Казнь

      — Гляди, Кристофер, привезли!       — Чё, правда он?       — Глаза разуй, простофиля! Кто ж это ещё?       — Думаешь, завтра вздёрнут?       — Не-е, завтра день праздничный. Зуб даю: в воскресенье.       — Ставлю два флорина, что сразу шея хрястнет! В Тающих башнях сегодня шумно, — стражники со стен, побросав алебарды и облепив крыльцо, шипят на Кристофера: тот лузгает зёрна из пригоршни и плюёт шелуху кому-то в ухо, — и смотрят на Ги и остальных с неизбывной завистью.       — Так-так. Значит, это и есть наш самый знаменитый головорез? Командующий Кнудд, сощурившись и подкрутив седой ус, цокает языком и, сунув большие пальцы за ремни поддетого под жилет нагрудника, вышагивает чуть ли не вплотную, а Ги, выпятив широкую грудь колесом и стиснув алебарду, старается напустить на себя важное выражение: сегодня он в четвёртый раз за жизнь чувствует себя если не героем, то уж явно тем, от кого есть какой-никакой прок, а не одно только дармовое проедание сухарей.       — Так точно, командир Кнудд. Взяли на Костяном берегу, прямо у «Озёрной ведьмы». Тёпленького.       — А я-то думал, ты покрупнее, Отто, — вздыхает Кнудд, подхватив пленника когтями под подбородок. — Отто, Отто, хрен крысиный… Отто — крепкий и жилистый, далеко не пигалица, но ниже всякого из стражи — рычит и рвётся вперёд, а Ги вздрагивает, слыша утробный щелчок челюстей, и, тут же повиснув на его плече, волочится по земле, — плевать, лишь бы не вырвался; командующий отдёргивает пальцы и смеётся.       — Э, так ты теперь беззубый? Ни одного резца?       — М-мэ х-хаит, — хрипит Отто, еле выговаривая слова, встряхивает головой и облизывает рот, а кровь мешается со слюной — и всё течёт и течёт, капает с подбородка, заливает ремень и рубаху, разодранную от ворота до локтя, и ни одного переднего зуба во рту у него нет — сплошная драная рана, лишь среди коренных виднеется парочка целых.       — Кто это сделал? Ги, Гай, Бенгтссон? — Командующий щурится, особенно останавливаясь взглядом на дылде Бенгтссоне, и тот ёжится; весь гарнизон по уши наслышан о драчливом нраве бывшего сержанта из-под Песы, а кое-кто — и знает лично, но перед командиром Бенгтссон всегда стоит навытяжку с постной физиономией, поджав хвост, и покаянно кивает, когда тот тычет его носом во все прегрешения. — Я же тебя учил, Бенгт: не порть фасад, когда лапы связаны, даже если это самый распоследний скрыга. Ни-ког-да. Или подрались?       — Это не я, командир Кнудд, — помолчав, бурчит басом Бенгтссон, стукнув алебардой оземь, — это «Ведьма». Видали б вы, как она килем налетела, диво, что только зубы выбиты. И трюм с бризантом… В общем, не пойдёт больше она в рейс.       — Да, это «Ведьма», — торопливо вступается Ги.       — Она самая.       — Надобно бы с неё шкоты и паруса снять, командир. Пригодятся в крепости.       — И древесину…       — От ведьм одни проблемы, даже от деревянных. Снимем паруса, и пускай своё отживает. А с этого — перевязь и сапоги, крепкие ещё. — Командующий машет в сторону тюрьмы и рявкает, скинув всё благодушие: — Увести! Маттис Ларс, записать его в третью камеру! Казнь — четырнадцатого! Отто сочно, с оттяжкой и с немалым удовольствием плюёт ему в глаза.

