Knight and robber

      В старой доброй Англии, в графстве Ноттингемшир, раскинулся величественный Шервудский лес. Далёкий от пыли городских дорог, он сияет насыщенной зеленью — она настолько глубока, что кажется, будто можно упасть в лесной свод и утонуть. Ласковый ветер гуляет в ветвях, и дубы с рябинами тихо переговариваются друг с другом. Стада изящных и гордых оленей без страха пасутся на лесных полянах, с треском пробираются сквозь кусты кабаны. Птицы беспечно поют среди высоких ветвей.       Наполненный свежестью, чарующей зеленью и непуганой живностью, Шервудский лес кажется самым мирным и безопасным местом, но он таков далеко не для всех. Дороги в этом лесу порастают травой. Под ногами простолюдинов она, примявшись, быстро выпрямляется, а богатые купцы и знатные рыцари верхом на холёных конях появляются здесь редко — для них предпочтительнее три дня тащиться по пыльной дороге в объезд, чем за день напрямик доехать до Ноттингема через тенистый Шервудский лес.       Однако бывают и смельчаки.       В тот день небо над Шервудским лесом окрасилось в светло-серый. Ближе к обеду и вовсе заморосил мелкий дождь. Крошечные капли, скапливаясь на листьях, всё тяжелели, и в конце концов под пологом тоже закапало, заставляя мох пропитываться влагой, а животных — возвращаться в норы.       Вдруг лесную тишину нарушил глухой топот лошадиных копыт. Одинокий всадник медленно ехал через лес. Его невысокая фигура казалась ещё меньше верхом на крепком гнедом коне, да и висевший на поясе меч был довольно большим и наверняка нелёгким. Сырость уже пробралась под кольчугу, и мужчина зябко кутался в плащ с изображением креста. Однако он не делал никаких попыток ускорить коня, ехал медленно, лишь придерживая поводья. Шлем надёжно скрывал лицо всадника, но даже так во всей его фигуре, в каждом движении читалась тяжёлая задумчивость.       И в этой тяжёлой задумчивости путник совсем не заметил, что за ним пристально наблюдали двое.       Первый, юноша с удивительными белыми волосами, с кошачьей грацией примостился на ветке дерева, прячась в густой листве. Второй, щуплый и бледный, спрятался за массивным валуном у дороги. За плечами обоих висели луки и колчаны со стрелами.       — Ну наконец-то кто-то едет, — фыркнул беловолосый, зябко передёрнув плечами, — не хотелось бы торчать здесь весь день, да ещё в такую погоду.       — Тебе бы всё жаловаться, Тигр, — бледный юноша прикрыл рот, подавляя приступ кашля, после чего выглянул из-за камня и окинул всадника хмурым взглядом, — приготовься лучше. Он хоть и коротышка, но не похоже, чтобы он сдался без боя.       — Вечные проблемы с этими рыцарями, — вздохнули сверху, — чуть что, сразу же хватаются за меч.       Путник почти поравнялся с их укрытием, когда беловолосый мягко спрыгнул прямо перед ним. Всадник вздрогнул от неожиданности и попытался удержать попятившегося коня, но юноша шагнул за ним и перехватил поводья. Бледный парень тем временем выскользнул из-за камня и стремительно подобрался сбоку.       — Привет вам, сэр рыцарь! — широко улыбнулся беловолосый, — Наш господин просит вас свернуть с дороги и разделить с ним трапезу.       — Что ещё за шутки? — голос рыцаря, хриплый и приглушённый шлемом, был не очень-то дружелюбен.       — Никакой шутки, сэр рыцарь, — взял на себя слово другой юноша, — вы приглашены на обед к нашему господину.       — Боюсь, ты ошибся, — чуть спокойнее возразил всадник, — мало кто знает меня в этих краях. Скажи мне, кто твой хозяин и где его замок?       — Ох, — притворно спохватился беловолосый, — В самом деле, Акутагава, не ошиблись ли мы?       