Только ты

Толстый слой пыли лежал на тяжелой крышке рояля, окутывая его грязно-серой вуалью забвения. Как будто всего два дня назад Лавр не садился на стул-вертушку, чтобы сыграть джаз под заливистый свист своей стаи, как будто это был и не рояль, а доисторический монстр, медленно испускающий дух в углу актового зала, стыдливо прикрытый занавесом от жадных до зрелищ глаз. До-ре-ми-фа-соль-диез-соль-си — мог ли он изменить этот безумный мир Дома? По крайней мере, он пытался. Сначала пытался. А потом просто наблюдал, не вмешиваясь. Он очень старался не вмешиваться, но получалось из рук вон плохо. След в пыли от пальца, как хвост кометы, прочертившей чёрный лаковый небосклон. Он бы и сыграл, если бы мог, подобрать мелодию, к той, что звучала у него в груди, к той, от которой у него ныло сердце. Фа-ре-ми-до. Но одну же душу ты спас? Это-то ты можешь поставить себе в заслугу? Спас, только надо ли этой душе такое спасение? Чтобы оставшиеся годы бродить впотьмах в мире, до краёв наполненным болью. Нравилось тебе каждый раз видеть в его глазах вопрос и осуждение? Дурак ты, Чёрный Ральф, безвольный, слабый дурак. Ты даже не можешь сдержать слово данное самому себе: не вмешиваться. Си-диез-ре-бемоль. Стук-стук-тук, что ты ищешь Большая Птица? Что ты ходишь, пугая звонкое эхо своею тоской? Чем не угодили тебе старые паркетные плашки, что ты лупишь по ним тростью? Кто тревожит твоё сердце, тоскующее во тьме? Внизу тихонько вздыхает старый расстроенный рояль и ты, только что со злостью вбивавший деревянные клавиши в пол, теперь еле-еле плетёшься на одиночные, как капли ядовитых слёз, звуки. Но ты же должен поблагодарить и попрощаться. Ты же ни разу не сделал этого вслух, считая, что вполне достаточно того, что ты говоришь с ним о Доме. Ведь он же умный — догадается. Ты так кутался во мрак, что только сейчас понял, кто нёс тебе свет все эти годы, заставляя дышать глубже, чем следовало. А ты упорно гасил любые искры тепла вокруг себя, предпочитая трупный облик ходячего мертвеца, отвергая любое участие. Тебе же так нравилась эта боль вывернутая наружу и надетая поверх траурных одежд. Это же так просто быть Монстром, Хищной Птицей, запертой в трухлявой клетке Дома и намертво привязанной за увечную лапку призрачной тенью. Клавиши прохладные и ласкают пальцы, остужая и забирая в себя их дрожь. Ну, а что бы ты сделал с этой пропащей Птицей? Что бы ты дал в обмен на месяцы и месяцы одинокой скорби?       — Я бы никогда больше не произнёс твою мерзкую кличку кладбищенской птицы, я бы так часто называл тебя по имени, что ты бы просил прекратить. Я бы показал какой есть прекрасный мир за крошащимися стенами. Я бы заставил тебя смотреть в небо, а не в землю, и слышать шепот звёзд, я бы слушал твоё сердце столько, сколько было бы нужно, чтобы все осколки, истерзавшие тебя, растворились в моей нежности, бедная чёрная Птица. Моего огня хватит на нас двоих, Рекс. И ты никогда не был бы одинок.       — Может я… может я смог бы приглушить твою боль, может я смог бы научить тебя улыбаться, без сожаления и стыда за то, что ты жив, может ты перестал бы лелеять свою потерю. Нет, ты бы не забыл, но перестал бы казнить себя ежесекундно, выжигая скорбью свою душу и отравляя воздух, которым дышишь и воду, что ты пьёшь, может я…       — … может ты…только ты бы и смог, Чёрный Ральф.