***
— Как-то раз фрегат имперский шёл из Скарна в Барингоф… — напевает Рез Стаут, свистит под нос и смотрит, как по потолку ползает зелёный жук. Было бы неплохо сцапать и сожрать: зелёные жуки вкусные, Рез в детстве, когда жил в деревне, чуть ли не половину поголовья переловил, — да только лень, лень, лень. Рез трёт висок, зевает и кусает коготь, а где-то за решёткой щёлкает крыльями вестовик. Ночь настала. День, ночь и ещё один день уже миновали, и, выходит, сидеть Резу до вечера завтрашнего дня, не больше, а может — и до полудня: командир у них строгий, но не сажает в карцер надолго, тем более за такую дурацкую шалость, как пьянство. Да и не посадил бы, кабы Резу не пришла в голову затея скинуть нагрудник с поножами и в таком виде проползти от кузни Бертольда до самых казарм, а подобного неуважения командир Кнудд, говорят, ни разу за годы службы не прощал. — Справедливо, — говорит сам себе Рез, садится и, залезая на лавку, тянется к низкому потолку: хвать! Жук дрыгает надкрыльями, но Рез, выгрызая жёсткую хитиновую голову, обрывает их и скусывает по одной все шесть лапок, а потом — жуёт. В стороне, через пару стен, что-то шуршит и звякает: Рез вспоминает услышанное днём, производит в уме некоторые подсчёты, злится и давится недожёванным жуком. — У-у, изверги! Я же всё веселье прохлопаю! Завтра, на рассвете, — казнь, вешают знаменитого Отто Пороховую Бочку, верёвку из пеньки готовят: давно в Тающих башнях не сидело таких, как Отто, одно ворьё и залётные бродяги без пропуска, — впору виселицу на дрова пускать, разве ж повесишь за такое? Отто — он другой. Говорят, одними когтями разорвать шею может, а уж сколько торговых шхун в водах Ваэлии за одиннадцать лет потопил — не сосчитать, и вот теперь его вешают, а Резу Стауту даже не доведётся посмотреть, как тот дрыгается в петле. — Знал бы, не нажрался, — досадует Рез, облизывая пальцы, и наваливается спиной на дверную решётку: никак не пролезть, только по локоть просунешься. Вестовик щёлкает ещё разок и замолкает, Рез настораживается, а через мгновение на его горло ложатся когтистые пальцы, мокрые от фонарного масла, — мягко и так крепко, будто хотят обнять; Рез чувствует, как кто-то дышит ему в ухо, вздрагивает, косится и недоумевает, вперевшись в побитую физиономию Отто, — на розыскном листке, право, он выглядит краше. Отто Пороховая Бочка должен сидеть в камере в ожидании казни, и Рез Стаут прекрасно об этом знает, но Отто прижимается к решётке, а его когти — к горлу Реза, и всё это как-то неправильно. — Ш-ш. Не кричи, — говорит Отто, облизывая разбитые, лишённые зубов дёсны. — Закричу, — отвечает Рез, сдирая с горла пальцы, и срывается в хрип на выкрике, давясь собственным языком.***
— Тц-с! Ги считает себя достаточно смекалистым и соображает: что-то не так, что-то не в порядке, — сразу же, когда, идя на утренний обход, спотыкается об хвост Маттиса: Маттис сопит поперёк каморки, наполовину вывалившись за порог. — Матти, хорош дрыхнуть! Дери тебя кнутом, Вешатель за пьянство ушки не почешет! — Мэ-э, — скулит тот, а Ги, усевшись ему на живот, бьёт Маттиса по щеке и принюхивается: судя по запаху, ничего крепче пары глотков яблочного сидра учётчик не пил. — Башка… — Может, упал? — сонливо предполагает Гай. — Так бывает. — Кх-х. Виском ударился, а упал на спину? Никто так не падает. Маттис бурчит что-то невнятное, шмыгает, сморкается в пальцы и, усевшись на кровать, с кислым видом прикладывает бутылку сидра к виску. — Да не падал я, мужики. Я во двор поссать ходил. — Слушай, — хмурится Ги, принюхиваясь к банке чернил, и косится на кривую запись в учёте: Маттис Ларс учился грамоте у кастеляна, и у Ги есть догадка, что тот никогда не написал бы трудное слово «головорез» с тремя ошибками, — солнце только встаёт. Разве его уже вздёрнули? — Не наше де-е-ело, — зевает Гай. — Наше, Гай! Пойдём, проверим. Ги сгребает в горсть связку ключей, вертит головой, пока идёт по сырому коридору тюремного подвала, и волочит Гая под локоть, — Гай никогда толком не просыпается раньше семи утра, и сейчас это очень некстати. — Ты будешь проверять. — Почему это я? — Потому что я так сказал, — шипит Ги, звеня ключами в тугом, давно немазанном замке. — Разинь глаза, сова драная! Сговорчивый Гай, в очередной раз зевнув и почесав спину, кивает и суётся носом в приоткрытую дверь. — Сухопутная шваль! Недоноски! — доносится ор из соседней камеры, и Ги, подобрав бутылку, швыряет её в стену: стекло разлетается воском и брызгами, и в коридоре ненадолго воцаряется тишина. — Блохастое шерстяное отребье! — Заткнись, Керольд! — Да спит он, спит, — докладывает Гай, высунув нос обратно. — А ты разбуди да проверь. — Хрен! У корабельной крысы и беззубая пасть кусается. — Проверяй! Гай прошмыгивает за