает с верхней полки названные сигареты, лениво их пробивает, в противовес подвижной мне, которая только рада побыстрее от нее уйти. Она меня нагнетает, а я и так не в духе.       Вот так, ступеньки, еще ступеньки, и полноценная прохожая улица. Я этого не заслуживаю, но я это сделаю, потому что ничего иного мне не остается — в руки себя взять не получается, и встречу хочется отодвигать все дальше и дальше, как будто бы это заставит ее отмениться. Я уже на пару минут опаздываю, однако, стоя у бордюра, подальше ото всех, чтобы на меня не донесли какие-нибудь неженки, курю; и мысль, что Пасифика беснуется где-то там, оскорбленная моей непунктуальностью, только обогащает и привносит новые краски в мое удовольствие.       Но минутка уединения, как и все хорошее, заканчивается. Я, заботясь об экологии города и своих уходящих на ее поддержание налогах, бросаю окурок в урну. Пока иду к месту встречи, заглядываю в телефон и не обнаруживаю никаких оповещений, будто бы Пасифике все равно, приду я или нет, и она готова ждать меня вечно. В конце концов я настигаю территории парка. Она для моих глаз не нова, но знакома все равно весьма отдаленно; редко доводиться обитать в таких скучных местах. Полагаю, либо Нортвест будет вести нас, либо мы пойдем абы-как, на что мне в принципе все равно. А вот ей с ее обычно прилизанными волосок к волоску причесонами стоило бы держаться подальше от ветреных мест. Хотя она может просто взять охранников в качестве живой изгороди. Или залезть в пуленепробиваемый стеклянный шар размером с человека. Или вообще не приходить!       Ладно, я ее вижу, надо перестать мечтать.       — Добрый вечер, — здоровается золовка, взглядом продолжая следить за мной с тех пор, как заметила мое на семь минут запоздалое приближение.       Окончательно подхожу к ней, уверенная, что запах табачного дыма здесь чувствую не только я. Пасифика, как человек утонченного вкуса, как эстет, как аристократка, просто обязана уловить. Но так или иначе, по ее сдержанному лицу не поймешь. Она не улыбается и даже не пытается, сохраняя вежливую отстраненность. И за опоздание не спрашивает. А я никогда не позволю себе за него извиниться перед ней, как бы этого не хотелось моей внутренней натуре, требующей приличия.       Мозг сам командует сохранять внешнюю гордость с толикой бунтарства, присущих мне что в двенадцать лет, когда мы с Нортвест ссорились на глазах у всех, что в тринадцать, когда тоже ссорились, что в четырнадцать — и так до тех пор, пока я и брат не прекратили приезжать в Гравити Фоллз окончательно. К слову, произошло это не из-за какой-то глупой стервы, ибо, Бог видит, я бы ни за что в жизни не позволила ей вытурить меня из места, которое искренне люблю и хочу навещать. Просто навещать стало некого. Главного человека, ради которого это все было, не стало, и мы больше об этом не вспоминаем.       На самом же деле во мне нет непринужденности, которую я позирую перед Пасификой. Никакой раскомплексованной открытости между нами не существует, и что раньше, что сейчас — это лишь инструмент борьбы и манипуляции, давления на соперницу. Истинное положение дел таково, что я, к своему стыду, вообще едва могу смотреть на девушку, не озираясь куда-нибудь по сторонам. И отвечаю с трудом, внутри желая проигнорировать, будто ее не существует:       — Привет.       Между прочим, провернуть последнее весьма сложно при ее то росте. Я, едва ли не полторашка, затрудняюсь определить конкретные цифры; Нортвест просто, как и все люди, кажется мне великаном. Надо признать, самым эстетичным из всех, что доводилось встретить. Но с каждым разом, что я разглядывала ее лицо, с тех самых двенадцати лет и по сей день, эта красота все больше меня ожесточала, теряя в моих глазах какую-либо ценность, кроме грубой материальной — можно наглядно представить, что я чувствую сейчас, спустя столько лет и столько ненавистных столкновений.       — Диппер хотел, чтобы мы увиделись. Он, как всегда, дипломат, — спокойствие нортвестовского голоса не пересекает опасную границу хладнокровия. И правильно: с ее стороны было бы странно пытаться строить из себя королеву железобетона с учетом, что я несколько раз заставала ее с моим безвкусным в девушках братом за всякими «житейскими» делами вроде поедания каких-то печенек на его кровати в кампусе и однажды даже их совместного перебирания его старых вещей. Кстати, в душе не чаю, как она согласилась что на первое, что на второе. От копания в его шмотках однажды даже я отказалась.       — Да, — не уверена, сколько скверности хочу вложить в интонацию, из-за чего звук из меня исходит какой-то не мой.       — Ну, тогда давай пройдемся, — предлагает Нортвест и первая двигается по брусчатой тропинке, а я, не подумав, тут же следую за ней. Цели у нас нет, и мы будем просто бродить вокруг, притворяясь, будто бы нам это нравится. — Раз уж мы с тобою решились на встречу, думаю, надо потратить это время максимально эффективно, ты согласна? — изучающий чужой взгляд постепенно перестает пугать и начинает раздражать. Я смотрю ей в глаза и чувствую, как все меньше волнуется существо внутри меня. Это доставляет удовлетворение, а оно, в свою очередь — еще больше уверенности в себе.       — Конечно, — по-деловому киваю головой, не услышав ничего, с чем не могла бы согласиться. Время — деньги, и Нортвест знает об этом не понаслышке. А я знаю, что очень рада покинуть ее общество.       — В таком случае давай сразу к проблеме. Ты ведь и сама видишь, до чего мы доводим Диппера? Он довольно утомлен нашим… — она задумалась и выдала очень мягкое: — нерасположением друг к другу. Он разрывается между нами, и я честно больше не хочу заставлять его чувствовать себя подобным образом. Поэтому уже давно перестала показывать свой негатив и держусь прилично.       — М-м, ну, молодец, — саркастично хвалю я ее за такие подвиги.       Нортвест смотрит на меня, и глаза ее, прежде неживые за маской благосклонности, теперь отражают давно знакомый мне блеск. Подлинный, раздраженный и почти не заметный. Она не покажет своих гневных чувств до последнего, потому что у нее есть цель, требующая к себе нежности и аккуратных формулировок. Это безумно провоцирует меня оторваться на девушке, на всю катушку использовать вдруг появившуюся возможность понасмехаться над ней, которую она сама же невольно мне подсовывает, прикладывая все усилия, чтобы сдерживаться в эмоциях в надежде на то, что терпение сейчас принесет ей выгоду позже. И эта ситуация, с одной стороны, мне нравится, но с другой — я ведь здесь ради Диппера. Как я ему докажу подлость его девушки, если первая начинаю выводить ее из себя? Она вполне может применить мое неподобающее поведение как козырь, как предлог обвинить меня в том, что я злой агрессор и обижаю ее, настроив таким образом брата против меня. Подобное уже не раз случалось, эту историю мы проходили. И не хватало, чтобы к списку одураченной публики Гравити Фолз присоединился еще и Диппер. Поэтому мне необходимо быть осмотрительной и сдержанной, прямо как Пасифика делает это сейчас.       Все в соответствии с высокими стандартами Нортвестов. Сейчас я, пожалуй, еще больше понимаю их семью. И еще больше ненавижу.       — Я думаю, ты тоже должна это прекратить, раз уж он нам обеим дорог, — объясняет девушка, и в ее интонации мне мерещится что-то, что безуспешно пытаюсь завуалировать и я сама, когда успокаиваю надоедающих мне своим позерством учеников.       — Прекратить что? — едва не фыркаю от невероятной размытости ее формулировок. Я будто пытаюсь разобрать китайский.       — Ты знаешь. Закончить «войну». Я понимаю, что это сложно после всего, что между нами было, но просто уступи мне, и всем нам станет проще и легче. В первую очередь Дипперу.       — Чего? — я торможу на месте и вылупляюсь на Нортвест, которая, очень насторожившись моей реакции, тоже остановилась. Мне кажется, что ее волосы, если бы не куча лака и других средств для сохранения прически в первоначальном виде, вздыбились бы, как шерсть у кошки, приготовившейся защищаться от потенциальной опасности. — Уступить тебе? А мне то есть надо оставить его в покое и свалить, оставив вас на медовый месяц!       — Нет, Мэйбл, я вовсе не об этом, — распахнувшиеся серые глазки Пасифики вперились в меня, придавая ее лицу больше человеческой живости.       — Тогда к чему все эти намеки? Он мой брат, мать твою.       