about luck

      Иногда он чувствовал себя одиноким. И бесконечно неправильным.       Иногда — обычно времени на тяжёлые мысли не доставало, не в веренице охот и блужданий по владениям стаи. От шумных людских поселений он предпочитал держаться достаточно далеко, не обращать на себя внимания, которого, сказать честно, порой невыносимо желал. Отголоски людского сердца, слабого, охотного до тёплой ласки. Той, что не похожа на шероховатый волчий язык, что в сущности совершенно иная. Так он считал, не мог знать наверняка — сколько бы ни гадал, он… он сын стаи. Он волк.       Неправильный, неказистый; о двух ногах, и нечего говорить о прочем, о длинных локонах, совсем не похожих на огрубевшую шерсть, о душе, свободной по-волчьи и вместе с тем скованной совсем по-людски. Вечное противоречие, вечная битва за право властвовать в юном теле — с течением времени он пообвыкся с тяготящим сознание чувством, и всё-таки недостаточно. Он думал часто и много, и рад был только тому, что всего раз на сотню мог позволить себе зарыться в нутро достаточно глубоко. Достаточно для того, чтобы вновь стало больно. Тяжело. Тошно.       Редкие люди, те, кто дал ему имя, кто обучил многим словам, владению тяжёлым мечом, все они были важны. Настолько, что не жаль даже сгинуть, что готов заслонить грудью, завыть, что есть мощи — поселить в чужом нутре липкий страх за мгновения до того, как лезвие рассечёт воздух, как окропят землю тяжёлые багряные капли. Друзья. Семья. Лупикал. Защищать. И снова.       В конце концов, он имел так ничтожно мало на этом свете.       Мальчишка, потерянный меж двух огней; меж волчьих крюков в серебре длинных волос и человеческой речи, усвоенной, но непривычной ему — ведьма хохочет, ерошит пряди сквозь капюшон. Хвалит. А у него словно немеет язык, поначалу до раздражения саднит в глотке, привыкшей к вою. Слова — сложно. Они же и интересны, красивы по-своему. Они важны.       Он учит их снова и снова, он говорит — Лизе нравится. И девчушке в красном, той, что приходит позднее, что резвится с ним совершенно по-детски в полях и пелене дождя — тоже. Они рады. Он рад. Лупикал — счастье.       И ради улыбок, ради смеха и рук, непривычно обвивающих плечи, стоит шелестеть в ночи страницами книг, глотать слова по слогам, бороться; с противником, которого не сразить клыками, когтями, мечом — с собственным разумом, открытым огромному миру. С самим собой, если говорить честно, и вовсе неважно, сколь часто кровит язык, сколь тяжело бывает понять. Это… стоит того, разве нет? Стоит счастья, чужого, но слишком важного для него.       Он счастлив, когда счастливы волки. Он счастлив, когда счастливы люди.       Он счастлив, и всё же…       И всё же до смутной тоски одинок.       Волчата сонно потягивают ещё хрупкие лапы, прибиваются друг к другу, бок о бок — он и сам делал так часто, продолжал порой и сейчас; голоса смолкают вдали холмов, тонут в эхе, и ресницы подрагивают в унисон ветру. Солёная влага щиплет глаза. Нет, это неправильно. Нет, так быть не должно.       Он мало знал о слезах, оттого и избегал их старательно, точно капканы. Волки не плачут, и, наверное, не сумели бы даже — а капли одна за другой падают наземь, ранят больнее холодного лезвия, больнее осколков стекла. Он взрослеет, должно быть. Он становится старше. Он желает того, что не сумеет дать стая, что по крупицам вбирал с ухоженных женских рук долгими знойными днями; что щедро дарила малышка в красном, смеясь. Нежность.       Такое странное, непривычное слово. Такое трепетное тепло в груди.       И всё же…       Рэйзор, должно быть, многое не знает о мире — том, которому был предназначен природой, обстоятельствами же выброшен прочь; он понимает, что беспокойство его имеет под собой корни, но понимает и то, что язык не повернётся спросить ни у женщины, наверняка сведущей в подобных вопросах, ни тем более у совсем юной Кли. Нет, волчата не знают — и она тоже, откуда? Да и, признаться, он едва ли сумел бы найти слова. Нужные.       