February, 19
Говорят ведь, у каждого свой Париж. Осаму тушит окурок о пепельницу, разглядывает флористическую лавку напротив. Владелец прячет цветы в помещении, за стеклянной витриной; город останется здесь, с Осаму — мягким закатом и самолётами, деревянной столешницей и меню, комнатой в старом отеле и номером Тендо Сатори в записной телефона. Он довёл «Онигири Мия» до Токио почти две недели назад — и понял, что ужасно устал. Подписал все бумаги, объяснился с Китой и сбежал в Париж. Причин было много: приглашение Тендо, рекламный ролик Комори, выступление Семи, фотографии Суны. Это простая истина: люди сходятся и расстаются. С Суной Осаму успел расстаться, даже не взяв его за руку. Нет никакой истории: ни поцелуев в подсобке спортзала, ни встреч в забегаловке. Осаму следил за матчами EJP Raijin, отправлял онигири на адрес команды, шутил о Комори и спрашивал, нашлось ли какое-то сходство с Сакусой — тяжёлый характер, любовь к прививкам. Дошутился вот: нашёлся Комори — сам, целующий Суну в щёку. — Прямо сейчас я думал о том, чего мне не хватает в Париже больше всего на свете. Осаму поднимает взгляд, замирает: связующий Фукуродани… Акааши Кейджи. — И это — «Онигири Мия», — лёгкая улыбка, откровенная радость встрече — здесь, на другом конце света. — Думал, скажешь, — скалится Осаму, — Бокуто Котаро. Акааши качает головой, садится напротив. Ночь врезается прямо под кожу — незнакомыми красками, нежностью отрешённости от других городов. — Что ты тут делаешь, Мия-сан? — Курю, — Осаму вертит в руках пачку, — смотрю на цветы. Отдыхаю. Правда. — Поздравляю, — Акааши прячет подбородок за высоким шарфом, — ты открылся в Токио. — Спасибо. Теперь можешь к нам захаживать. И скучать не придётся, — Осаму оставляет в покое сигареты. — Не замёрзнешь так? Можем посидеть внутри. — Нет, — откидывается на спинку стула, — но я хотел бы пройтись. Можем встать, когда ты доешь, — осекается, — это. Осаму смеётся, открывает меню. — Сам не понимаю, что это, — находит название десерта, — croquembouche. — У тебя ужасный французский, — теперь смеётся Акааши, — сойдёмся на профитролях. — Это мой первый вечер в Париже, — оправдывается Осаму, — а что здесь делаешь ты? — Собираюсь написать, — Акааши поправляет очки, хмурится, — как раз о Париже. Пока ничего определенного. Мне просто нужно было расслабиться. Где-нибудь, — упирается локтями о стол, — за пределами Токио. И Японии. Немного устал. — А как же манга? Что-то ведь намечалось после «Зомби-рыцаря». — В процессе, Тенма справляется. А я пока, — снова утыкается носом в шарф, — стараюсь перейти в другой отдел. Осаму оставляет десерт недоеденным, расплачивается. Они поднимаются, и Осаму тщетно пытается вспомнить дорогу к номеру: разобраться сам не может и показывает Акааши точку на google maps. — Где ты остановился? — Rue de l’Amiral-de-Coligny. А тебе нужно сюда, — забирает у Осаму его телефон, — Allée André-Breton. — Сдаюсь, — Осаму застёгивает молнию на пуховике до самого верха. — Твой французский можно не комментировать? Акааши улыбается — той самой, уже знакомой улыбкой. Осаму может только радоваться встрече с ним: кажется, если бы у него вдруг спросили, кого именно с весеннего турнира он хотел бы увидеть сейчас в Париже, первым вспомнился бы как раз-таки Акааши Кейджи. Ещё с того самого матча шакалов против орлов. Осаму получает свой телефон обратно вместе с номером Акааши, глупо улыбается введённому в строку имени Akaashi K. — Не звони, тарифы в роуминге очень дорогие, — предупреждает Акааши, — напишешь мне утром, — останавливается, — или днём. Когда проснёшься. — Планы на завтра? — Планы на тебя, — Акааши сворачивает на улочку между невысокими зданиями, и Осаму узнаёт свой отель через дорогу. — Если ты не против. — Чтобы я был против? У меня тоже есть парочка предложений. Переходят на другую сторону улицы, к нужной точке на карте. Акааши застывает, будто прислушивается. Осаму отвечает на немой вопрос: — Помнишь блокирующего Шираторизавы? Тендо Сатори. — А, — выдыхает Акааши, — всё понятно. Я как раз собирался сводить тебя завтра к нему. — О, — очередь выдыхать Осаму, — я здесь по приглашению Тендо. Звал попробовать его шоколад. — Это обязательно, — соглашается Акааши. — Из других предложений — концерт Семи? — Боже, — Осаму прячет руки в карманах куртки, — чем мне тебя удивить? Акааши повторяет за Осаму: ладони в карманах пальто, за тканью шарфа — изваянный подбородок. Смотрится ужасающе уместно здесь, в Париже — смотрелся бы так же и с онигири в руках, даже в форме Фукуродани. Гадкая радость разъедает грудную клетку: обходит сердце, спускается ниже. — Оставь это на меня, — просит Акааши. — За две недели я кое-как освоился. Для туриста. — И даже проводил меня, — Осаму кивает в знак благодарности. — Следующий раз за мной. — Ты надолго здесь? Осаму не уверен, что можно сосчитать точное количество дней, необходимых для того, чтобы вытащить из головы Суну Ринтаро. — Пока не знаю. Ты? — Тоже. Привет, кстати. — Bonsoir, — у смеха Акааши цвет раннего утра из иллюминатора самолёта. Осаму очень, очень нравится Париж.February, 20
Осаму пока ничего не знает о Париже. Знает только, что профитроли — довольно вкусный и в меру приторный десерт, что Тендо Сатори работает в Jean-Charles Rochoux, Семи Эйта собирается выступать в La Vénus Noire, а Акааши Кейджи превратился в нечто неотделимое от города, цветочной лавки и тех же профитролей за какой-то вечер. Он набирает сообщение Тсуму, всё ещё сонно моргая и нежась на белых простынях. Тсуму 10:27 помнишь связующего Фукуродани? 10:27 Ответ приходит сразу же:Да. Мы победили Фукуродани на весенних отборочных и стали первыми представителями Токио. 10:28
