***
— Пять? — полный надежды голосок отвлек его от чтения какой-то газетенки. Ему, в общем-то, было не слишком интересно, что там понаписали, но он все равно сделал вид, что Восьмая прервала невероятно важный для всего человечества процесс. Зачем? Да просто так. Захотелось. Девчушка взглянула в его недовольное лицо и сразу же стушевалась, бормоча какие-то извинения и божась, что ни в коем случае не хотела мешать. Пятый едва сдержал едкую улыбку и состроил снисходительную мину, безразлично смотря на Мэри. — Я…я просто хотела сказать, что люблю тебя, — чуть не в слезах шепнула она. Молчание. Пятый в тишине вновь расправил газету и продолжил делать вид, что читает, наслаждаясь чувством своеобразной важности, расцветающим в груди. Ему льстило, что он нужен кому-то, что кто-то продолжал любить его, несмотря на такое скотское отношение, и совесть вовсе не грызла его. На самом деле, у Пятого частенько возникали некоторые сомнения, касаемо наличия у него этого чувства. Мэри поджала губы и опустила голову, стараясь скрыть свои слезы. Она привыкла к такому безразличию со стороны Пятого, но менее больно ей от этого не становилось. Она любила его так искренне, так нежно и сильно, как вообще способна любить человеческая душа, и каждый раз тишина в ответ на очередное признание вонзала новый нож в её сердце. Ей казалось, что каждый раз частичка её умирает, что она сама постепенно угасает и тускнеет, но поделать ничего не могла.***
Он проклинает себя самыми грязными словами, которые имеются в его лексиконе, но едва ли это может исправить положение. Мечется из стороны в сторону, пытаясь проснуться, выйти из дурного сна в прекрасную привычную реальность, но ничего не получается. Воздух толкается в легких туда-сюда без всякого толку, будто не находя выход, и он начинает задыхаться. Он не верит в достоверность происходящего, готов принять любую теорию, что угодно, даже бунт собственного организма, лишь бы не то, что видится его глазам. Может, он начинает сходить с ума, и всё это — галлюцинация? Может, это очередной тупой розыгрыш? Может…может…может… Да хоть что-нибудь, Господи, хоть что-нибудь, только не это! Он запрокидывает голову назад и начинает смеяться, смеяться, смеяться таким чужим, таким безумным лающим смехом, будто ему и не смешно вовсе. Смеяться так отрывисто, так отчаянно истерически, словно буйный помешанный в очередном приступе. Смеяться сквозь слезы, сквозь боль разодранной от криков глотки, сквозь уродливые обрывки мыслей в переполненном сознании. Смеяться, и смех этот слишком сильно похож на плач.***
Она тихонько, боязливо села рядом с ним. Он снова был будто бы занят — читал книгу Вани, которую, надо сказать, зачитал уже до дыр и мог цитировать целые главы. Она с надеждой присела рядом с ним, но он снова сделал чрезвычайно раздраженный вид, и, повернувшись, таки успел рассмотреть, как потух огонек в её глазах. Тогда он впервые вгляделся в них, в эти светло-голубые омуты, и с каким-то несвойственным своему бездушию страхом заметил, насколько они были безжизненны. Насколько присыпанными пеплом казались они в свете дня, какими стеклянными выглядели на фоне глаз той же Эллисон или Вани. В тот момент ему даже стало жаль её. Впервые. — Ты что-то хотела? — он впервые снизошел до ответа, и Мэри прямо-таки оживилась, вскинулась и даже попыталась улыбнуться, хотя улыбка получилась слишком печальная, будто бы ненастоящая. Пятый заметил и это, и у него как-то слишком болезненно для его безразличия защемило в груди. — Ничего важного, — она вымученно улыбнулась, касаясь своей ладонью его руки. Холодная, — подметил он, — безжизненная. — Просто хотела сказать, что люблю тебя. Молчание. Он не нашелся с ответом. В этот раз ему почему-то хотелось ответить что-то, хотелось, чтобы эти глаза хоть на миг перестали быть такими стеклянными, а улыбка — такой несчастной, но он просто не нашелся, что ответить. Не привык. Поэтому он вновь затушил огонек в её глазах. Один из последних. Пятый увидел это, и что-то в нем неприятно ёкнуло. Что-то оборвалось, и он так и не смог сказать, что.***
Смех резко, словно по щелчку пальцев разбивается на сотни осколочков, и он замирает, стоя на коленях и смотря в свинцово тяжелое и серое небо. Слезы катятся по его вискам в густую шевелюру, и он уже не контролирует их. Ругает себя последними словами, жалобно просит пустоту вернуть всё, как было, чтобы он смог исправить свои ошибки, но пустота остается глуха к его мольбам. Так же глуха, как когда-то был глух он, и осознание этого выбивает воздух из его груди. Он склоняется над ней с лихорадочной дрожью во всем теле. Она такая холодная, такая бледная, но такая…спокойная? Да, спокойная — это слово подходит лучше всего. Она не выглядит уставшей или несчастной, как это всегда было. Потому что теперь-то ей всё равно. Пятый окостенелой рукой касается её ледяной щеки и нежно проводит по ней. Наклоняется ещё ниже, и его горячая слеза падает на её бледный лоб. На её виске зияет алая кровавая рана, и волосы мокрые от крови, но он запускает в них пальцы и прижимает девушку к себе, инстинктивно пытаясь согреть. Тщетно, впрочем. Ему и самому холодно, дыхание почти твердеет в сухой тишине. Найти бы одеяло или плед, чтобы хотя бы перестать так дрожать, но вокруг только обломки, какой-то мусор и тела, много тел — следы битвы. Пятый снова проклинает себя и думает, что лучше бы он погиб за неё, чем она за него, но изменить уже ничего нельзя. Всхлипывает ей в макушку, раскачиваясь вместе с ней из стороны в сторону. Металлический запах ударяет в нос, и Пятый чувствует себя таким несчастным, каким не чувствовал ещё никогда. Хочется закрыться от всего мира, прикрыть свою боль и, самое главное, укрыть от всего мира её. Почему, ну почему он не делал этого раньше, когда мог? Он прижимает её к себе так крепко, как только может, и сквозь слезы шепчет: — Я люблю тебя. Молчание. И Пятый разбивается.