Это бессмысленно. Пусто. Отчего-то и на душе неожиданно — тоже.       Юноша небрежно ерошит волосы, забравшись ладонью под плотную ткань, и с шумом выпускает воздух сквозь зубы. Устал. Настолько, что готов был вновь столкнуться нос к носу с путешественником, Итэром, и позволить сбежать прочь кабанам: сейчас нужды в пище не было, и охота скорее… механика. Сухой, выверенный с течением лет алгоритм, попытка сбежать от себя самого так позорно и низко, совсем не по-волчьи, не так, как учили.       По-человечески, верно? Это даже смешно.       А пальцы сжимают рукоять меча крепче, ведут в лесную чащу всё глубже — бежать; по следам, сощурив глаза, уловив знакомые запахи, по лужам и покрывалу короткой ароматной травы. Дальше. От мыслей, от себя самого.       От неясной тоски, затмевающей всё на пути — до встречи, изменяющей всё.       Рэйзору казалось, что подобное можно встретить лишь в сказках, тех, что приносила порой ему Лиза, кокетливо подмигнув; тех, в которые даже ему верилось с огромным трудом, сколь сильно не тянулось бы к чуду сердце.       Рэйзору казалось. Шорох густой листвы же считает совершенно иначе.       Появление в его жизни нового человека походит скорее на гром среди ясного неба, нежели на знакомство в привычном его понимании. На самом деле, весь он, Беннет, как звали взбалмошного юнца, в чужих глазах представляется неуёмной стихией — и стихией очаровательной в своей неловкости. Той, что порой всё же откровенно пугает, вынуждает вскинуть в неподдельной тревоге голову, навострившись; протянуть пальцы, робко огладив шероховатыми кончиками рану ещё совсем свежую, влажную.       А Беннет только отмахнётся, неловко хохотнув в пустоту — ничего страшного, бывало и хуже.       Рэйзор знает. И никак не может понять.       Ни юношу, ни себя самого с того самого дня, как среди лесной зелени обнаружил чужого; как оскалился было, взъершился, но зря — глаза напротив сияли чистыми самоцветами, улыбались прежде, чем дрогнут уголки губ.       Это… странно, но и забавно отчасти тоже — то, как он был готов разорвать чужака в клочья, а тот всё равно протянул к нему руку и рассмеялся, предложив разделить с ним нехитрый обед. Рэйзор тогда растерялся настолько, что опустил меч вперёд мыслей, да и навстречу вышагнул тоже: ладонь незнакомца наощупь шероховатая и необычайно горячая. Это приятно.       Так зародилась их дружба. Или нечто совершенно иное — Рэйзор не знал.       Он в самом деле понятия не имел, и всё же странное чувство точило его изнутри раз за разом: разве так поступают «друзья»? Смотрят пристально, слишком, запоминают танец светлячков на дне ясных глаз, запоминают запах и смех, заполняющий сердце; касаются пальцами губ во время очередного обеда, в смущении поясняют — осталась еда. И каждый раз в этом лгут.       Он просто хотел прикоснуться.       А на вкус они?..       Стыдно.       Рэйзор и не понимает толком, за что именно, но жгучее чувство раз за разом всё больше наполняет собой хрупкие вены — а Беннет смеётся, обхватывает запястье грубоватыми пальцами; смотрит из-под ресниц, и только с течением времени юноша замечает, как смоль чужого зрачка неспешно поглощает мирную зелень. Беннет смотрит с прищуром, точно лисёнок, и от лёгких прикосновений к ладоням кругом идёт голова. Рэйзор тушуется и смолкает.       Беннет снова смеётся, однако взгляд его говорит о большем — юноша никогда не жалел о собственной неосведомлённости в людях столь сильно, и только и видит выход, что встряхнуть копной по-волчьи серых волос, хохотнув.       И рядом с Беннетом становится слишком жарко.       — Я отправлюсь в путешествие новой неделей, — невзначай произносит однажды юноша, неспешно переплетая тугой косой длинные пряди; слова эти настолько напрягают Рэйзора, что не заметить это становится невозможным, — Волчонок? Что случилось? Эй, ну же, всё будет отлично!       Но «волчонок» уже высвобождается из тёплого плена рук, смотрит в глаза загнанно и встревоженно, и Беннет непонимающе замирает, приоткрыв рот. Он действительно не может понять?..       Или, возможно, Рэйзору стоит быть спокойнее. Проще.       Но что, если однажды юноша не вернётся? Что, если сгинет в лесах, в морозных горах, ставши жертвой собственной невезучести? Нет, нет… мысли путаются, давят, но сходятся на одном — он этого не переживёт.       — Мы можем отправиться вме-       — Нет.       Это не то, что он хочет сказать в самом деле; это не то, что он думает, вовсе нет — это эмоции, которые не выходит взять под контроль, это страх чистый, животный, и не за себя, не за стаю. За хрупкую жизнь юноши, неудачливого, шумного, но слишком… родного? Близкого. Важного. Ближе, чем остальные.       И тем глупее бежать прочь, дальше от в беспомощном изумлении вытянутой руки. Вглубь леса, совершенно не обращая внимания на ветви, больно бьющие по обнажённой коже, на скользкие лужи и препятствия под ногами.       А от чего бежал? И ради чего?       Слёзы жгут щёки, опадают наземь беззвучно, но каждый осколок их — сердце. Рэйзор обхватывает себя руками, сворачивается клубком, кусая и без того испещрённые мелкими ранками губы — с трудом держит голос, что так отчаянно рвётся наружу в унисон очередным каплям солоноватой влаги. Нет.       Он не может позволить этому произойти, так ведь? Он должен…       Он не может сказать, что вновь приводит ноги в движение, что гонит вперёд, по полям, по окраинам леса; что дрожащим голосом просит внимания, взгляда в зелень травы под ногами — Рэйзор ступает осторожно, легко, не смеет ранить тонких стеблей. Рэйзор ищет.       Это… стоит признать, сложнее охоты. Зверя выследить ему обыкновенно не составляет труда, здесь же запахи сплетаются воедино, их слишком много, и пахнет ли то, что он желает найти? Он всегда знал, для чего нужна та или иная трава, самый крошечный корешок, но сейчас отчего-то терялся. Спешил.       А шумная девочка в красном, возникшая в образе-памяти, всё смеялась, щёлкала по носу, точно щенка; тараторила без конца, но этим нисколько не злила — напротив, юноша навострял уши сильнее, впитывал каждое слово как губка. Символ удачи? Это то, что ему нужно. То есть, не ему, но… близкому.       Поэтому он и вспомнил о чужих словах именно в этот момент, сейчас? Поэтому и сорвался с места вновь, утерев слёзы руками наскоро, вскользь? Поэтому и снуёт по полям, по веренице нежных листков, выискивает тот самый, тот, о котором говорили часы напролёт, тот, что сложно добыть?       Трудности не страшат Рэйзора, о, нет. У него есть цель. У него есть причина.       Говорят, это — забота. Симпатия?       Любовь.       Слово на вкус непривычное, но до невозможности сладкое. Тёплое. Оно похоже на беспокойный нрав Беннета, на прикосновения рук, на искорки-блики в зелёных глазах, смотрящих нежно ли или странно, с прищуром; оно подстрекает сильнее, гонит вперёд, где пальцы осторожно вынимают с покрывала полян нужную изящную зелень. Раз, два, три… четыре. Клевер.       Кли говорила, что это — удача; огромная редкость, что стоит того, если верить искренне и всем сердцем. Рэйзор хотел верить, нет, верил — и продолжал путь по зелёным просторам Монштадта в поисках. Один — мало.       Он принесёт Беннету гораздо больше удачи, даже если придётся позабыть обо сне — времени в запасе оставалось ничтожно мало. Он должен успеть.       Он найдёт.       И когда тучи сгущаются над здешними землями, когда тяжёлые капли разбиваются о кожу прохладой, Рэйзор со всем трепетом прижимает ближе корзинку — укрывает её от излишней влаги собой весь путь до ворот. Город…       Здесь он бывал нечасто. Почти никогда.       