И шагнули они в вечность, цельные и беспечальные

Дорога была пустынной и тихой. Луна подсвечивала ее серебром и длинными тенями. Волк скользил между ними, припадая к земле. Зверь был огромным, его глаза блестели темным золотом, а нос жадно втягивал тяжёлый запах ночных цветов, что буйно распустились вдоль дороги. Для волка ночь была родной сестрой, напарницей: они вместе заходили в лес, в предвкушении хорошей охоты. Но для двоих, что шагали рядом со зверем, ночь была прекрасной по другим причинам. Вокруг, на многие километры, простирались луга, узкие ленты рек и леса, изумрудные, чистые, наполненные птичьим клекотом. Уютная тишина окутывала сонные холмы на западе, седой туман гладил верхушки деревьев на востоке — мягкая, сокровенная красота наполняла земли, для которых не придумали ни места, ни названия. — Ты мог бы поймать для разнообразия не кролика, — буркнул один из мужчин, но глаза его смеялись. Волк оскалился. Он любил кроликов. И других, пригодных в пищу, зверей. — О, это мы знаем. И коварных дикобразов — больше всех, — оскалился в ответ человек — получилось не менее зловеще. В ночной полутьме его лицо казалось серым, и только зубы ярко белели. Второй мужчина шел молча, на ходу рассматривая свои пальцы. Они были обычными — тонкими и здоровыми, ни шрамов, ни серебра. Это удивляло его до сих пор. Он украдкой посмотрел на спину волка, затем — на своего спутника, и отвернулся, будто в страхе, что все исчезнет: и луна, и ветер, и рваные латки облаков на глубокой синеве. Но все продолжило существовать, несмотря на человеческие страхи. Звёзды на востоке вспыхнули ярче, на одиноком дереве дважды крикнул филин и ухнул в высокую траву. Из леса, будто дразнясь, вышел олень; его шерсть казалась жидким серебром в ярком лунном свете. Ночной волк принюхался и сорвался на бег — тяжёлая от росы трава мягко пружинила под его лапами. Время текло, словно парное молоко. Можно закрыть глаза и шагать дальше, не глядя, ступая за мягким шелестом волчьих лап, запахом цветов, грубым смехом. Рано или поздно дорога повернет в сторону дома. *** Перед рассветом они вернулись домой. Одежда и волосы пропахли дымом невидимых костров и мокрым после дождя лесом. В полумраке Фитц нащупал свечу и зажег ее. Тени заметались по углах и исчезли. Они оставили двери открытыми — на случай, если Ночной Волк захочет спать на лежанке возле кровати. Он любил свет и тепло очага, даже если здесь никогда не было по настоящему холодно или жарко. Шут разворошил угли, подбросил дров и поставил чайник. Когда вода нагрелась, он насыпал травы в кипяток. Мята, чабрец, немного фиалок — запахи медленно заполнили маленькую комнату. — До сих пор не пойму, как это работает, — подал голос Фитц. Шут улыбнулся краешком губ: он не знал. После того, как они растворились в волке, их сознания долго плавали в потоке скилла, пока не нашли это место. Бесконечные леса, поля, пустынные и тихие, и дом — старый дом Фитца, в котором он жил отшельником много лет назад. У них было все для простой, беззаботной жизни: река, чтобы ловить рыбу и мыться, лес, полный дичи, ягод и грибов. Огород с травами и овощами, стопка листов бумаги и чернила… Они засыпали и просыпались, утратив счёт дням, и вокруг, на многие километры не было никого, кроме них. — Это награда. Тебе, мне, Ночному волку, — наконец ответил Шут, оборачиваясь к Фитцу. Губы его улыбались, но в глазах плескалась печаль. — В первую очередь — мне. Ты неправ, Лишенный запаха, — заметил Ночной волк и скрылся в лиловых сумерках. — Да, неправ, — мягко согласился Фитц. Он поднялся с кровати, в несколько шагов пересек комнату и протянул к Шуту руки. Кожа перчаток, серебро на пальцах — ничто больше не мешало их касаниям, и Фитц крепко сжал руки друга. Ладони Шута были сухими и холодными, хотя он стоял вплотную к огню и до этого возился с чайником.  — Почему?  — Ты дразнишь меня! — изумился Фитц. Лицо Шута было — сама невинность, за которой пряталось так много: страх, сожаление, веселье, грусть. — Совсем чуть-чуть, — виновато улыбнулся Шут и мягко отстранился. — Тебе пора отдохнуть, а я ещё поработаю. Фитц бросил беглый взгляд на аккуратно сложенную стопку бумаги. Сверху всегда лежал белый, немного измятый лист — Шут не только хранил свои тайны, но и испытывал доверие друга: заглянет или нет? Фитц сдерживался. Он задал несколько вопросов, ещё в самом начале, а затем, сквозь сонную дрёму, не раз пытался рассмотреть, что пишет его друг на нескончаемой бумаге. Но бархатная полутьма, подсвеченные золотом длинные волосы Шута, его острые локти, полупрозрачные рубашки мешали увидеть что-либо. И Фитц проваливался в сон, изумленно подмечая, что видит сон во сне; спустя некоторое время кровать прогибалась под весом ещё одного тела, чужое дыхание было ровным и тихим, движения — скованными. На утро Фитц всегда просыпался один. И чувствовал себя так же. Растерянно, злобно. Ночной волк отметал его тревогу ленивым «поговори с Лишенным запаха, а то как мальчишки». Но Фитцу пока не было что сказать, и ночи, дни — все текло привычным чередом, безвременье мягко звенело в воздухе, вечность сверкала, словно крошечные пылинки на солнце. *** Этой ночью все было иначе. Выслеживая добычу, Фитц услышал отголосок давно забытой песни. Листва шумела, в темной глубине леса рокотали сосны, лунный свет пробивался сквозь подлесок тонкими серебряными нитями, но песня была — как глоток свежей воды в жаркий полдень, пылающий очаг в зимнюю стужу. Женщина, что пела ее годы и годы назад, была красивой и звонкой, она любила его, а он… Фитц тряхнул головой, пытаясь вспомнить, как ее звали — и не смог. Что-то тягучее вертелось на языке, жгло губы остатками поцелуев, пока Фитц не понял: это была песня Молли. Его Молли, единственной женщины, которую он любил, которую ждал долгие годы, которую хоронил. Ужас накрыл его стальной броней. Фитц принялся вспоминать остальное: короля Шрюда, Чейда, детей — все было на месте. И Молли тоже. Он отчётливо помнил каждую морщинку, каждую улыбку — для него и о нем. Фитц дёрнул ветку — громко, чтобы спугнуть всю дичь в округе. Охотиться не хотелось. Пока он нашел Шута, тревогу вымыло и присыпало новым песком. Но дома она вернулась. Что, если вечность сотрёт все воспоминания, а затем — это место, Шута, Ночного волка, пока Фитц не затеряется один в глухой черноте? Что, если у них осталось мало времени, а они тратят его на недомолвки? Чай давно остыл. Фитц выпил его, не чувствуя вкуса, и улёгся в постель. Приглушенный свет мягко очерчивал фигуру Шута с одной стороны, с другой — лиловый рассвет стучал в окно изломанными тенями и ярким, ослепительным лучом. Они будто делили тело Шута надвое — добро и зло, скрытность и предельная ясность, радость и печаль. Мужчина за столом устало потянулся — и волшебство исчезло, но появилось нечто иное, в глазах Фитца: спокойствие, незыблемая правильность того, что произошло и произойдет сейчас. Он тихо поднялся с кровати, на цыпочках подкрался — ни одна половица не скрипнула, и склонился над столом: щека мягко коснулась головы Шута, руки опустились на плечи. Шут вздрогнул, бросился собирать бумаги, но Фитц осторожно перехватил его ладони. — Пожалуйста, дай мне взглянуть, — прошептал он, вжимаясь губами в спутанные волосы. Тело Шута мелко задрожало под его губами, руками, ладонями, он вывернулся из объятий и вскочил: — Ты не должен!.. — взмолился Шут, его плечи поникли, рот вытянулся в кривую линию. На мгновение он превратился в изможденного старика — уставшего, потерянного, провожающего друга на смерть. В его глазах не было места слезам, а в сердце — смирению, но видение угасло, оставив после себя молодого мужчину — беспомощного в своем горе. Фитц с трудом отвёл взгляд от разбросанных бумаг. Он подвинул стул к Шуту, сам уселся на край кровати. — Мне кажется, — начал он, но слова застряли в горле тугим комком. Разговоры по душам всегда давались трудно, но сейчас, в случае неудачи, не уйдешь, не