привет, Сакуса 10:29 пока, Сакуса 10:29 Отписывается Акааши: доброе утро. я очень голоден. очень голоден. очень, Акааши 10:32Bon matin. Могу зайти к 11. 10:36
je vous remercie 10:37 Осаму спешит в душ, по пути распаковывая чемодан, чтобы найти полотенце. На счету буквально каждая минута — нужно успеть кое-как привести себя в порядок до прихода Акааши. Насчёт голода не соврал: он собирается очень плотно позавтракать в каком-нибудь симпатичном ресторанчике, а потом заглянуть к Тендо. Под горячей водой совершенно внезапно накрывает ощущение потери — липкое, почти осязаемое. В мире много простых истин, и одна из них: Осаму никогда не сможет поцеловать Суну в щёку. Даже по-дружески. Не посмеет просто. Отключает воду и понимает ещё кое-что: он не успеет высушить волосы. Обыскивает номер в попытке наткнуться на фен и ожидаемо эту миссию проваливает. Отвлекает громкое покашливание за дверью. — Откроешь? — спрашивает Акааши и стучит несколько раз. Осаму отбрасывает полотенце, наспех натягивает джинсы на голое тело, ищет футболку, но не находит и, наконец, впускает Акааши. — Извини, — сам приходит в ужас от беспорядка в комнате, — бардак. — Оденься, — Акааши протягивает несколько бумажных пакетов, снимает ботинки, — холодно. — А ты раздевайся, — просит Осаму. Тает от запаха выпечки. С ужасом ловит себя на том, что вот-вот прослезится. — Акааши, — забирает пакеты с едой, оставляет их на прикроватной тумбочке, — спасибо, — достаёт из чемодана худи с эмблемой чёрных шакалов, одевается, — и прости меня. За всё. Обычно, — садится на край кровати, наблюдает, как Акааши развязывает шарф и снимает пальто, — у меня везде порядок. А сейчас я сам не в порядке. — Что-то случилось? — Акааши стоит посреди комнаты, озирается, похоже, в поисках кресла или хотя бы стула. — Странное утро, — Осаму жестом приглашает сесть рядом, — и волосы мокрые. Не знаю, почему не подумал об этом. — Надо было мне принести фен, — шепчет Акааши, укладывая пальто на другой части кровати и устраиваясь рядом с Осаму. — Ты привез с собой фен? — Нет. Но мог бы купить. — Давай позавтракаем, — предлагает Осаму. Еда, наверное, поможет сейчас приглушить чувство стыда перед Акааши. Осаму ужасается гадкой мысли о том, что ведёт себя, кажется, даже хуже, чем мог бы вести себя в тех же условиях Тсуму. Наедается круассанами, убирает пакеты с постели, стряхивая крошки. Разглядывает Акааши, неуютно устроившегося на кровати: очки сползли с переносицы, рукава голубого свитера закатаны, серые брюки в клетку слегка помялись. Акааши смотрит в ответ вопросительно. — Можем посмотреть игру Raijin и Tachibana. — Давай, — Осаму соглашается машинально. И понимает, что собирается смотреть на Комори и Суну прямо здесь и сейчас — в Париже, с Акааши Кейджи под боком и полным круассанами желудком. — Прозвучит не очень, — предупреждает Осаму, — но, может, приляжем? Акааши коротко кивает, забирается на кровать с ногами и по-хозяйски поправляет подушки. Осаму ложится рядом, упираясь макушкой в изголовье, и Акааши повторяет за ним. Получается какая-то страшная семейная идиллия. — Не хочешь пересмотреть последний матч шакалов? — Осаму чётко осознает, что не осилит Raijin. — Давай без шакалов, — вздыхает Акааши и достаёт телефон из кармана брюк. — Тогда лучше игру Тсукишимы. Я давно хотел. Смотреть на игру Тсукишимы всегда по-хорошему неприятно. Осаму увлекается, с удовольствием слушает ценные замечания Акааши о навыках практически каждого игрока. Ловит себя на том, что невольно сравнивает стиль связующего с театром, который Атсуму привык разыгрывать на площадке. Акааши на его комментарии только смеётся — как смеялся тогда, на домашнем матче орлов. Осаму смотрит на очертания подбородка, темные завитки у лба, крепкие пальцы, сжимающие телефон, и понимает, что Париж сейчас — это Париж Акааши. И Токио Акааши, наверное, ничем не хуже. Если не лучше. Отгоняет страшное желание коснуться его руки или просто уткнуться в плечо и уснуть. — Тебя часто спрашивают, почему ты оставил волейбол? — интересуется Осаму, когда всплывает рекламный ролик с Комори. — Нет, — Акааши выбирает опцию «skip», на экране снова высвечивается потное лицо Тсукишимы, — а тебя? — Часто, — Осаму тянет выше ворот толстовки. — Расскажи, — просит Акааши и ставит игру на паузу. Поворачивается к Осаму, поправляет сползшие к кончику носа очки. — Просто так получилось, что еду́ я люблю больше, чем волейбол, — смеётся вместе с Акааши, — а теперь я заметил ещё кое-что. Угадаешь? — Атсуму? — Капитан Очевидность, — фыркает Осаму. — Начну издалека, но мысль простая. Комментаторы часто сравнивают Кагеяму Тобио и ниндзя Шоё. Они всего-то играли вместе в старшей школе. Ну, — смотрит сперва в стену напротив, потом косится на Акааши, — ничего особенного, я бы сказал. Многие из V-лиги хорошо знакомы. А теперь представь нас с Тсуму. Даже замечания в адрес Хинаты и Кагеямы не всегда самые добрые. Если их это и мотивирует как-то, то нас с Тсуму просто убило бы. Когда Осаму окончательно решил, что займётся ресторанным бизнесом, точка получилась жирная и какая-то смазанная. Но это — что-то вроде начала начал для каждого. Деление единицы на две целые