В дождь уловить запахи сложно — юноша растерянно бегает взглядом по окнам домов, по разветвлениям улиц, и зябко поводит плечами, вздохнув. На нюх полагаться нет никакого смысла, значит, будет справляться, как есть.       Знал бы Рэйзор, что Беннет найдёт его сам.       Неосознанно, правда: столкнувшись на пороге под козырьком одного из домов, где юноша приостановился, по-собачьи стряхнув с себя лишнюю воду; зазря, конечно — нехитрая одежда уже вымокла насквозь и раздражающим холодом липла к коже, как ты ни шевелись. Мерзко. Но разве имеет это значение, стоит поднять растерянный взгляд? Стоит встретить чужой, удивлённый и в то же время счастливый. Ясный. Живой. Его.       — Волчонок? Ты как здесь-       Беннет протягивает к нему руки, но Рэйзор ускользает от них — выдвигает вперёд корзинку четырехлистника, смущённо потупив взгляд под ноги.       — Удача, — негромко поясняет он, прихватив зубами губу, — Так говорят…       Юноша смаргивает несколько раз кряду, а затем вдруг тихо смеётся, сделав шаг навстречу; шероховатые пальцы перехватывают корзинку, но вместе с ней касаются и ладони — Рэйзор вскидывает голову, проглотив недосказанные слова, и замирает, не проронив ни звука. Смотрит в глаза.       И забывает, как нужно дышать.       Беннет отставляет подарок в сторону, ближе к дверям, сам же подступает вплотную к юноше, накрыв холодные щёки ладонями. Он не тянет время, не медлит — улыбается широко и открыто, прежде чем опустить руки ниже, позволив себе вовлечь чужое тело в крепкие объятия. И не важно, что вымок.       — Ты — моя самая большая удача, — неожиданно низко шепчет на ухо он, слегка задев носом кожу; Рэйзор закрывает глаза, сдавленно выдохнув, — И если неудачи, преследовавшие меня все эти годы, были дорогой к тебе, то это стоит того, Волчонок. Я бы заплатил даже больше, если бы так было нужно.       На ресницах подрагивает влага — не дождь, продолжающий барабанить по окнам и крышам домов; юноша поводит головой, пожелав спрятать лицо в плече Беннета, однако тот не позволяет этого сделать — вновь обхватывает щёки ладонями, огладив большими пальцами кожу. А затем наклоняется и к губам.       Рэйзору кажется, что последней секундой он подаётся навстречу сам.       Жарко. Мягко. Приятно.       Юноша перебирает каждое изученное слово в сознании, но только в первое мгновение поцелуя, до того, как мысли утекают с водяными потоками вниз по улицам, предоставив власть подрагивающим в трепете чувствам. Даже ладонь Беннета, спустившаяся к талии за придерживающим объятием, оставалась для него незамеченной вплоть до момента, когда неловко столкнувшиеся зубы всё же вынудили перевести дух, зардевшись в смущении под взглядом из-под ресниц. Обладатель его обводит пересохшие губы кончиком языка и подхватывает позднего гостя под руку, не позабыв и о клевере — вовлекает внутрь сухого и тёплого дома, толкнув дверь спиной.       Корзинка опускается на стол, пока Рэйзор растерянно переминается с ноги на ногу у порога, неожиданно совершенно понятия не имея о том, что ему нужно делать. До момента, пока мягкий полотенец не опускается на влажные волосы, ведомый чужими руками, ерошащими их; до момента, пока первым, что видит юноша после, не становится чужое лицо, румяное и безгранично прекрасное для него.       Беннет улыбается, оставляет лёгкий поцелуй на губах — и тут же щёлкает юношу по носу, хохотнув, прежде чем в задумчивости потереть подбородок.       — Волчонок, а как по-волчьи будет «любовь»?       Рэйзор растерянно моргает несколько раз кряду, но вдруг улыбается, подняв взгляд. Конечно, он знает ответ, однако… у него своё мнение на этот счёт.       И этот вариант нравится ему куда больше.       — «Беннет».