Бледный юноша дёрнул уголком губ в подобии улыбки.       — Не глупи, Тигр, тут нет никакой ошибки. Сэр рыцарь, — обратился он ко всаднику, — Наш господин никто иной, как Дазай Осаму, а замок его — Шервудский лес.       Всадник напрягся, будто встревоженный зверь, рука сама собою опустилась на рукоять меча.       — С чего бы разбойнику приглашать меня за стол?       — Ваши подозрения обижают нас, сэр рыцарь, — названный Тигром извлёк из ножен на поясе кинжал и теперь играючи вертел его в пальцах.       — Таков уж обычай нашего господина, — Акутагава уложил стрелу на тетиву, готовый в любой момент вскинуть лук, — он без гостей за стол не садится.       На несколько мгновений они замерли в тишине, нарушаемой лишь звуками дождя. Потом рыцарь вдруг расслабился и убрал ладонь от оружия.       — Ну что ж, я охотно сверну с дороги, — сказал он с какой-то горькой усмешкой, — чтобы посмотреть, правду ли говорит молва о вашем хозяине.       Разбойники рассеяно переглянулись. Это было слишком легко.       — Ну? Я жду, — поторопил рыцарь.       Тигр, помешкав, потянул коня за поводья, уводя с дороги. Акутагава последовал за ними, вперив внимательный взгляд в спину всадника.       Продравшись между кустами и деревьями, небольшая процессия выбралась на поляну. Над поляной величественно возвышалась огромная скала, распахнувшая пасть в виде пещеры. Из-под каменного свода доносился манящий аромат жареного мяса, который пробивался даже сквозь дождь и запах сырых листьев.       — Вы хорошо потрудились.       Рыцарь вздрогнул и завертел головой, силясь понять, откуда донёсся незнакомый мягкий голос. В ответ на его беззвучный вопрос, перед гостем, откуда ни возьмись, появился человек.       Высокий и худощавый, он, тем не менее, не был смешным или нескладным, наоборот — в каждом движении сквозили ловкость и гибкость. Тёмные волосы, ещё не успевшие толком намокнуть, с виду казались очень мягкими, будто звериный мех, а тёмные глаза лукаво блестели. Губы на бледном лице растянулись в насквозь хитрой улыбке.       Он был невероятно похож на лисицу, молодую и наглую, из тех, от которых курятники запирают на сто замков и на которых науськивают лучших охотничьих псов. Только добычей этого лиса были вовсе не мыши и цыплята, а набитые золотом кошельки. Гнались за ним совсем не гончие, а люди шерифа — от того-то, наверное, тело молодого мужчины и было сплошь в бинтах. И вместо клыков и когтей он носил при себе верный лук и стрелы, бьющие без промаха.       Человек, имя которого известно каждому в Ноттингеме, а то и во всём графстве Ноттингемшир. Кто-то произносит его со страхом и ненавистью, кто-то — с благоговением. В городе от этого имени рябило в глазах, ведь оно на каждой проклятой листовке с обещанием баснословной суммы за чужую голову.       Предводитель вольных стрелков и благородный разбойник, Дазай Осаму.       — Приветствую тебя, сэр рыцарь, — разбойник отвесил всаднику шутливый поклон, — охотничий стол уже давно ждёт тебя. Мои ребята так проголодались, что готовы жевать тетиву собственного лука.       Словно бы в подтверждение этих слов живот Тигра громко заурчал.       — Странные у тебя обычаи, Дазай Осаму, — откликнулся рыцарь с долью раздражения, — хочешь сказать, что не появись я — и ты бы заставил своих людей голодать?       На лице бинтованного разбойника проскользнуло удивление.       — Они не «мои люди», как ты выразился. Они сами себе хозяева, и вольны есть когда хотят. Просто потакают моему маленькому чудачеству, — Дазай насмешливо сощурился, — А теперь изволь спешиться, сэр рыцарь. Не волнуйся, мои товарищи как следует позаботятся о твоём коне.       