части. — Ещё немного, и я возьму у тебя интервью, — Акааши откидывается на подушку, закрывает глаза. Осаму не сразу понимает, что Акааши уснул — в очках, с телефоном в руке. Он тянется к одеялу в ногах, укрывает его. Решает не стаскивать очки — вдруг проснётся. Во рту пересохло, а в номере даже нет бутылки воды. Волосы ещё влажные. Кажется, Осаму тоже вот-вот отключится. Разгладить бы эту морщинку между бровями. Нужно поставить будильник. Просыпается от слабого толчка по плечу. — Осаму, — зовёт Акааши, — вставай. Они умудрились проваляться так больше двух часов. Осаму переодевается в ванной, натягивает шапку — по настоятельному совету Акааши. Сам Акааши всё ещё выглядит сонным; он кутается в пальто и шарф, собирает пакеты от еды. — Оставь, — говорит Осаму, касается его локтя, — я потом уберу сам. Закрывают номер, спускаются по старым лестницам. Осаму как-то болезненно отмечает про себя, что оторвать взгляд от темной макушки у него под носом всё сложнее. Париж покоряет теперь совсем по-другому — вчерашний день кажется размытым пятном перед тем, что Осаму видит сегодня: каждую букву на витринах, пешеходную линию и даже шашечки на такси. Запах города тот же — Осаму гадает, связано это как-то с Акааши или цветочной лавкой, не выходящей из головы с прошлой ночи. Акааши тоже из головы не выходит — и куда ему выйти, если именно его Осаму видел последним вчерашней ночью и первым с сегодняшнего утра. К списку причисляется его французский, внезапное желание купить для Осаму фен, круассаны с маком, анализ игры Тсукишимы Кея и совместный сон. Поэтому в том, что Осаму думает об Акааши, даже пока тот шагает рядом, нет ничего удивительного. Больше всего Осаму засматривается на уютные столики снаружи кафе и винных баров. Предвкушает наступающую ночь, не насладившись вдоволь парижским солнцем. Тсуму как-то сказал, что поездки помогают забыться. Только теперь Осаму понял, как именно это работает. Он всё ещё не считает свое сердце разбитым — если и придется склеивать, всё равно получится кинцуги. От Акааши Осаму узнаёт, что прямо сейчас они проходят по 16 rue d'Assas. Останавливаются у вывески Jean Charles Rochoux, разглядывают помещение через стеклянную витрину. Осаму как-то не верится, что именно здесь работает Тендо Сатори, блокирующий Шираторизавы и лучший друг Ушиваки — Франция, шоколатье, никакого волейбола. В голову тут же закрадывается сладкая мысль о том, что и его самого, Осаму, владельца «Онигири Мия», увидеть в Париже довелось бы не каждому. Оказывается, можно проживать свою лучшую жизнь — и не быть при этом любимым. Стены зданий и улицы, небо, оказавшееся вдруг под ногами, нежность в линиях подбородка, незнакомая речь и привычное чувство голода — Осаму давится ощущением настоящего, пониманием, что он живой и, наверное, даже счастливый. Открытие даётся легко, будто не он коряво прокручивал в голове признания Суне не из месяца в месяц — из года в год. Можно считать километры и дни до возвращения в Токио, бросаться в мясорубку показной ненавязчивости, отправлять онигири на тот же адрес — можно, всё ещё; только теперь Осаму кажется, он бы выбрал всё это даже с нуля, без фантастического дуэта из Комори и Суны: бродить по Парижу с Акааши, пробовать шоколад и соглашаться на всё, что предложит Тендо. Лучший выбор — не всегда выбор в пользу любви. Так проще. — Что случилось, — Акааши не спрашивает и, похоже, даже не ждёт ответа. — Кажется, сейчас я немного счастлив, — признаётся Осаму. Акааши кивает в сторону входа, хлопает его по спине. — Знаешь, я тоже, — говорит он и открывает перед Осаму дверь. Осаму успевает приметить себе несколько коробок с шоколадом ещё до появления Тендо. — Очень рекомендую, — Тендо округляет глаза, когда видит Акааши, — привет-привет. Снимает поварской колпак, театрально кланяясь. Он такой же, каким был на площадке годы назад: парадокс из азарта скучающих глаз, ужасающе детская улыбка. Для полноты картины не хватает прежней шевелюры и волейбольной формы. — Распугаешь клиентов, — смеётся Осаму. — Меня тут все любят, — не соглашается Тендо. — Я освобождаюсь, — развязывает фартук, тянется к руке Акааши: приподнимает рукав его пальто и всматривается в электронный циферблат, — прямо сейчас. Шоколад. Разложенные в ряд кубики, цветные фигуры, конфеты в обёртках. Тендо советует что-то с корицей и апельсином. Осаму стаскивает с открытой витрины ещё несколько упаковок — Ките, Арану, даже Сакусе. Суне тоже, наверное. Тендо отводит их в ресторанчик неподалеку. Место он зарезервировал: на открытом воздухе, возле уличного обогревателя. Первым делом раскладывает на круглом столе сигареты: Gauloises с аккуратной пометкой «smoking kills». Курить Осаму начал сразу после выпуска, как только оставил волейбол — довольно редко, одной пачки хватало на пару недель. С тех пор ничего не изменилось: он больше любит подымить за компанию, в редких случаях — чтобы не удариться головой об асфальт. То, что Тендо тоже курит, почему-то нисколько не удивляет. Осаму, скорее, просто-напросто не готов к Акааши с сигаретой во рту. Смотрится это как-то неправильно. Как-то красиво. Осаму закуривает сам, просит: — Помоги, Акааши, — протягивает ему меню. Тендо делает заказ за всех, потому что: — Вы должны это попробовать. Угощаю. Акааши непривычно молчалив — насколько непривычно молчалив может быть Акааши, с которым Осаму проводит всего второй день. Он сваливает всё на Тендо, разговорить не