Всё, что я хочу

Тридцать четыре. Тридцать пять красных, пунцовых капель успевают упасть на кремовый край ванны, когда он прекращает счёт. Его руки дрожат, пока сердце внутри гоняет по венам, всему телу, точно такие же красные, пунцовые капли, что жгут изнутри, прожигают. Глаза боятся смотреть на сделанное, но смотрят, не отрываются — расширенные от возбуждения чёрные зрачки грозятся треснуть. — Всё в порядке, Германия, — утешает его голос хозяина тридцати семи красных, пунцовых капель, что убегают из небольшой царапины на руке, белой-белой, почти бумажной, — Продолжай, — Германию подташнивает от вида; от дорожек красной воды на мягкой коже, от маленького канцелярского ножика в собственной ладони, от поддерживающего холодного взгляда России прямо перед ним, но ещё больше — от полувставшего члена в собственных штанах. Он жмурится, тёмные ресницы трепещут под запотевшими линзами прозрачных очков, зубы цепляются за нижнюю губу до болезненных следов. Прохладные пальцы начинают ласкать его щеку, поглаживают, мягко подначивая вновь открыть пугливые глаза, пропитанные вересковым мёдом. Германия подчиняется, встречаясь лицом к лицу с Россией, почти впитывая его спокойное, размеренное дыхание своими искусанными губами. От него веет свежестью хвойных лесов с оттенком болотистой клюквы. — Не бойся, Германия, мне нисколько не больно, не делай из себя свихнувшегося садиста, — тихо замечает РФ, касается кончиками пальцев тёмных волос, заправляя выбившиеся пряди за острые уши, указательным пальцем проводя по такому же строгому подбородку немца. Лёгкой рукой подчеркивает те черты, за которые Германия презирает зеркала. — Но так и есть. Я свихнувшейся садист с отвратительными заскоками, что достались мне от моего отца, а ты — жертва всего этого. Позволяешь мне делать с собой такое, ведь... — выходит из него гнусаво, осуждающе. Он не смотрит на Россию, говоря всё это, глядит лишь вниз, не смея поднять тяжелый взгляд, наполненный чуждым трезвому разуму постыдным желанием, — Ведь любишь меня. — И с чего ты взял, что мне это не нравится? — усмехается. Федерация не пытается отрицать сказанное, понимая, что это бесполезно. — Что? — У меня тоже был хреновый отец, что подарил мне в наследство кучу заскоков, не дав напоследок даже нормальных инструкций как же с этим дерьмом вообще справляться, Германия, не забывай, — растерянность на лице немца, его разбросанные влажные от пота и бегущего из крана тягучего пара волосы, торчащие в разные стороны, как иголки ежа, ищущие глаза — всё это умилительно для русского, умилительно до расплывшийся нежной улыбки, несмотря на значения сказанных слов, — Поэтому, я понимаю, каково тебе, именно поэтому моё желание — утешить твои страдания вовсе не жертва во имя слепой любви. Только слепое утоление таких же заскоков, приправленное светлыми чувствами. Ведь я ничем не лучше тебя. — Неправда, — маленький ножик громко бьется о плитку на полу. Германия зажимает ладонью красную царапину на руке Федерации, наклоняя себя и его к бортику ванны, прижимается лицом к белой рубашке русского с закатанными по локоть рукавами, что украшают золотистые запонки в виде голов немецких овчарок, немного потертые, — Ты лучше меня. Россия искренне смеётся, кладя правую руку на спину прижавшего его парня, — Ты вообще в России никогда не был, что ли? Рассмешил. Германия молчит, пока Россия унимает смех, поражающий грудную клетку колючими вибрациями, — Да, знаете, — произносит немец, когда ладонь активно начинает мараться кровью русского, — Давненько не был, — Федерация заинтересованно смотрит на то, как Республика целует его запястье, ощутимо надавливая чуть ниже, видимо, желая прекратить неунимающееся кровотечение, — Надеюсь, вы не против провести мне экскурсию, товарищ? — Ох, для вас в любое время, мой Ф-... — Германия затыкает его аккуратным поцелуем; язык лижет другой, а затем, словно всасывает, чуть царапая зубами. У России зубы острее, поэтому он прикусывает кончик языка парня, и они разрывают поцелуй, — Мог бы просто сказать, что против ролевых игр сегодня. — Думаю, мы понимаем друг друга и без слов, — оба усмехаются. ФРГ целует Федерацию в макушку светлых волос, пока тот скатывается вниз по дну ванны, без труда расстёгивая одной рукой мелкие пуговицы на чёрной, под цвет волос, классической рубашке немца, — И тебе совсем не хотелось бы заниматься чем-то подобным с моим отцом, — шутка звучит ломано, поэтому русский поднимает серый взгляд на вновь погрустневшее лицо, не такое напуганное, как ранее, но всё ещё с большим сожалением поглаживающее большим пальцем несчастную царапину на руке, что, словно, светится на фоне других, схожих, зажитых блеклыми шрамами. — Ни с кем, кроме тебя, — заявляет Федерация, отодвигая пораненную руку к груди, почти сразу пачкая рубашку бордовыми каплями, — Германия уже не считает их, — Прямо сейчас перед мной Германия, мой лучший парень, который не причинит мне боли, даже, если он так думает, — обладатель имени неохотно махнул головой, едва ли соглашаясь, медово-карий взгляд всё ещё внимательно следит за убегающей дорожкой красной крови, — А если и правда посмеет причинить мне что-то существенное, то я его вырублю. Я сильнее тебя, Германия, и болевой порог у меня выше, — он щипает немца за сосок, теперь неприкрытый приятной хлопковой тканью, на что тот тихо вскрикивает, чуть отстраняясь и выглядя крайне удивленным, — Не забывай про это. — Конечно, — выдыхает он, с улыбкой прикрыв глаза и целуя юношу, лежащего на дне ванны, в щёку, — Не буду, мой лучший парень, Россия, который вырубит меня, когда я переступлю грань, — от каждого нового слова улыбка на лице расцветает всё теплее и шире, пропитывается доверием и верой в брошенное обещание. — «Если» ты переступишь грань. — Конечно. Федерация устало вздыхает, уронив растроганного немца на себя, обняв его обеими руками, не боясь перемазать кровью — всё равно всё стирать, все вещи мокрые и влажные, — Так бы сразу. Чуть подождём и продолжим, мы ещё не дошли до самого интересного. — Да... Так и сделаем, — сдавшись.