Рыцарь, помедлив, послушался.       — Если таков рыцарь, то каков же оруженосец? — усмехнулся разбойник, глядя на спешившегося сверху вниз.       — Что? — тут же встрепенулся тот.       — Ничего, ничего.       Дазай бесцеремонно ухватил рыцаря под локоть и увлёк за собою в пещеру.       Коридор резко ушёл вниз, и рыцарь, чудом не споткнувшись, инстинктивно вцепился в чужую руку. Дазай рассмеялся, а потом подтолкнул его в спину, навстречу тёплому приглушённому свету и весёлым голосам.       — Встречайте гостя!       Разбойники дружно повернули головы, оглядывая рыцаря любопытными и насмешливыми глазами.       — Радуйся, сэр рыцарь, — Дазай похлопал гостя по плечу и увлёк за собой дальше, — у нас здесь тепло и сухо, твоя кольчуга быстро высохнет. Только шлем сними — негоже под чужим кровом прятать своё лицо.       Рыцарь молча снял с головы шлем, встряхнул влажными волосами и вперил теперь уже открытый взгляд в разбойника.       Дазай замер, глядя во все глаза.       Он ожидал увидеть сурового скрягу средних лет, с неприглядным высокомерным лицом, изъеденным оспой. Однако человек, представший перед ним, был совсем молодым мужчиной, не старше его. Чистая светлая кожа слегка золотилась южным загаром, черты лица, пусть и резковатые, были гармоничны и красивы в своей мужественности. Огненно-рыжие волосы подвивались от влаги и ложились на плечо недлинным хвостом. Пронзительные голубые глаза смотрели на Дазая с настороженностью и плохо скрытым вызовом.       Разбойник понял, что бессовестно пялится, когда рыжая бровь изящно изогнулась, выражая недоумение.       — Живее к столу, — непринуждённо пропел он и поспешил отвернуться.       Остальные разбойники с радостными возгласами ринулись следом.       На обед судьба послала им и орехов, и ягод, и вырученного в деревне хлеба. Но главным украшением стола был поджаренный на вертеле олень, один невероятный аромат которого заставлял всех присутствующих пускать слюнки.       Дазай усадил рыцаря рядом с собой, гостеприимно предлагая один из самых лучших кусков. Рыжеволосый набросился на еду с удивительной жадностью. Он перестал тянуться к мечу и заметно расслабился, разморенный теплом и вкусной едой, но глядел невесело и хмурился, когда бинтованный разбойник весело пихал его локтём. Вольные стрелки, незаметно наблюдающие за гостем, со смешками переглядывались.       — Вкусен ли королевский олень, сэр рыцарь? — рыжеволосому с дружелюбной улыбкой протянули кружку доброго эля.       — Давно не приходилось так обедать.       Дазай удивлённо вскинул брови. Рыцарь либо был очень хорошим лжецом, либо…       — Однако, как думаешь, ведь негоже благородному господину не расплатиться по-рыцарски щедро за сытный обед и гостеприимство, м? — лисья улыбка стала ещё более хитрой.       Рыцарь замер, не донеся до губ кружку, и отставил её в сторону.       — Мне нечем с тобой поделиться, Дазай Осаму, — сказал он, — денег у меня так мало, что стыдно и предлагать.       Со всех сторон послышался смех.       — Так мне говорили монахи и рыцари, набитые золотом заместо потрохов, — взгляд Дазая вдруг сделался цепким и острым, — верно, у такого, как ты, есть и замок, и богатые угодья. А как отобрать последнее у бедняка, так на это вы, рыцари, большие умельцы.       Рыцарь вскочил из-за стола, опрокинув кружку.       — Не смей обвинять меня во лжи, мерзкий разбойник! — голос его от гнева походил на рычание, — Я никогда бы не обидел того, кто в нужде, и никогда бы не позволил себе не наградить гостеприимного хозяина! Но у меня нет ничего, ни гроша за душой, и провалиться мне на этом самом месте, если я вру!       