пытается. — Эти сигареты, — Тендо вертит пачку в руке, — символ свободы Франции во время второй мировой. — Их курил Пикассо, — оживляется Акааши, — и Джим Моррисон. Осаму вдруг находит забавным тот факт, что они здесь, вместе: некогда подающие надежду игроки сильнейших команд — Шираторизавы, Фукуродани, Инаризаки. Осаму мог бы сейчас играть против Тендо — с Акааши в связке, к примеру. — А в Париже можно побросать мяч? — он не сразу понимает, насколько глупо может прозвучать вопрос. — В Париже вы можете даже целоваться у всех на глазах, — смеётся Тендо. — Да, — Акааши выдыхает дымом, — в Париже между «хочу» и «не хочу» всегда выбираешь первое. Идею Тендо Осаму воспринимает самым отвратительным образом — всерьёз. — Почему ты бросил волейбол, Сатори-кун? — спрашивает он. И вдруг понимает, что толком так и не узнал от Акааши о его причинах. — Мой рай, — Тендо кивает официанту, когда тот приносит заказ, — мой рай захлопнулся в тот день, когда мы проиграли Карасуно, — тушит сигарету о пепельницу. — Хотя я решил, что оставлю волейбол, ещё до начала отборочных. Вы поймёте, — усмехается, — волейбол не мог заполнить всё. Оставалось какое-то пустое пространство. Так и понял. Осаму пробует блюдо: тесто с беконом и овощами, специи. — Это quiche, — подсказывает Акааши. Тендо к пирогу не прикасается, снова достаёт из пачки сигарету. — Ещё один рай я нашёл здесь, в Париже, — закуривает, — и увидел, что мне всё-таки нет в нём места. — Но ты все ещё тут, — Осаму тщательно прожевывает каждый кусочек, мысленно составляет рецепт. — Подожди, — цокает Тендо. — Я вернулся, хотя меня снова вышвырнули из рая. — Очень сложно, — жалуется Осаму. — Ты что-то понял, Акааши? — Я знаком с предысторией, — Акааши подпирает подбородок рукой, смотрит на Тендо вопросительно. Осаму любопытство не распирает, но всегда неловко, когда единственный чего-то не знаешь. — В первый раз я оставался в Париже с Мастукавой. — Матсукава, — Осаму хмурится, — не помню. — Ты с ним вряд ли сталкивался, — Акааши нанизывает на вилку бекон. — Блокирующий, Аоба Джосай. Они не проходили на национальные. — Мы снимали квартиру в нескольких кварталах отсюда, провели здесь неделю. Я влюбился в Париж, — выдыхает Тендо, — и вообще. Несколько секунд Осаму зависает на линии губ Акааши. Уточняет: — Тебе хватило недели, чтобы прийти к этому? Свои чувства к Суне Осаму принимал не один месяц. В школе он отвлекался на волейбол, не смел на что-то надеяться. И только за этот год осознал, как сильно устал от Суны, который и сам не догадывался, что засел в его голове очень прочно — и так же бездарно. Осаму часто себя уверял, что просто зациклился. Теперь он почти готов в это поверить. — Мне хватило одного дня, — пропевает Тендо. Осаму смотрит на Акааши, пока Акааши смотрит на quiche.February, 21
Вчера Акааши оставил их после обеда — встречу с редактором La Nouvelle Revue française внезапно перенесли и пригласили в издательство. Вечер Осаму провел в компании Тендо и сигарет на берегу Сены. Вспоминали школьное время, много обсуждали Шоё. Ниндзя Шоё — настоящее солнце, ожоги от которого не проходят годами. Тендо рассказывал о Мастукаве, и Осаму ни за что не сказал бы, что выдворенные из рая могут говорить об этом с таким воодушевлением. Хотелось поделиться историей о Комори и поцелуе в щёку, о Ринтаро и ежегодных попытках стереть черту. Вместо этого Осаму в подробностях описал процесс расширения сети ресторанов, получил несколько дельных советов и нахвалил Киту — как лучшего из партнёров. С Акааши Тендо никогда не сближался сам. Оказалось, Акааши написал ему месяц назад, попросил увидеться, помочь с выбором апартаментов. С Семи поддерживал связь уже в Париже, периодически заглядывал в Jean-Charles Rochoux и La Vénus Noire. — Выглядит потерянным, — сказал о нём Тендо, — совсем как ты. Осаму тогда нашёл себя беспощадно скучающим — у Сены, напротив проплывающего мимо парома, с коробками лучшего шоколада во Франции — и скучающим по Акааши. Казалось, Тендо знал всё и про Ринтаро, и ещё о чём-то — до сих пор не понятном Осаму; будто знание это ещё нагрянет, поразит от макушки до пят. И никто, как всегда, не подскажет, что с этим делать. И нужно ли что-то делать. Осаму смотрит на экран телефона, жмурится. 10:39. Два сообщения от Акааши.Bonjour. Напиши, когда проснёшься 09:47
Я у триумфальной арки на площади Шарля де Голля. Нашел одно кафе. Приходи 10:16
На этот раз Осаму принимает душ и обходится без мытья волос. Одевается, хватает бумажник и кепку с лого «Онигири Мия». Почему-то мысль, что Акааши это развеселит, перевешивает здравый смысл. Триумфальную арку находит легко, неспешно доходит по навигатору. Встречу Осаму оттягивает, он и хочет видеть Акааши, и не хочет: вдруг становится страшно — непривычно, отчаянно страшно. Просто в Париже между «хочу» и «не хочу» всегда выбираешь первое. Он находит Акааши под триумфальной аркой и развевающимся флагом Франции. Акааши завязывает плотнее шарф, подзывает к себе. Осаму покупает билет, проходит. — Если бы у меня сейчас был плёночный фотоаппарат, — рассматривает барельефы в углах, — я бы снял тебя. Как Джек Гарофало Ален Делона в Венеции 1962-го. Акааши выглядит как единственный человек на площади, которого хочется снять. Осаму хватает его за руку, когда тот спотыкается; от дыхания Акааши у шеи Осаму чувствует не только смущение — ещё и лёгкий запах алкоголя. — Ты что, — шепчет он, не выпуская ладони