***

      — Как-то раз фрегат имперский шёл из Скарна в Барингоф… — напевает Рез Стаут, свистит под нос и сонно разглядывает, как по потолку ползает зелёный жук. Было бы неплохо сцапать и сожрать: зелёные жуки вкусные, Рез в детстве, когда жил в деревне, чуть ли не половину местного поголовья переловил, — да только лень, лень, лень. Рез трёт висок, зевает и кусает коготь. Где-то за решёткой, во дворе, щёлкает крыльями улетевший из клетки вестовик. Ночь настала. День, ночь и ещё один день уже миновали, а выходит, сидеть до вечера семнадцатого дня апреля, не более, а может — и до полудня. Командир никогда не сажает в карцер надолго, тем более за такую дурацкую шалость, как пьянство. Да и не посадил бы, если бы Резу не пришла в голову чудесная идея скинуть нагрудник с поножами и в таком виде проплясать от кузни Бертольда до самых казарм, а подобного баловства командир Кнудд, говорят, ни разу за годы службы не прощал.       — Справедливо, — говорит сам себе Рез, всё-таки садится и, встав на лавку, тянется к низкому потолку — хвать! Жук ещё дрыгает надкрыльями, но Рез, откусив и выплюнув жёсткую хитиновую голову, обрывает их с концами и отщипывает по одной все шесть лапок, а потом — жуёт. В стороне, через пару стен, что-то шуршит и звякает, и поначалу Рез не волнуется, а потом вспоминает услышанное днём, производит в уме некоторые подсчёты и возмущённо давится недожёванным жуком.       — У-у, изверги! Да я ж всё веселье прохлопаю! Четырнадцатого апреля, завтра на рассвете, — казнь, вешают знаменитого Отто Пороховую Бочку, верёвку из пеньки готовят: давно в Тающих башнях не сидело таких матёрых, как Отто, всё-то ворьё и залётные бродяги без пропуска, — виселицу на дрова чуть не пустили, разве ж повесишь за такое? Отто — другая порода. Говорят, одними когтями разорвать шею может, а уж сколько торговых шхун в водах Ваэлии за одиннадцать лет потопил — не счесть. И вот теперь его вешают, а Рез Стаут, хрен крысиный, мелкая солдатская сошка, даже не поглазеет, как тот блюёт и дрыгается в петле.       — Знал бы, не нажрался, — с досадой ворчит Рез, облизывая пальцы, и наваливается спиной на дверную решётку: никак не пролезть, только по локоть просунешься. Вестовик щёлкает ещё разок — и замолкает, Рез настораживается, а через мгновение на его горло ложатся когтистые пальцы, мокрые от фонарного масла, — мягко и так крепко, будто хотят по-дружески обнять; Рез чувствует, как кто-то дышит ему в ухо, вздрагивает, осторожно поворачивает голову и недоумевает, вперевшись в побитую физиономию Отто, — на розыскном листе, право, тот выглядит краше. Отто Пороховая Бочка должен сидеть в камере в ожидании казни, и Рез Стаут прекрасно это знает, но Отто прижимается к решётке, а его когти — к горлу Реза, и всё это абсолютно неправильно.       — Ш-ш. Не шуми, — говорит Отто, плохо выговаривая согласные и облизывая разбитые, лишённые зубов дёсны.       — Я закричу, — отвечает Рез, пытаясь отодрать с горла пальцы, но на последнем слоге срывается в хрип, давясь собственным языком.

***

      — Слушай, — хмурится Ги, принюхиваясь к банке чернил, и косится на кривую запись в учёте; Маттис Ларс учился грамоте у кастеляна, и у Ги есть догадка, что тот никогда не написал бы трудное слово «головорез» с тремя ошибками, — солнце только встаёт. Разве его уже вздёрнули, Гай?       — Не наше де-е-ело, — зевает Гай.       — Наше. Пойдём, проверим камеру. Ги сгребает в горсть связку ключей, вертит головой, пока идёт по сырому коридору тюремного подвала, и волочит сонного товарища под локоть; Гай никогда толком не просыпается раньше семи утра, и сейчас это очень некстати.       — Ты будешь проверять.       — А чё это я?       — Потому что я так сказал, — шипит Ги, звеня ключами в тугом, давно немазанном замке. — Продри глаза, сова херова! Сговорчивый Гай, в очередной раз зевнув и почесав задницу, кивает и суёт нос в приоткрытую дверь.       — Сухопутная шваль! Недоноски! — доносится ор из соседней камеры, и Ги, подобрав бутылку из-под брюходёра, швыряет её в стену; стекло разлетается воском и брызгами, и в коридоре ненадолго воцаряется тишина. — Блохастое шерстяное отребье!       — Заткнись, Керольд!       — Да спит он, спит, — докладывает Гай, высунув нос обратно.       — А ты разбуди да проверь.       — Хрен! У корабельной крысы и беззубая пасть кусается. Гай заходит на цыпочках, морщась при каждом шорохе, заглядывает под драную шляпу и повязку, подняв их двумя пальцами, — и тут же, взвизгнув, прыскает прочь, как от подожжённой бочки бризанта.       — Чё? Страшно?       — Ты сам погляди, Ги! Погляди! Ги жмёт плечами, подходит тоже — не трясясь и не на пальцах: глупости и сказки, разве можно кусаться, если и кусать-то нечем? — и, опешив, трёт покрасневшие от вечного недосыпа глаза, вперившись в мёртвый, ничего не выражающий взгляд и вываленный из разбитого рта язык Реза Стаута, обвисшего на цепях.       — Господь наш покровитель железа, это ещё что за дерьмо? Гай!       — Я не знаю, Ги! Никакого шума не было, клянусь матерью и сёстрами!       — Это ж что, значит, что он где-то здесь? — Ги передёргивается, сдвигает забрало и потуже завязывает шарф на горле. — Надо его быстрее поймать. И запись эта…       — Какая ещё запись?       — В учёте заклю… а, да. Гай невинно хлопает глазами, и Ги вспоминает, что Гай неграмотен.       — Ну, давай рассуждать, как умные господа. Выходит, он выбрался, влез в камеру к Стауту, задушил его, перетащил на своё место и ушёл.       — Так.       — И подделал запись о казни.       — Так.       — И командир… он должен знать?       — Должен. — Гай ещё раз смотрит на Реза Стаута, сглатывает и вздыхает. — Знаешь, мне кажется, с ним и так покончено.       — С чего это?       — С того. Капитан-то теперь без корабля, а в тюрьме ему сидеть нечего. И штурмана у него… — Гай красноречиво тычет в стену, — вроде как и нет. Разве ж теперь этому скрыге выйти в воды Ваэлии?       — Предлагаешь…       — Да. Конечно, всыплют по первое число, но, думаю, сор из крепости не вынесут.       — А Стаут? Ги, помедлив, оправляет на мертвеце шляпу так, чтобы прикрыть ему глаза, и отворачивается: в памяти до сих пор плывёт блаженная физиономия Реза, в очередной раз вылакавшего бутылку брюходёра в одно рыло, втихаря, а теперь он в цепях — окоченевший, мёртвый, — и больше никогда не напьётся.       — Он сирота. Кто его будет искать?       — Если спросят, то в увольнительную пошёл, — мрачно язвит Гай, — в бессрочную.