Девушка нервно выдыхает, видимо, удивляясь тому, что я не стала придерживаться бизнес-этикета, но не оставляет попыток объясниться:       — Я намекаю лишь на то, что тебе стоит прекратить выражаться.       Такая наглость с ее стороны заставляет меня усмехнуться и больше не париться о том, что вся моя прежде скрываемая (очень недолго получилось, но как вышло) язвительность теперь видна ей как на блюдечке.       — Господи, ты сейчас мне про манеру речи говорить будешь?       Еще одно ее секундное онемение сопровождается очаровательной экспрессией приоткрытого рта.       — Да нет, нет, я вовсе не об этом! — Нортвест даже немного разводит руками в отрицательном жесте.       — Так объяснись уже ради всего гребанного святого!       — Так заткнись и дай мне сказать! — ее щеки немного багровеют в вообще-то негреющих закатных лучах, а я, на секунду даже испугавшись, чуть-чуть отклоняюсь от нее головой и послушно выполняю приказанное. Несколько секунд Пасифика просто смотрит на меня сверху вниз, будто заставляя мускулы своего лица расслабиться и принять более мирное выражение. В конце концов благодаря деловому опыту у нее это прекрасно получается, и с наступившей волной спокойствия она говорит: — Выражаться обо мне перед ним, я имею ввиду, не надо. Ему это не нравится, и поэтому хотя бы перед ним нам нужно молчать. А сейчас можешь на меня ругаться, если так хочется. Мне-то все равно, а вот Дипперу нет.       Я, так и застыв на месте, как опростоволосившийся кот, издаю короткое мычание в знак понимания, но не особо имею, что ответить конструктивненького. Нортвест тоже молчит, то ли ожидая более осмысленной и информативной реакции, то ли стараясь свести на нет свою распаленность, а может, делая все это вместе.       — Не сказала бы, что все равно, — тихонько присвистываю я, не удержавшись. Щеки на ее невозмутимом лице по-прежнему розоватые. — То есть, по-твоему, ты с ним ведешь себя лучше? — оживившись и возобновив шаг, спрашиваю я, когда до мозгов более-менее доходит ее изначальный посыл, который меня, тем не менее, все еще абсолютно не устраивает.       Она тоже начинает идти и в достаточно короткий срок, похоже, сама того не замечая, принимается в своих туфлях слегка обгонять мои мокасины, что, по-моему, просто поразительный феномен женской природы. Я, кстати, тоже так могу.       — Я… Я не даю личной оценки твоему поведению, а рассматриваю его лишь по степени эффективности в рамках данной ситуации, это важно уточнить, — какая-то знакомо занудная риторика. — Кто я, чтобы тебя судить? Меня волнует лишь то, что ты провоцируешь в Диппере неприятные чувства, когда высказываешься обо мне с выраженным негативом, понимаешь?       — Понимаю, — нарочито уверенно соглашаюсь, поворачиваюсь к Нортвест лицом и продолжаю: — Я лишь не понимаю, почему для того, чтобы он перестал разочаровываться, мне нужно стать такой, как ты? — она уже принимает сомнительное выражение лица, в то время как это даже не сердцевина моей речи. — Уж извини, но ты — самое мразотное, что случалось со мной в моей жизни! С какого перепугу я должна хорошо к тебе относиться и уж тем более не советовать брату с тобой расстаться?       Никогда не говорила подобного людям прямо в их всегда кажущиеся такими невинными и безгрешными лица — и вот опять. Между нами повисает упорное молчание; я, нахорохорившись, уже никаких слов и никаких взглядов с ее стороны не боюсь и, прямо сейчас смотря в глаза буквально самому большому и всеобъемлемому злу моей жизни со всей своей кипящей внутренней дерзостью, жду от него ответа. Я жажду объяснения, почему именно мне выпала доля от него страдать, почему ему вообще нужно было заставлять кого-то страдать, а не просто пребывать в этом мире в безвредном для остальных людей удовольствии, как это делала я, не высасывавшая из окружающих сил, словно жуткий энергетический вампир, которых даже не существует; не выбиравшая себе жертву, девчонку для битья, как какой-то маньяк, которые, к сожалению, в свою очередь существуют. Я хочу от этого зла хотя бы символичной расплаты за его виртуознейшие насмешки, глумления, оскорбления, публичные унижения и различные другие вариации отравления моего времени, а теперь за отбирание им моего брата, на которого ему покушаться вот точно не стоило! Заново во мне воспламеняется старая подростковая ненависть, с которой раньше особо было ничего и не поделать, кроме как забить на нее и жить дальше. Никого, кроме меня, она никогда по-настоящему не заботила — и это, как я осознала с годами, совершенно обыкновенно и неудивительно, обижаться тут не на кого, кроме самой Пасифики.       