Акааши из своей. — Beaujolais nouveau, — Акааши мягко улыбается, и послать его к чёрту хочется с той же нежностью: рукой в руке и поплывшим взглядом. Осаму французский не понимает, но делает несколько умозаключений: первое: что бы Акааши сейчас ни сказал, он выпил в одиннадцать утра, и плохого в этом больше, чем хорошего; второе: Осаму ужасно голоден, и тут всё совсем отвратительно; третье: у Осаму, оказывается, страшная способность растолковывать чужие слова самым беспощадным для себя образом; четвёртое: мысль о том, что Комори может сейчас целовать Суну в щёку, потеряла немного от прежнего веса; пятое: руку Акааши отпускать не хочется. И все же Осаму отпускает его руку, когда они садятся за стол в зале небольшого кафе поблизости. — Можно задать один вопрос, — Акааши заглядывает в меню, ответа не ждёт, — почему ты не спросил меня о волейболе? — Акааши, ты сбиваешь меня с толку сегодня, — Осаму делает заказ, ссылаясь на фотографии на первых страницах. — Beaujolais nouveau, — просит Акааши, кивая официанту, — plateau à fromage. Осаму смотрит в спину удаляющемуся официанту, смотрит на пустующий соседний столик, смотрит на площадь через стеклянное ограждение — смотрит и не понимает, что происходит. — Что-то не так с издательством? — пытается угадать он. — Я бросил волейбол, потому что Котаро я любил больше, — Акааши разглаживает скатерть перед собой, — и в школе играл поначалу из-за этого. Смысл услышанного доходит до Осаму не сразу. Он молча ждёт продолжения, но поднимает взгляд и почти разбивается о вопрос в уголках губ. Они с Акааши, оказывается, пущены по одной канаве. — Тогда хорошо, что бросил, — говорит Осаму не своим голосом. Он снимает кепку и куртку, вешает на спинку стула. Акааши за ним повторяет и теперь теребит воротник серого джемпера. Акааши приносят вино и тарелку сыра. Осаму это никак не комментирует, только делает лучшее из всего, на что он сейчас способен: берётся за еду. Контролировать количество потребляемого Акааши алкоголя Осаму не собирается. По Тсуму он узнал, что иногда лучше напиться; это вряд ли поможет разобраться хоть с чем-то, но не сойти с ума — определённо. Он и сам хотел бы сейчас забыть обо всём. Совсем. И потом их тела отловили бы в Сене. Идея кажется романтичной, до кости в горле — поперёк, хаосом происходящего. — Архитектор триумфальной арки — Жан Шальгрен, — рассказывает Акааши, — первая половина девятнадцатого века, — несколько крупных глотков, — для Наполеона и его великой армии. — Ты не умеешь пить вино, Акааши, — Осаму бросает в рот кусочек бекона. — Хочу онигири, — ещё глоток. — Я бы приготовил, правда. Где здесь можно купить нори? — Просто отведёшь меня домой, — Акааши приближает свой бокал к стакану Осаму, — ляжем спать. Осаму догадывается: вскоре он научится жить с мыслью о том, что Акааши сказал о Бокуто. Он как-то привык к поцелуям Комори и Суны, это кажется таким обыденным здесь и сейчас. Не менее обыденно звучит «ляжем спать», слетевшее с языка Акааши — под рёбра, в точку солнечного сплетения. Осаму доедает завтрак, крадёт с тарелки Акааши сыр. Смотрит на полупустую бутылку и думает, что этого, наверное, хватит, чтобы немного забыться. На Акааши, похоже, это действует парадоксально иначе. — А Котаро любит волейбол больше, — он тянется к бутылке, но вдруг останавливается. — Знаешь, где я сейчас остаюсь? — Покажешь адрес на google maps, — Осаму бесполезно пытается вспомнить название улицы. — Тендо предложил мне снять ту квартиру, — поправляет очки, — где с Матсукавой оставался. Это похоже на какую-то шутку. — И к тебе никакого отношения не имеет. — Я остаюсь сейчас там, — смеётся, — очень красивая шутка. Как твои онигири. — Когда проспишься, — Осаму достаёт сигареты, — буду ждать объяснений. Не предлагает. Закуривает сам, останавливается на третьей. Акааши больше не пьёт. Несколько минут разглядывает пустую тарелку перед собой, потом всё-таки поднимает взгляд. Осаму понимает, что Акааши не пьян. Даже чуть-чуть. Это делает всё только сложнее и хуже. До квартиры они добираются тоже молча. Акааши совсем не выглядит как человек, которого нужно проводить до дома и уложить спать. Скорее, это он ведёт Осаму — вкладка с google maps осталась закрытой. Акааши отворяет дверь, впускает Осаму первым. Они разуваются, оставляют верхнюю одежду в шкафу в прихожей. Первое, что подкупает Осаму в этой квартире — белые шторы, за которыми прячется небольшой балкон. Посреди гостиной — светло-серый трёхместный диван, ковёр с неизвестным персидским узором, круглый журнальный столик и — напротив двери в другую комнату — книжная полка на всю стену. Акааши сразу проходит в спальню, и Осаму послушно плетётся за ним. Из мебели здесь только двухместная кровать, тумбочка и высокий деревянный шкаф. Постель аккуратно заправлена, у окна задёрнуты те же белые шторы. Акааши стягивает джемпер, остаётся в простой черной футболке и брюках. Устраивается под одеялом, свернувшись калачиком. Осаму сдерживает порыв повернуться и уйти: это явно не то, к чему его кто-то мог подготовить. Последние недели он чувствовал себя как раз тем, кому срочно нужно спрятаться в уютной квартирке с Парижем за окном. Акааши ненавязчиво это место занял, и всё согласованно сводится к Рубикону: переходи — или никогда больше не вернешься. Прямо сейчас Осаму не готов принимать решения. Акааши подсказывает: — Хочешь посмотреть игру Raijin? — Почему Raijin? — Осаму присаживается на