P. S.

      — Эй, Бесса! Что-то давно кузнец из Башен в корчму не приходил. Заболел, что ли?       — Может вообще носа не казать!       — У, ты б так и сказала — нравится. Бесса, скривившись, прутиком и окриками гонит с площади заплутавшего перепела.       — Ничего он мне не нравится!       — У-у, Бесса, он се-мей-ны-ый, — противно тянет Фрида, уперев кулаки в крутые бока. — Уж я-то таких сразу раскусываю.       — Бертольд уже четыре зимы в Башнях живёт. Кто б не раскусил?       — А ты вот не раскусила. Бесса швыряет в сторону подруги горстью прелого зерна, — легко швыряет, не прицельно: муж у Бессы работает в Орандасе и каждую неделю присылает деньги, а в каждое новолуние — приезжает, но Бессе, год как вышедшей замуж, всё-таки немножко скучно.       — Помолчала бы, Фрида! Богов побойся!       — Птенцам свою сырость кидай, не мне! Фрида — насмешница. Кузнец Бертольд из крепости в двух милях к Ваэлии, добряк и золотые руки, проиграл Бессе в кости двенадцать флоринов, не отдал — мол, пропил утром, лишнего нет, всё надо отправить жене, детям и племянникам, а детей-то у него девять, — и божился вернуть, и Бесса каждый раз посылала в его спину бранные проклятия, а потом Бертольд пропал. Словно в воды озёрные канул, с хвостом потонул. Со стороны рынка идёт к колодцу, при каждом шаге подпирая бедром деревянный кузнечный ящик на ремне, чужой крыс угрюмого и далеко не юного вида, и левое ухо у него проколото, так что Бесса тут же настораживается: раньше таких в посёлке она никогда не видала, а иначе уж припомнила бы. Не из торговцев с тракта, — это точно, уши прокалывают только воры и моряки. Может, и кузнец на торговом судне по юности ходил? Кузнец вытаскивает из колодца ведро, на три четверти полное, и сначала моется, намывая уши, а потом пьёт, собирая воду в мелкие пригоршни, — да так жадно, что по локтям течёт и стекает ручьями на кожаный передник, а потом — на песок.       — Эй, пс-с. Фрида! Погляди, он чей?       — Ничей, — зевает Фрида, навалившись локтями и грудью на каменную кладку ограды. — Не видала таких. Наверное, с рейса. Слыхала, там «Фантазия» с утра на якоре?       — Ага.       — Говорят, у них главная мачта сломалась.       — Ага-а…       — Вот, видать, и возвращается на землю. Работать пришёл. Бесса не больно-то интересуется ни кораблями, ни моряками, — будто великое дело, куда важнее выводок перепелов, разве только в корчме о том, как парой-тройкой недель назад на рифах пиратский корабль разбился, слыхала. Да и кто б не слыхал, если капитан «Озёрной ведьмы» впервые потопил чужую шхуну в шестнадцать лет, а ещё — что он поджигает смазанный воском хвост перед абордажем, а фитиль за пазухой — прежде чем ввалиться в драку, и оттого с ним боятся драться? Поджигал, точнее. Забрали его в Тающие башни — и с концами пропал, а на Ваэлии тише стало, спокойнее. Не встать больше знаменитому Отто Пороховой Бочке за штурвал своей «Ведьмы».