дверь, морщась при каждом шорохе, заглядывает под драную шляпу и повязку, подняв их двумя пальцами, — и тут же, взвизгнув, прыскает прочь, как от подожжённой бочки бризанта. — Страшно? — Да сам погляди, Гильдо! Ги жмёт плечами, подходит тоже, — не трясясь и не на пальцах: глупости, разве можно кусаться, если и кусать-то нечем? — и, опешив, трёт покрасневшие от вечного недосыпа глаза, вперившись в мёртвый, ничего не выражающий взгляд и вываленный из разбитого рта язык Реза Стаута, повисшего на цепях. — Забери меня дикая охота, это ещё что за дрянь? Гай! — А я знаю, да? Никакого шума не было, клянусь матерью и сёстрами! — Это, значит, он где-то здесь? — Ги передёргивается, сдвигает забрало и потуже завязывает шарф на горле. — Надо его хватать. И запись эта… — Какая ещё запись? — В учёте заклю… а, да. Гай невинно хлопает глазами, и Ги вспоминает, что Гай едва-едва грамотен. — Та-ак, давай рассуждать, как умные господа. Выходит, этот крысиный ублюдок выбрался, влез в камеру к Стауту, задушил его, сволок на своё место и удрал. — Так. — И подделал запись о казни. — Так. — И командир… думаешь, он должен знать? — Должен, — отвечает Гай, ещё раз смотрит на Реза Стаута, сглатывает и вздыхает. — Только, знаешь, мне сдаётся, с ним и так покончено. — С чего это? — С того. Капитан-то нынче без корабля, в тюрьме ему сидеть незачем. И штурмана у него… — Гай красноречиво тычет в стену, — вроде как и нет. Думаешь, он теперь в воды Ваэлии сунется? — Предлагаешь… — Да. Влетит, конечно, но сор из крепости не вынесут. — А Стаут? Ги, помедлив, поправляет на мертвеце шляпу так, чтобы прикрыть ему глаза, и отворачивается: Рез всегда веселился, в очередной раз высосав бутылку брюходёра в одно рыло, втихаря, а теперь он в цепях — окоченевший, мёртвый, — и больше никогда не напьётся. — Да у него ж родня — хрен пойми где, аж в Батреме. Кто его будет искать? — Если спросят, то в увольнительную пошёл, — язвит Ги, — в бессрочную.***
— Эй, Бесса! Что-то давно кузнец из Башен в корчму не приходил. Заболел, что ли? — Может вообще носа не казать! — У, ты б так и сказала — нравится. Бесса, скривившись, прутиком гонит с площади перепела. — Ничего он мне не нравится! — У-у, Бесса, он се-мей-ны-ый, — противно тянет Фрида, уперев кулаки в крутые бока. — Уж я-то таких сразу раскусываю. — Бертольд уже четыре зимы в Башнях живёт. Кто б не раскусил? — А ты вот не раскусила. Бесса швыряет в сторону подруги горстью прелого зерна, — легко швыряет, не прицельно: муж у Бессы работает в Юве на счетоводстве и каждую неделю присылает деньги, а в каждое новолуние — приезжает, но Бессе, год как вышедшей замуж, всё-таки немножко скучно. — Помолчала бы, Фрида! — Птенцам свою сырость кидай, не мне! Фрида — насмешница. Кузнец Бертольд из крепости в миле к Ваэлии, добряк и золотые руки, проиграл Бессе в кости двенадцать флоринов, не отдал — мол, пропил утром, лишнего нет, всё надо отправить жене, детям и племянникам, а детей-то у него девять, — и клялся вернуть, и Бесса каждый раз посылала в его спину бранные проклятия, а потом Бертольд пропал. Словно в озере утоп, ублюдок. Со стороны рынка идёт к колодцу, взвалив на спину кузнечный ящик на ремне, чужой крыс угрюмой наружности: левое ухо у него проколото, и Бесса тут же настораживается, — раньше таких в посёлке она не встречала. Не из торговцев с тракта, — это точно, левое ухо прокалывают только воры и моряки. Может, с торгового судна? Кузнец вытаскивает из колодца ведро, полное на три четверти, и сначала моется, намывая уши, а потом пьёт, собирая воду в пригоршни, — по его локтям стекает ручьями на кожаный передник, а потом — на песок. — Эй, пс-с-с. Фрида! Погляди, он чей? — Ничей, — отвечает Фрида, навалившись на каменную кладку ограды, — не знаю таких. Пришлый. Слыхала, там «Фантазия» с утра на якоре? — Ага. — Говорят, у них главная мачта сломалась. — Ага-а… — Вот, значит, и возвращается на землю. Работать пришёл. Бесса не очень-то интересуется ни кораблями, ни моряками, — будто великое дело, куда важнее выводок перепелов, разве только в корчме о том, как несколько недель назад на рифах пиратский корабль разбился, слыхала. Да и кто б не слыхал, если капитан «Озёрной ведьмы» впервые потопил шхуну в шестнадцать лет, а ещё — что он поджигает смазанный воском хвост перед абордажем, а фитиль за пазухой — прежде чем ввалиться в драку, и оттого с ним боятся драться? Поджигал, точнее. Забрали его в Тающие башни, — и на Ваэлии тише стало. Не встать больше Отто Пороховой Бочке за штурвал своей «Ведьмы». — Э-эй, красавец! Эй! Да, ты, с серёжкой! Крыс вздрагивает, обронив ведро и расплескав остатки воды, и оглядывается. — Как тебя зовут, красавец? — Роланд, — хрипло отвечает кузнец, сплюнув на землю, и зубы у него деревянные.