край кровати. — Чтобы чем-то тебя занять. — Я лучше посмотрю на тебя. Акааши снимает очки, оставляет их на тумбочке. Его лицо не преображается — остаётся прежним; разве что выглядит совсем ранимым. Осаму даже не думает связывать это с оправой очков. Осаму не думает, когда первым приподнимает одеяло и ложится рядом. Оба лежат на спине, оба, кажется, не готовы посмотреть друг другу в глаза — кто-то обязательно потонет; кто-то даже не станет спасать. Он просто устал бежать от того, что чувствует. И будет смотреть на Акааши, если так хочется. Поворачивается, разглядывает нежный профиль. — Что делаешь, — Акааши закрывает глаза, и только потом перекатывается набок. — Смотрю на тебя, — Осаму улыбается темным прядям, густым ресницам. — А как же Raijin, — хрипло, дрожащим голосом. — Мне плевать на Raijin. Я хочу смотреть на тебя. Акааши касается щеки Осаму — припечатывается ладонью, поглаживает указательным висок. — Это не самое честное из всего, что я могу сделать, — говорит он шёпотом, — пора возвращаться домой. — От перестановки мест слагаемых, — Осаму не договаривает, смеётся. — Чушь, — мягкая улыбка, — в Париже всё совсем по-другому. — Потому что выбираешь «хочу»? — Это не всегда правильный выбор. И не всегда самый честный. — Я должен подумать, — Осаму касается ладони Акааши на своей щеке, — а пока спи. Акааши придвигается, скользит рукой до плеча, руку не отводит. Осаму, кажется, только что перешёл Рубикон.February, 22
Тсуму назвал бы всё это сюрреализмом. И, наверное, впервые в жизни оказался бы прав. Ситуация просто абсурдная: недовольный Суна в голове продолжат пыхтеть, потому что это — пусть и не предательство, а всё равно нечестно. Осаму знает себя другим: не как человека, готового подохнуть с красивого подбородка и пары касаний. Он всячески отвергает мысль о том, что мозг выдает ему Акааши вместо Суны в качестве альтернативы. Если так, пора отправляться к чёрту со всей искренностью. Если не так, и он действительно начинает что-то чувствовать — такое же липкое и осязаемое, как недавняя потеря, — всё ещё хуже. Потому что любить Суну годы — безответно из-за собственной глупости — его личный выбор; изводить себя тягучим желанием коснуться руки человека, которого, по правде, относительно Осаму только онигири и восхищает — не лучшая перспектива. Осаму рассмеётся в лицо каждому, кто скажет, что Акааши Кейджи не может классически свести с ума — и это даже как-то жутко, но он тут же отбрасывает и этот ярлык. Ничего хорошего в том, чтобы перепрыгивать с одной крыши на другую, нет; если первая — это Суна Ринтаро и годы дружбы, вторая — Акааши Кейджи и раздражающая, неотъемлемая часть его образа: Бокуто Котаро. Деталь, которая отрицает вероятность хоть какого-то продолжения. Вчера они проспали до пяти. Проснулись на будильник, и Акааши умчался разбираться с издательством: жаловался на головную боль и ни слова не сказал о том, что устроил утром — на площади Шарля де Голля и в постели. Осаму поплёлся к себе, переоделся и позвонил Тендо. Встретил его у Jean-Charles Rochoux. После впечатляющего ужина Тендо повёл Осаму по Монмартру к Базилике Сакре-Кёр. — Поразительно. Ты провел в Париже три дня и видел только триумфальную арку, — ругал его Тендо, — чем ты вообще тут занимаешься? Осаму не знал. Правда. В Париже он рассчитывал как-то успокоиться, но только больше запутался. Было бы здорово, если бы он был единственным, кто потерял голову — Акааши, кажется, обошёл его даже по этому фронту. В Монмартр Осаму влюбился сразу же. Если он однажды вернётся в Париж, снимет комнату где-то поблизости. Тендо обещал показать ему Латинский квартал, музей Орсе, сад Тюильри и мост Александра III. Если только Осаму не сбежит в Токио первым же рейсом. Время, проведенное с Тендо, Осаму очень ценит: куплеты, пропеваемые на родном японском, история Франции, удивительные заведения, улицы, архитектура — Тендо вырывал Осаму из несуществующей реальности в настоящую. Это спасало. Хотя бы до следующего утра. Утро наступает неминуемо. Осаму согласился бы и на какой-нибудь апокалипсис или сделку с дьяволом. Да что угодно. К одиннадцати приходит сообщение от Акааши:Salut. Сегодня опять придется разбираться с редакцией. Увидимся вечером в баре. 10:54
Даже если Акааши и старается избегать его, Осаму этому только рад. Прямо сейчас он не знает, что можно придумать или предложить. Он собирается заняться тем, на что и рассчитывал, когда приземлился во Франции: прогуляться до Сите, обойти Notre-Dame de Paris, удавиться собственным одиночеством. Выходит из номера, натянув шапку до самых бровей. Пальцы дрожат. Холодно. Дожидается очереди, чтобы купить билет, и проходит ближе к собору. Разглядывает стрельчатые окна, жадно вбирает в себя ощущение совершенства в едва узнаваемой, отстранённой форме. Всё это даже отдаленно не напоминает wabi sabi, но Осаму никак не может отделаться как раз от такой ассоциации. Если и делать шаги навстречу друг другу, наверное, нужно быть честными. Так считает Акааши. Осаму не знает, как лучше. Он не в порядке — здесь, в Париже. Вряд ли что-то изменится в Токио — пока Осаму не посмотрит на Суну, чтобы поставить точку. Такую же, как с волейболом. Пусть смазанную — зато без возможности ухватиться за что-то. Не пытаться даже. Не потому что есть то, другое. Осаму хочет быть свободным. Сам по себе. И тогда — тогда он сможет быть честным. До бара Осаму добирается к семи: показывает электронный