Впервые за вечер ее глаза несколько разжалобились и стали больше напоминать выражение той кошки, что пнутая под задницу, чем той, что исподлобья вытаращилась на обидчика, готовясь ринуться в собственную защиту. Уставившееся на меня создание не выглядит как хотя бы отдаленное подобие описанного выше образа.       — Ты и не должна, — довольно неплохо начинает Нортвест, но тут же идет на спад: — Точнее, не должна бы была, если бы у тебя не было брата, который хочет, чтобы ты была выше этого.       Не слышать от Пасифики совершенно неуместных извинений, которые мне вдруг померещились в ее виноватом виде, это облегчение. Но то, как она строит из себя всеведущую Богородицу, не может не напрягать.       — Зачем ты вообще говоришь от его лица? Я и сама всегда могу поговорить с ним о его интересах.       — А послушать?       — Чего? — как же я не люблю уточнять, но разве моя вина в постоянно всплывающей необходимости этого?       — Ты можешь не поговорить о его интересах, а послушать их?       Мы в очередной раз стопорим посреди общей тропинки, окаймленной рядами кустов с обеих сторон, взаимно не обращая внимания на прогуливающихся прохожих. Мне кажется, или Нортвест прямо сейчас говорит, что я мудак? Она стойко выдерживает осматривающий ее снизу доверху недовольный взгляд из-под моих нахмуренных бровей. Ее поведение в прежнее время часто напоминало мне слишком рано возомнивших себя взрослыми старшеклассниц, а сейчас такой дешевизны в ней нет. Это на вот это спустя года купился мой брат?       Я даже теряюсь, осталась ли последняя мысль в моей голове или оказалась произнесена вслух, когда слышу:       — Ты думаешь, что знаешь лучше него, но это не так.       — А ты что? Пытаешься понять мои чувства? — не споря с силой раздражения, задираю голову вверх, к необъятным персиково-лимонно-голубым небесам. Местами синеватым.       Одной мелкой ассоциации с цветом хватает, чтобы в мыслях всплыло очень неприятное воспоминание о недавно увиденных мною в музее синих бабочках морфо, невероятно красивых, но навеки вечные замурованных под стеклянной полкой, чтобы их могли пофоткать какие-то чудики-любители-науч-попа. Я уже даже не так досадую, что по-прежнему вижу оппонентку в поле зрения: есть, на что отвлечься от несчастных насекомых, на которых вроде по сути и плевать, но только не во время наглядного созерцания их эксплуатируемых трупиков.       — Да, я же не психопат, — говорит девушка, создавая совершенно противоположное впечатление, особенно своими последующими бездушными допытываниями: — Вообще, наверно, я не права, ты не думаешь, что Диппер не понимает, кто я. Ты, скорее, боишься, что ему все равно на то, кто я. Особенно с учетом того, как я с тобой обходилась.       Начинает казаться, что Пасифике просто интересно копошиться в моей душе. Ее издевательство прогрессирует на новый уровень.       Мне приходится опустить голову обратно, поближе к обычному человеческому положению, дабы видеть чужое лицо. И по-прежнему надо держать ее выше, чем хотелось бы — извечная проблема карликов.       — Слушай, я не буду набиваться к тебе в друзья, конечно. Просто предлагаю смириться с тем, что я, этакая змея, буду постоянно виться вокруг шеи твоего смиренного с этим брата.       Эти слова заставляют меня захотеть треснуть ее по лицу. Ладонью, кулаком, гранд батманом. Бросить в нее пачку сигарет. Закурить и затушить о нее сигарету. Но, отключив слайд-шоу со всеми этими мысленными кадрами, я осознаю, что наблюдаю у нее галимую насмехающуюся ухмылку.       — Ладно, хорошо, это очень смешно, конечно же, — вскинув брови, говорю я без намека на даже самую короткую улыбку. Мне почему-то снова неловко, прямо как когда я только подошла к Пасифике с опозданием на сколько-то там минут.       — У тебя есть основания воспринимать эти слова всерьез, понимаю, — по-прежнему ерничает, но так же резко, как начала это, прекращает: — Но, в общем-то, я думаю, мне надо перед тобой, типа, исповедаться.       Я протягиваю бессмысленное: «Э-э», и мне и впрямь становится слегка смешно. Слышать от пожимающей плечами Пасифики слово «исповедаться» странно, такого никогда раньше не было, такого настроения, как сейчас, у нее никогда не было (по крайней мере по отношению ко мне); а я, заучив, как мне казалось, ее поведение от корки до корки и уже составив мысленную инструкцию ко взаимодействию с ее личностью, всегда ожидаю от нее предсказуемости. Сейчас же девушка вышла за рамки образа, который я сложила о ней в своей голове, и это вводит меня в ступор. Это пугает, и мне это не нравится, мне даже хочется, чтобы это закончилось и вернулись ее прежние паттерны поведения. Но в то же время новое захватывает и впечатляет, словно бы чуть-чуть раздвигает мои веки, убирает со взгляда прищур и делает его открытым, ясным, зорким, расширяя обозрение окружающего мира.       Разве такое может быть плохо? Обычно кажется, что все, что пугает, это плохо. Но все, что ново — пугает. И что, все новое это теперь плохо?       Раньше я бы сказала, что «исповедаться» уста Пасифики не должны выговаривать по своей дьявольской природе. Сейчас я помолчу и послушаю, что нехарактерного она скажет дальше.       — Я сожалею о том, как вела себя. Подростковый возраст, конечно, не делает из людей цветочки, но я была прямо-таки сукой, признаю, — я без стеснения киваю, она не реагирует, по крайней мере точно не злится. — И самое яркое напоминание о последствиях моего поведения это ни в чем не виновная ты. Так что, соответственно, насчет тебя мне тоже жаль.       Сплошная дипломатичность, бонтон и радуга над головой, контрастирующие с прежней гордостью и достоинством. Сначала я сомневаюсь, стоит ли даже пытаться верить этой прекрасной речи, но мне от чего-то действительно хочется попробовать. Она совсем не похожа на разыгрывание драмы: Пасифика свою популярность построила далеко не на участии в театральных постановках, съемках в кино или на модельном бизнесе, — короче, высокими навыками актерского мастерства вряд ли блистает.       Но ответить все равно как-то и нечего. Девушка не растекается в сучью лужицу из сожаления и при этом не отламывает извинение так грубо, как будто она кирпич. Из-за отсутствия с ее стороны крайностей нет никакого отвращения к ней, что, в свою очередь, как чувство для меня очень странно и ново.       — Ты натворила все это, а потом в мужики выбрала моего брата. Неудобно, наверно, — решаю я шутливо посочувствовать.       Пасифика улавливает мой настрой и продолжает в том же духе:       — Я с того бала так всю жизнь и думала, что единственной помехой, чтобы нормально встречаться с ним, будешь ты.       — И я все еще ей являюсь, — вдруг сурово подчеркиваю я, не обращая внимания на удивительную информацию о том, что мой брат нравился Пасифике настолько долго. — Но если Дипперу с тобой хорошо, я могу с этим жить. И до тех пор, пока это так, терроризировать вас не буду. Так что уж постарайся, — достаточно примирительно заключаю в итоге.       — Только этим и занимаюсь, — соглашается она, заправляя завитки волос за ухо. — Наконец-то, шанс на то, что все будет волшебно и радужно. Спасибо.       Я усмехаюсь, но словесно отвечаю не сразу, отвлекшись на вибрацию, пробежавшуюся по моему бедру сквозь карман. Сначала мне даже кажется, что это какие-то супер-сильные эволюционировавшие мурашки, но в итоге я с неудовольствием вздыхаю, возмущаясь самой себе. Серьезно, снова положила телефон в шорты? Это же так ненадежно, Боже. Надо переставать так делать.       Проверяя уведомления, я обнаруживаю сообщение от Диппера. Бездонная неизвестность всех нас пугает — и его тоже, поэтому он и интересуется, как у нас все проходит. Как ни странно, благодаря Пасифике, мне даже не приходется его разочаровывать.       — Да, — произношу я, настрочив прямой положительный ответ и спрятав мобильник в обратное место, ибо больше некуда. — Главное — не проебать его.