Янтарь

В тот вечер он был похож на осколок разбитого стекла. Вылетев из прогорклой от дождей пятиэтажки, в полную тьмы улицу, он не знал куда идти и что делать. Он был повержен, сломлен и не мог совладать с подкатившими к глазам слезами. На остановке он ждал трамвая и курил. Пепел оседал на снег и напоминал сажу. И что теперь? В окне на третьем этаже сидела единственная женщина, которую он любил. Она его прогнала. Когда все вывалилась из рук, когда страна наполнилась дымом революции, она не нашла ничего лучше, чем сказать ему, что у нее (и говорила она это так спокойно) другой. И что этот другой богат. И что у него машина. И деньги. Словом, он во всем был лучше, чем Ронин. Он залез в вагон по инерции, машинально, не отдавая себе отчета в происходящем. Ему совсем не хотелось думать. Голову заполнил туман. На запотевшем от его дыхания стекле уже лежала вечность, в которую он потихоньку проваливался. Мать говорила, что где-то в сорок лет человек начинает чувствовать глубину существования. До сорока Ронину было еще двадцать лет, а глубину он ощущал сполна. Как бокал, из которого переливается вино. Как река, выходящая из берегов в марте. Он был страшно одинок и некому было об этом сказать. Он молча смотрел в медленно испаряющийся ноябрь, впитывал холод, текший как ток по трамваю и глотал кипяченные слезы. Море. Огромное жизненное море поглощало его, забирало к себе, заявляло на него свои права. Здесь, в этом мрачном городе, на этих тускло-освещенных улицах он познавал себя, он заново себя перепрошивал, находил в себе дотоле не познанную энергию. Трамвай несся в темноту, прорезая ночную сырость и обволакивающий вагоны холод. Ронин сливался с трамваем, знал: куда едет трамвай, туда едет и он. Их стремления совпадали. Теперь, подумал он, можно не волноваться: чем дальше я от нее, тем ближе я — к вечности. А вечность, пусть это заучит каждый школьник, самая требовательная женщина из всех ныне живущих. Она забирает себе наши песни, стихи, наших друзей и врагов — и отдает в ответ только холодное дыхание кончающегося ноября. Вот поэтому вечности можно доверять — она говорит на единственно понятном всему миру языке, на языке молчания. Ронин же в эту ночь говорил с вечностью на языке ножа. На языке острых граней и выедающих чувств. И вечность, как это ни странно, хорошо его понимала. Потому что ей этот голос, режущий темноту на лоскуты, был знаком. Он сошел на последней станции и купил себе на остановке сигарет. Спокойствие пришивалось к нему как плащ. А слезы поглотились жизненным океаном. «Океан — без окна: вещество…» Он теперь понимал: океан — это он сам, а окно — в котором осталась его (едва ли теперь она ему принадлежала хоть на йоту) женщина — оно удалилось, испарилось в многомерном городском пространстве. И от его океана, в котором барахталась любовь, ненависть, нежность и доброта, осталась только капля — как ни крути: вещество. И так хорошо было ощущать себя одним-единственным веществом. Он докурил сигарету и бросил ее в урну. В настигавшем его молчании вечность ни то хотела стрельнуть у него сигарету, ни то просто выражала свое, только ей понятное, сочувствие. Она пропадала и появлялась. И когда ее вдруг не становилось, он оказывался совсем один. И одиночество вырастало перед ним как нечто смутно знакомое, как что-то бывшее с ним всегда. Он не решился говорить с ним тем же языком, что и с вечностью. Потому что вечность можно прогнать. Одиночество — нет. Вот в этом одиночестве он и понял, что никогда ее не любил. Или любил — но, Господи, это было так давно. Это был сон. И на этой остановке он был как на вокзале, уехать с которого означало: броситься в новый, неизвестный еще мир. И Ронин бросался. Только вот часы на его правом запястье пробили одиннадцать часов и трамвая назад не предвещалось. Он должен был стойко вытерпеть ночь, еще одно крылатое божество, которое, как и одиночество с вечностью, заявило на него свои законные права. И он охотно с ней, ночью, соглашался. Редкие проезжающие мимо машины сигнализировали, что он — не последний человек на Земле, что он — просто еще одно вещество, капнувшее в огромный океан жизни. И эта сплоченность с мировым пространством была сродни вовремя выпитому лекарству. Оно удручало горечью, но спасало содержанием. Мэри позвонила ему где-то в без двадцати двенадцать. Она что-то говорила про то, как ей жаль. И что надо было раньше сказать. Ронин ее не слышал. Говорила не она — нет, его любимая женщина не говорила таким голосом никогда — с ним вела беседу канувшая в небытие Горгона, жалующаяся, что он зря не отрубил ей все головы. А он ведь не закатил скандала, не проронил ни слова. Просто вышел в полную тьмы улицу и упал в ночной мрак, испарился как вода с кувшинок после дождя. Он бросил трубку где-то на середине ее монолога о безумной жалости и сожалении. Ее теперь есть кому выслушать. Пусть этот кто-то и слушает. А он пока будет глотать перводекабрьский морозный воздух, погружая себя в янтарное будущее. Там, в этом будущем, не будет Мэри. Не будет ее другого. Не будет дыма революции, гуляющего по городу как надушенный французским одеколоном инфант. А ночь превращалась в бабочку с янтарными крыльями и озаряла темноту своим блеском. С последним потухнувшим фонарем, она воскрылялась и охватывала собой все вокруг. Здания, как полотна, отражали ее сияние, а снег подтаивал от ее тепла. Темнота рассеивалась. Значит вот как бывает: ночь становиться бабочкой. Тогда ночь — это гусеница. Да, он начинал догадываться, ночь — это гусеница. И вся она — трамвай, который привез его сюда. Он приехал на гусенице, чтобы встретиться с бабочкой, сотканной из глубокой темноты. Потом он не мог вспомнить как, но факт был фактом — он стоял у набережной и смотрел на водную гладь. На то, как от не горящих фонарей в реку кидаются блики света. Может быть (не привиделось же ему?), это были мотыльки. Они проявлялись частью огромной бабочки. Они отделялись от нее и пускались вплавь. И это тоже была вселенская тайна: как он был веществом огромного жизненного океана, так и они были веществами огромной ночной бабочки. И все они были счастливы по отдельности потому, что могли с ней слиться. Ронин просветлялся: не нужно быть семь пядей во лбу, чтобы быть великим. Достаточно быть значащим веществом, которой способно и на сплоченность и на одиночество. Он бросился в реку, и мотыльки несли его в тумане темноты к янтарным берегам. Из своего отчаянья он соорудил лодку, плывущую по волнам океанического одиночества. И ночь больше не резалась. И он больше не говорил с вечностью на языке ножа. Утекающая грусть покидала его и оставляла на нем неизгладимый отпечаток. Теперь он изучил пресловутую науку расставанья. А утром он лежал на берегу. Берег был совсем не янтарный. Но он был живой. Совсем-совсем. И в нем этим утром что-то горело. Новое, родившиеся в нем вещество: искра. Из которой только он мог раздуть свое пламя…