билет у входа, пишет Тендо. Стены, потолок, даже пол — всё из камня; по углам расставлены круглые красные столики, обтянутые кожей сидения того же цвета. Он проходит мимо барной стойки, ближе к сцене. С трудом находит свободное место, снимает куртку. — Bonsoir, — Акааши хватает Осаму под руку, ведёт к противоположной стене, — сядем тут. — Привет, — снимает шапку, оставляет пуховик на спинке стула, — не знал, что ты уже здесь, — устраивается напротив за низким столиком. — Ты не ответил мне утром, — напоминает Акааши; снимает очки, массирует лоб кулаком. — Прости, — Осаму подпирает щёку ладонью, — обрадовался, что не увижу тебя. Акааши смотрит со смесью досады и чего-то ещё. Осаму узнаёт в нём себя — тоже готов сбежать из Парижа, тоже безмерно устал. — Обрадовался, потому что не знаю, как мне себя вести с тобой, — достаёт сигареты, протягивает Акааши одну. — Что не так? — Акааши надевает очки, крутит колёсико зажигалки. — Всё, наверное, — Осаму затягивается сам, подносит кончик своей сигареты к сигарете Акааши. — Так в чём проблема? — В Бокуто Котаро, — неохотно признаётся Осаму, — и в Суне Ринтаро тоже. Акааши даже не удивляется. Закуривает, рассматривает сперва свои запястья, после — ладони Осаму. — Va te faire foutre, Myaa-sam. Осаму не нужно знать французский, чтобы понять, куда его только что послали. — Выглядишь отвратительно, — он больше не пытается сделать лучше. У Акааши даже синяки под глазами смотрятся правильно. — Ты всё испортил, — Акааши тушит окурок о пепельницу. Он резко поднимается, уходит в сторону барной стойки. Несколько минут его отсутствия Осаму думает, о чем именно могла идти речь. В конце концов, хватается за самое очевидное. — И у меня всё пошло наперекосяк, — жалуется он, когда Акааши возвращается с двумя бокалами. — Здесь, в Париже, я хотел пострадать по Ринтаро, но вдруг появился ты, и теперь мы засыпаем в одной постели. — Мы оба всё испортили, — соглашается Акааши. — Может, как раз наоборот? — Осаму достаёт из пачки ещё одну сигарету. — Вряд ли. — Ничего не могу обещать, — пускает дым, — и не хочу, чтобы ты обещал. Мы не в том положении. Просто, — выдох, — я бы выбрал «хочу». Не поймёшь, пока не попробуешь. — Звучит даже хуже, чем твой французский, — Акааши вдруг улыбается, делает глоток. — Я подарю тебе скидочный купон на онигири, — предлагает Осаму. — Вот как. — Можешь даже и не платить совсем. — Я ведь сейчас подумаю, что ты серьёзно, и соглашусь. — Я серьёзно. — Осаму. — Кейджи. Акааши протягивает руку к щеке Осаму, скользит до кадыка и хватается за ворот его толстовки. Дёргает на себя через стол, смотрит с какой-то ужасающей нежностью. Осаму вдруг понимает, что его не спасёт даже билет в Токио. — Не называть тебя по имени? — Хорошо, — ровным шёпотом, — пусть будет. Бесплатные онигири. — Прости, если я тебя не так понял, — предупреждает Осаму, когда Акааши его отпускает. Осаму докуривает, оглядывается на сцену: Семи, как и Сатори, пока не видно. Он остаётся только из уважения к Семи и альтернативному року. Не понимает, насколько его устроит подобный расклад. И что может устраивать Акааши — кроме бесплатных онигири, конечно. — Я вспомнил одну песню, — Осаму вжимает окурок в дно пепельницы. — Какую, — Акааши делает несколько глотков, кивает на сцену, — спеть хочешь? — Нет, туда я не пойду, а вот тебе процитирую пару строк, — придвигает бокал Акааши к своему. — Pink Floyd. Акааши стучит указательным по столу. Ждёт. — We're just two lost souls swimming in a fishbowl year after year running over the same old ground, what have we found? The same old fears, — Осаму не старается пропеть. — Это о нас с тобой. Не самая счастливая история из всех возможных. — Не о нас с тобой, — поглаживает ножку бокала, — а если так, Котаро где-то за пределами нашего fish bowl. — И Суна. — И Суна, — повторяет Акааши. — Твой брат как-то сказал Котаро, что я напоминаю ему центрального блокирующего EJP Raijin. Осаму не знает, за что ухватиться — снова вытягивает сигарету из пачки. Он ни разу — ни разу не думал об этом. И не подумал бы. — Я об этом не думал, — старается, чтобы прозвучало максимально правдиво. Это, боже, и есть правда. Он убьёт Тсуму. — Сказал, у нас один типаж, — Акааши поправляет очки за шарниры. — Может, ты и не думал, но это сидело где-то у тебя в голове? Тоскуешь по Суне Ринтаро, а тут вдруг я. Хоть рукой подай. — Ты собрался воспринимать всерьёз каждое слово этого придурка? Тсуму скажет, что Сакуса с Китой одного типажа, потому что оба помешаны на уборке, хотя все знают, что у Сакусы нет души, а Кита — просто солнце вселенной. И ещё… — У тебя совсем не было такой мысли? — Акааши не церемонится, перебивает. — Была, — Осаму прячет руки под стол, — и эта мысль была бы в любом случае, — облокачивается о спинку стула, — даже если бы на твоём месте был кто-то совсем другой. Хоть ниндзя Шоё. — Значит, и то, и другое, — заключает Акааши. — Можешь работать правой рукой мангаки, только не надо меня прописывать, — просит Осаму, — меня не придумали. Я живой человек. И у меня есть чувства. Прямо сейчас — к тебе. Можешь не верить, так легче. Акааши вытягивает руку — тыльной стороной ладони к столешнице. — Вот и всё. Ты купил меня. Осаму касается его пальцев своими.February, 23