Дазай снова застыл на пару мгновений, глядя на гостя во все глаза. Рычащий от ярости, с горящими глазами и растрёпанной гривой рыжих волос, тот был словно дикий прекрасный зверь.       Трудно было не поверить в чужую искренность, но всё же…       — Что же, сейчас мы проверим твою честность, — сказал Дазай, совладав с собой.       Он поднял руку, демонстрируя всем дорожный мешок рыцаря.       — Когда… — удивлённо охнул тот, а затем с удвоенной яростью выхватил меч и приставил его к чужому горлу, — Ах, ты вор!       В ту же секунду разбойники повскакали со своих мест и наконечники нескольких десятков стрел оказались направлены на рыцаря.       — Тише, тише, маленький воин, не кипятись, — улыбнулся бинтованный, нисколько не встревоженный смертельным холодом металла у кожи.       Рыцарь добавил несколько крепких ругательств, перемежённых с угрозами, но Дазая это не остановило. Он перевернул мешок и вытряхнул на пол пещеры его содержимое.       Краюху хлеба, флягу и два медяка.       Все вокруг притихли. Дазай, больше не улыбаясь, поднял на рыцаря серьёзный задумчивый взгляд. Тот гордо вскинул подбородок.       — Я не лжец.       — Я вижу.       Разбойник сделал жест ладонью, и все тут же опустили луки.       — Опусти меч, сэр рыцарь, и садись, — Дазай вернул содержимое мешка обратно внутрь и отложил его в сторону.       Рыжеволосый, помедлив, вложил оружие в ножны и снова сел за стол.       — Как твоё имя? — спросил Дазай, по новой наполняя чужую кружку.       — Поздновато для знакомства, не думаешь? — буркнул гость, — Чуя. Накахара Чуя.       — Судя по плащу, Чуя, ты крестоносец, — рыцарь молча кивнул, — давно вернулся в Англию?       — Две недели назад.       — И как же так случилось, что ты — рыцарь, воевавший в Крестовом походе, и из благородной семьи, насколько я могу судить, — разбойник протянул гостю кружку, — а кошелёк твой меж тем пуст, будто гнёзда по осени?       Чуя принял кружку. Не спеша, осушил её до дна, и лишь потом заговорил.       — Пока я был в отъезде, епископ Готорн, шелудивый пёс, разорил и этим свёл в могилу моего старика-отца. Моя сестра, леди Коё, которая могла бы позаботиться о замке и землях, бесследно исчезла, и никто не знает, где она, — рыцарь сжал кулаки, — Чтобы расплатиться с епископом, мне пришлось заложить родовой замок. Завтра день уплаты долга, а это, — он мрачно кивнул на дорожный мешок, — всё, что у меня есть. Я еду просить Готорна об отсрочке, но знаешь — мало осталось милосердных господ, которые не были бы готовы отобрать у человека последнее. Так что, видно, моя судьба — остаток жизни скитаться без крова и доброго имени, вымаливая гроши на дорогах.       Над столом повисла мрачная тишина. Дазай оглядел разбойников, потом снова поглядел на рыцаря, опустившего голову.       — За сколько заложен твой замок?       Чуя опустил голову ещё ниже.       — За четыреста золотых.       Кто-то присвистнул.       — И что же, — спросил бинтованный, — поручителей у тебя нет?       — Пока был богат, друзей хватало, — печально усмехнулся рыцарь, — а теперь…       Он не закончил, но взгляд, полный горькой иронии, сказал всё за него.       Дазай помолчал, не отрывая глаз от гостя и что-то обдумывая, потом вдруг расплылся в широкой улыбке. Решительно поднялся из-за стола и, схватив пустое блюдо, выставил его на середину стола.       — Ну-ка, парни, поройтесь в своих карманах, — скомандовал он, — не будь я Дазай Осаму, если у нас не найдётся, чем помочь!       И первым выложил на блюдо горсть монет. К удивлению Чуи остальные разбойники без признаков недовольства поспешили внести свою долю, бросая кто что: монеты, серьги, медальоны, браслеты, перстни и броши, богатые кубки, пряжки и вычурные ножны.       