скроешься, чтобы спустя несколько лет встретится почти случайно и так, будто ничего не произошло. — Мне кажется, я начинаю забывать прошлую жизнь. И все было бы не так страшно, если бы в этой жизни ты меня не отталкивал, Шут… Любимый… Объясни, что ты делаешь? И как, как ты закрываешься от меня?! Как и зачем?.. На последних словах голос Фитца сорвался, и мужчина поразился глубине собственной ярости. У них все должно быть не так! Страхи, недомолвки, сомнения — все осталось в прежнем мире, для живых. Они же, цельные и беспечальные, шагнули в вечность. — Я тоже… начинаю забывать. Моя жизнь была такой долгой, и многое, очень многое лучше не помнить, но… едва я засыпаю, часть меня будто стирается, Фитц. Все меркнет… Мне кажется, мы должны забыть все, чтобы начать заново, но я не хочу! Я пишу и рисую, боясь, что однажды проснусь и буду смотреть на эти листы, как на чужую, прекрасную книгу… Утренняя полутьма сгладила все острые углы на лице Шута, спрятала непрошенные слезы. Он схватил со стола бумагу и силился бросить на догорающие угли, но его пальцы только сильнее измяли страницы, прижали к сердцу, словно раненую птицу, непутевое, но любимое дитя. Фитц поднялся, накрыл его ладони своими и прошептал: — Оставь, прошу тебя. Я хочу помочь. Касание открыло перед Фитцем все чувства, которые Шут пытался скрыть, запрятать глубоко, не только от Ночного волка и Фитца, но и от себя. Вина, растерянность, неверие и надежда, такая сильная, такая хрупкая — не сломить, не удержать. Слова Пчёлки, его — их — дочери, последние и жестокие: «он любил тебя больше, чем кого-либо из нас». Тогда, всего на мгновение, Шут поверил и пришел к волку, навсегда, но теперь его вера ослабла. — Это правда, — выдохнул Фитц. Бумага в их ладонях стала влажной от слез. — То, что сказала Пчёлка. Не знаю, как так получилось, но… Пальцы Шута разжались, некоторые листы полетели на пол — медленно, словно подхваченные ветром перья. Мелкие буквы, неясные очертания, то тут, то там яркие мазки чернил. Рисунки были простыми, но наполненными жизнью до краев. Сценки из придворной жизни, детское лицо Фитца, чумазое и гордое, дракон Айсфир среди пронзительной синевы, белоснежный, сияющий Клеррес, Пчёлка в несоразмерно большом плаще, залитые солнцем улочки Удачного, Ночной волк на охоте, морские волны, что бьются о живой корабль, профиль Кеттрикен, серебряные руки Верити, синее платье Молли, Неттл с ребенком на руках… Фитц жадно рассматривал каждую деталь: на листе были записаны воспоминания, скорее образы и чувства, иногда размытые, но иной раз — поразительно четкие, а на обратной стороне — рисунок или несколько. И ни слова о Шуте. Ни одного росчерка. Эта книга была не о нем и не для него — только для Фитца. Последний дар. Неоценимое сокровище. Фитц аккуратно сложил бумагу на стол и сел возле Шута: из приоткрытых дверей тянуло утренней прохладой, в сонной траве лениво стрекотали кузнечики, но в доме — тепло и спокойно. Фитц закрыл глаза и словил себя на мысли, что готов прожить так целую вечность, среди запаха сушеных трав и пыли, уснуть под мерный скрип досок и шелест карандаша по бумаге, под мягкое дыхание Шута где-то над ухом, под отголоски восхищения Волка от удачной охоты. Сон этот будет тягучей прохладой, ожиданием солнца в уютной постели, и во сне том будут роится другие сны, давно увиденные и грядущие, сотканные из чьих-то грез и сомнений, из невыносимой, совершенной красоты жизни, которая обтекает каменного волка с глазами, словно самая яркая ночь. — Позволь помочь тебе, с книгой, — сказал Фитц, открывая глаза. Шут сидел, прислонившись к его плечу, и смотрел на широкий луч света, что заливал красным золотом комнату. — Рисую я неважно, поэтому твое лицо будет сквернее некуда. И когда мы забудем все, то будем думать, что это какое-то чудовище. Но ты сам виноват! Они хохотали, пока животы не свело от боли, пока эта боль не стала единственной, что тревожит их тела и души. А затем и она ушла. 04.02.21