Тсуму сказал бы, что это выглядит как-то паршиво. Даже у них с Сакусой всё начиналось получше. Тендо явился к восьми, по-своему, меланхолично-веселый, уселся возле Акааши, то и дело бросая взгляд на сцену. Выступление Семи началось уже через час. Осаму понравилось больше, чем он себе представлял: исполнение Семи нельзя было сравнить с чьим-то ещё, музыку — тоже; и это лучшее, что могло бы произойти с любым артистом. Народу в баре становилось всё больше, Осаму разглядывал подбородок Акааши сквозь слойку дыма, забитый шумом чужих голосов; незнакомая речь пьянила, бросала к стенам и по углам, от запястий Акааши к его же щекам. В том, что они задумали, есть что-то отвратительное — и наивное, в той же степени. Осаму с трудом разлепляет веки, отслеживает стрелку часов на стене. Одиннадцать. Он рассчитывал потаскаться с Тендо до Латинского квартала, обойти пантеон и Сорбонну, закупиться классикой из «Shakespeare and Соmpany». Использовать его выходной на славу — побывать у Июльской колонны, хоть затеряться в Булонском лесу. Он мог бы по праву назвать себя самым трусливым во всём, что касается чувств; но суеверный страх открыть сообщение от Акааши Осаму ничем оправдать не может. Чувствует, что теперь они оба играют по правилам, выстроенным Акааши, словно какая-то провалившаяся ловушка: Осаму выложил всё, что мог — в себе сомневаться он просто-напросто перестал. Оставался Акааши. Осаму вполне мог сойти за переменную в уравнении, где после знака равно жирными буквами выведено «Котаро». Типичное умножение на ноль, чтобы тот же ноль получить обратно. И всё же — он ничего от Акааши не ждал. Не имел никакого права. В мире много простых истин, и одна из них: у Осаму поразительная способность собирать себя по кусочкам в кинцуги. Сообщение всё-таки открывает.Coucou. Зайди ко мне после двух. 10:54
Принимает душ, даёт себе время остыть и подумать. Проверяет почту: отчёты за последние дни, оповещения от партнёров. На поверхностное изучение полученного уходит час; Осаму отправляет несколько ответов, пишет Ките, закрывает все вкладки. Спускается позавтракать в кафе при отеле — на террасе, с телефоном в руках. Заказывает круассаны с маком и мятный чай. Вчера он пропустил игру Tachibana — и с каждым, кто сказал бы, что следить за матчами Арана в Париже не так обязательно, Осаму бы согласился; теперь этот город рассыпался пеплом недокуренной сигареты, кончик которой плотно прижат губами — по кривой, скользящей до подбородка. Едва ли он в состоянии дошагать до Акааши; лечь в постель, на которой Тендо спал с Матсукавой — повторить их историю, однобоко её исковеркав. Осаму опаздывает, пересекает улицу и бежит по лестницам. Стучать не приходится — Акааши отворяет дверь как раз в тот момент, когда Осаму заносит кулак. — Bonne journée, — Акааши тянет его на себя. И целует. Целует грубо, неторопливо — руками на шее, стирая пространство в невысказанное, святое; Осаму, прижатый к стене, глотающий воздух, держится за Акааши — спасательный круг раздувается, снова подводит: в Париже, под тихим «хочу» и ногой между бёдер; дымом у дула не стрелявшего револьвера; безжалостно, необратимо. — Привет, — Осаму сползает по стене, когда Акааши его отпускает. Снизу вверх — затравленный, побеждённый. Акааши устраивается на полу напротив, скрестив ноги. — Я возвращаюсь в Токио. Осаму не отвечает: сейчас он мог бы лишь рассмеяться. — Разобрался с редакцией, — объясняет Акааши. — А, да, — отчаянно, тихим смешком, — тебя ведь в Париже больше ничего не может держать. Акааши снимает очки, смотрит мимо, расфокусированно. — Я оставляю Париж из-за тебя, Осаму. Поверить в это сложно, но хочется — до зуда в пальцах, чтобы сорваться и расцеловать его. И Осаму верит. — Помню, мы ничего друг другу не обещали, — Акааши протягивает руку к колену Осаму, — и это была хорошая идея, но я всё ещё не могу быть честным до конца. И чтобы требовать от тебя хоть какой-то правды, я должен разобраться в себе. Скажешь, я сбегаю. А останусь, — смотрит прямо, — пересплю с тобой, скорее всего. — Не думал, что кто-то может так шарахаться от секса со мной, — Осаму смеётся измученно, — и готов удрать из Парижа в Токио. Акааши, снова в очках, неодобрительно качает головой — и всё равно улыбается. — Вероятность, что ты передумаешь, когда встретишься с Бокуто, всё ещё велика? — Не больше той, что появится, когда ты увидишь Суну. Осаму придвигается, обнимает Акааши первым. — Когда самолёт? — Билета у меня пока нет, — Акааши щекотно дышит Осаму в шею, проводит ладонями от лопаток до поясницы. — Сейчас решил? — Да, — вздох, дрожью, — как только ты пришёл. — Не хочу отпускать тебя. — Я вернусь ради онигири, — лёгкий поцелуй в мочку уха, — как минимум. Осаму не нужно копать глубже, он знает: связь Акааши и Бокуто куда прочнее той, что была до сих пор у него с Суной. Он просто не в состоянии придумать что-то получше. И всё-таки — Осаму смелости не хватило бы на такое. Бежать — не всегда самый лёгкий выбор. Акааши столкнётся лбом с асфальтом, как мяч — о бетонную стену; он сбегает в Токио, и причины не требуют оправдания: не ранить Осаму и не предать себя. Ему, наверное, тоже страшно — а он всё равно действует: напивается, засыпает с Осаму в одной постели, бросается с поцелуем. Оставляет его. Чтобы однажды вернуться. За онигири. Как минимум. — Вот кошмар, — Осаму чуть отстраняется, разглядывает каждую крапинку потемневших зрачков, — я просто… восхищаюсь тобой. Очень. Бесит. Акааши, наконец, поднимается, тянет за собой Осаму. Ведёт в гостиную — оба разваливаются на диване; подавленные, без сил — будто не они только что (