Рыцарь круглыми глазами смотрел на растущую гору сокровищ не в силах вымолвить ни слова.       — За всё это ты получишь в Ноттингеме никак не меньше четырёхсот золотых, — Дазай снова опустился рядом, хлопая Чую по плечу, — только смотри, чтобы тебе не дали худые, с обрезанными краями, а то, чего доброго, епископ Готорн скажет, что долг не уплачен.       Рыцарь перевёл на него всё ещё совершенно ошеломлённый взгляд.       — Нет уж, я лучше поеду с тобой, — засмеялся разбойник.       Чую Накахару с детства учили рыцарской чести. Учили поступать правильно, не лгать и не предавать, сражаться, не жалея сил, за правое дело и защищать нуждающихся. Чуя гордился тем, кто он есть, и всем сердцем желал прожить свою жизнь как следует.       Позже, когда ему стукнуло пятнадцать, ему пришлось пересмотреть некоторые свои взгляды. Благородные господа далеко не всегда вели себя соответственно, а требования церковной морали и закона далеко не всегда оправдывали себя. Знать плела интриги против друг друга, а простой народ трудился до седьмого пота, получая взамен лишь неподъёмные налоги и надменные взгляды. Однако мальчишеский пыл не давал Чуе упасть духом или заскучать, наоборот, юноша с яростью и отвагой сражался на своих первых турнирах, сыпал остротами и мечтал о подвигах вдали от трусливых зажравшихся господ.       В шестнадцать отец отправил Чую воевать с неверными. Юноша никогда этого не забудет. Палящее солнце, жалящий песок, горький пот и запах крови. Мёртвые тела — мужчин, женщин, детей — не виновных ни в чём, кроме иной веры. Меч, одежда, руки — в липком красном.       Отправившись воевать за богоугодное дело, Чуя Накахара на шесть лет угодил в ад.       А по возвращению в Англию он нашёл пустой замок и одинокую могилу. Лишь один человек ждал его — епископ Готорн с ворохом долговых расписок.       Во что он должен был верить после этого?       Рыцарь устремил взгляд на спутника. Как только они выехали за черту города, Дазай с облегчённым вздохом стянул капюшон, под которым прятал лицо, и теперь с наслаждением подставил лицо свежему ветру и мягким солнечным лучам. Разбойник и правда отправился с ним, внимательно следя, чтобы торгаш, к которому они пришли с собранными богатствами, не вздумал ни коим образом обмануть Чую. Теперь он, довольный, прижимал к себе набитый золотом мешок, и они вдвоём ехали в аббатство.       Чую в детстве учили, что преступники, будь то разбойники, воры, убийцы, просто не могут быть хорошими. «В этих людях нет ни капли чести», — говорил ему отец, — «они готовы перерезать глотку любому, готовы без тени сомнения стащить последний медяк у бедной вдовы. Они пускаются на любые гнусности в угоду собственной жадности».       Дазай Осаму — герой бедняков. Благородный разбойник — такое противоречивое, но такое верное словосочетание. Чуя слабо верил в байки о неуловимом лучнике, но вот он здесь, едет по левую руку. Отвратительный, невыносимый, успевший уже не раз взбесить своими шутками. Хитрый, изворотливый, неуловимый. Человек, который первым делом попытался его, Чую, ограбить. Грешник до мозга костей — Чуя просто не может поверить, что такой, как Дазай, может просто стать добряком и героем без задней мысли.       И тем не менее, именно этот человек стал единственным, кто пришёл рыцарю на помощь.       — Ты очень молчалив, Чуя, — голос Дазая заставил мужчину вздрогнуть, — Ты же здесь, да, не потерялся по дороге? А то я мог и не заметить такой маленькой потери.       Рыцарь скрипнул зубами.       — Может, хватит? Ты только и делаешь, что смеёшься надо мной! Засунь себе в задницу свои шутки!       — Какие грубые слова для вельможи. Быстро же ты растерял свою вежливость, — хохотнул разбойник, — Или твои манеры так же коротки, как ты сам?       — Будь проклят тот день, когда я связался с тобой, бастард!       — Думаю, наоборот, тебе нужно благодарить высшие силы за нашу встречу, — Дазай не обратил никакого внимания на оскорбление, — где бы ты был сейчас, если бы не я?       Чуя прикусил язык.       Они так же собачились всю дорогу до Ноттингема. Точнее, Дазай больше улыбался и отпускал остроты, а ругался Чуя, тем более, он быстро понял, что в выражениях себя можно не сдерживать. Но…       Как ругаться на человека, который, зная тебя всего-ничего, без сомнения протягивает руку помощи?       — Ты же понимаешь, я вряд ли смогу в ближайшее время расплатиться с тобой, — тихо признался Чуя.       — О чём ты? — Дазай с удивлением повернулся к нему.       — То, что ты и твои люди делаете для меня… — рыцарь сделал непонятный жест рукой, — после уплаты долга мне понадобиться много времени, чтобы восстановить былое величие, но я обязательно всё верну.       Разбойник нахмурился.       — Чуя, ты ничего нам не должен.       — Ты пытался взыскать с меня плату за обед, — ядовито напомнил Чуя.       — Я хотел тебя ограбить, — просто ответили ему, — но ровно до того момента, как понял, что ты нуждаешься вовсе не в наказании, а в моей помощи.       — Так все эти слухи правда? — рыцарь окинул спутника внимательным взглядом, — Благородный разбойник, отбирающий у богатых и раздающий бедным… Ты меня прости, но не очень-то ты похож на праведника.       — Потому что я не он, — пожал плечами Дазай, — у меня есть причины делать то, что я делаю. И мне нравится то, что я делаю. Вот и всё.       Чуя помолчал.       — В любом случае, — рыцарь гордо вскинул подбородок, — я не привык оставаться в долгу. Так что если я могу что-то сделать для тебя, только скажи.       — Вот как, — бинтованный ненадолго задумался, а затем его глаза лукаво блеснули, — хорошо, если мне вдруг понадобится лазутчик по мышиным норам… или посредник для переговоров с эльфами…       — Даже не думай, сукин сын!       — Как приятно знать, что есть человек, к которому я могу обратиться по таким важным вопросам, — протянул Дазай, — Спасибо тебе огромное, Чуя!       — Дазай!!!       — Может, мне всё же отсрочить ему уплату?       На пороге монастыря стояли и беседовали трое: мужчина в облачении епископа, рыцарь с вытянутым лицом и господин в белом одеянии. Чуть позади маячил слуга с ошейником на шее.       — Не собираетесь ли вы, ваше преподобие, лишить собственное аббатство по праву ей принадлежащего? — холодно улыбнулся человек в белом.       — Вовсе не, господин Достоевский. Я совершенно не предвзят в своём служении Господу. Однако, — епископ устремил взгляд на солнце, — день ещё не кончился.       — Вот только денег ему взять неоткуда, — хихикнул третий, — Кто даст четыреста золотых бедному рыцарю? Без своего отца и без своих богатств он просто нищий мальчишка, который ничего из себя не представляет.       — Не этот ли мальчишка в свои пятнадцать выбил тебя из седла на турнире, а, сэр Эйс? — усмехнулся Достоевский, — А как смеялась его сестра, прекрасная леди Коё…       — Между прочим у меня конь споткнулся! — вскинулся Эйс, — А милая Коё скоро забудет, как смеялась надо мной. Ей нужна лишь твёрдая мужская рука, и тогда, уверяю вас, она станет самой прекрасной женщиной на земле.       — Пусть даже и без единой монеты за душой, — улыбнулся епископ, — Впрочем, я готов серьёзно снизить вам цену за земли её брата. В качестве подарка на свадьбу.       — Какая щедрость, ваше преподобие, — человек в белом зевнул, — но не забывайте, что вы бы не получили ни клочка этой земли, если бы не мой план. И я закрыл глаза на похищение леди Коё.       Тут послышался топот копыт, и под свод аббатства въехали двое всадников.       — О, господа, — воскликнул Достоевский, — Чуя Накахара, лёгок на помине.       — В таком случае я лучше пойду, — Эйс поспешил откланяться, — Меня угнетает мысль о том, что этот благородный рыцарь сейчас будет унижаться и молить об отсрочке уплаты долга.       Он хихикнул над собственными словами и удалился.       — А тебя, шериф, я попрошу быть свидетелем, — обратился Готорн к человеку в белом, — мало ли, юноша потеряет голову от горя.       Они прошли во внутреннюю галерею и уселись за стол. Долго ждать не пришлось — вскоре в коридоре появился Накахара Чуя собственной персоной. За ним следовал неизвестный в тёмно-зелёном плаще с капюшоном и в шлеме топфхельме, который не позволял увидеть его лица. Рыцарь огляделся и, заприметив нужных ему людей, быстрым шагом подошёл к столу.       — Я пришёл в назначенный день, святой отец.       — Неужели ты готов оплатить свой долг? — Готорн устремил на рыцаря сочувствующий взгляд, — Знай, если ты пришёл молить меня об отсрочке, то зря.       — Ты не готов дать мне даже малюсенькой отсрочки? — Накахара впился пронзительными глазами в лицо епископа, — Неужели отберёшь у меня землю отцов и дедов? Ты ведь мог бы распоряжаться ею, как своей собственной, пока я не верну деньги, так неужели ты отберёшь её насовсем? Я мог бы работать на тебя, пока не уплачу свой долг.       — У меня предостаточно людей, которые пашут лучше тебя, — покачал головой Готорн, — к тому же, я получу всех твоих бывших крестьян.       — Ты хочешь, чтобы я упал перед тобою на колени, святой отец? — холодно спросил Чуя.       Солнечные лучи, проникающие сквозь узорчатые перемычки между колоннами галереи, падали на его жёсткое лицо причудливыми пятнами.       — Не надо идти на такие жертвы, сын мой. Твой замок и земли отошли нам по закону, и с этим ничего не поделаешь. И заметь, стоят они, без сомнения, больше четырёхсот золотых. Я дал тебе поблажку, однако даже так ты не смог сдержать рыцарского слова, — епископ, не дрогнув, встретил полный ярости взгляд, — Не проси меня о большей милости.       — Не смей обвинять меня в том, что я не держу слова, епископ, — почти прорычал Чуя, — я всегда держу своё слово. И сейчас я говорю, что мои земли ты не получишь.       Неподвижная фигура за его спиной шевельнулась и шагнула вперёд, извлекая из-под плаща туго набитый мешок.       — Чтоб ты подавился, — выплюнул рыцарь, и в следующий миг его спутник опрокинул мешок над столом.       Золотые монеты с грохотом посыпались вниз.       — Ровно четыреста золотых, святой отец, — Чуя победно усмехнулся, — Ну что, уплачен долг?       Епископ заговорил не сразу, не в силах оторвать взгляда от монет, некоторые из которых всё продолжали вертеться.       — Да, уплачен, — его голос вдруг стал сиплым, — я… позвольте… сейчас.       Дёрганными движениями он извлёк из-под рясы долговые расписки.       — Вот.       Чуя взял бумагу за самые края, не давая своим пальцам и шанса соприкоснуться с чужими, и забрал расписки. И тут же, не сходя с места, разорвал их на мелкие клочки.       Епископ Готорн глядел на кружащиеся обрывки, и лицо его было серо.       А шериф Достоевский тем временем внимательно наблюдал за спутником рыцаря. А точнее — за его изящными перебинтованными руками.       — Ах, ты видел его лицо? — как только они достаточно отъехали от аббатства, Дазай стянул с головы шлем, и вернул его хозяину, — Знатное представление ты устроил!       — Думаешь, я переборщил? — хмуро спросил Чуя.       — Вовсе нет, — разбойник окинул спутника цепким взглядом, — я знаю, ты пытался дать епископу шанс, но он его не оправдал, и не тебе из-за этого убиваться. Ты человек редкой совести, Чуя.       Рыцарь опустил голову.       — Погодите! — вдруг послышался голос.       Мужчины обернулись и остановили коней. К ним подбежал паренёк в ошейнике. На нём не было обуви, и он запыхался от бега, но, казалось, не обратил на это никакого внимания.       — Простите мне мою дерзость, сэр рыцарь, — сказал он, — но это ведь вы Накахара Чуя?       — Да, это я, — угрюмо ответил Чуя, — а ты, судя по уродскому ошейнику, слуга сэра Эйса.       — Всё верно, сэр рыцарь. Моё имя Карма.       — И что же понадобилось от меня этому негодяю, Карма?       — У моего господина завтра свадьба…       — Мои соболезнования невесте.       — В том то и дело, сэр. Эта девушка, — паренёк замялся, но всё-таки закончил, — это ваша сестра, леди Коё.       — Что?! — взревел Чуя.       Стремительно наклонившись в седле, он дёрнул слугу за ворот к себе.       — Объяснись!       — Не злитесь на меня, благородный сэр рыцарь, я ни в чём не виноват! — залепетал Карма, — И я ничего не знаю, только о свадьбе, клянусь!       — Да не может, не может такого быть, — Чуя затряс бедного паренька, — чтобы моя сестра и этот негодяй…!       — Чуя, Чуя, — ладонь разбойника успокаивающе легла на чужое плечо, — И откуда в таком маленьком теле столько злости? Успокойся.       — Да как я должен успокоиться, если…       — Уймись, — твёрже повторил Дазай, — он ничего не сможет больше сказать, если ты его придушишь.       Рыцарь тяжело засопел, но всё же выпустил чужой ворот.       — Когда и где свадьба? — спросил Дазай.       — В Вирисдейле, в местной церкви. Завтра в полдень.       — Больше ничего не знаешь?       — Ничего. Простите.       — Хм, — бинтованный задумчиво кивнул, — скажи мне вот ещё что, Карма. С чего бы тебе, слуге сэра Эйса, рассказывать нам всё это?       — На самом деле, незачем, — Карма опустил голову, — однако я узнал вас, господин благородный разбойник. Всякий в округе знает — когда рядом Дазай Осаму, лучше поступать по совести.       Бинтованный коротко усмехнулся и, порывшись в карманах, кинул Карме серебряник.       — Хороший ответ. Ступай. Да поспеши, как бы твой господин тебя не хватился.       Слуга низко поклонился и убежал.       — Интересные у тебя отношения с народом, — Чуя проводил паренька хмурым взглядом, все ещё ужасно напряжённый после новостей о сестре, — ты что же, запугал здесь всех?       — Простые люди не без греха. А за мою голову дают баснословную цену — одной благодарностью тут цел не будешь, — коротко объяснил Дазай и вернулся к главному вопросу — Послушай меня, Чуя, ты сейчас поедешь обратно в лес и как следует отдохнёшь.       — Но…       — Не спорь, — мягко перебил разбойник, — я встречусь с нужными людьми и всё узнаю. Ты мне в этом ничем не поможешь, тем более в таком состоянии. Так что возвращайся в Шервуд. Я буду к вечеру.       Он пришпорил коня, не слушая дальнейших возражений, и ускакал. Чуя остался один на дороге, сжимая поводья побелевшими пальцами.       Когда Чуя вернулся пещеру вольных стрелков, те встретили его, как старого друга. Отсутствие Дазая их не сильно взволновало, так что рыцарь только коротко объяснил ситуацию, а разбойники покивали и вернулись к своим делам. Потом двое привели в пещеру богатого купца, и Чуя наблюдал почти ту же сцену, что ранее разыграли с ним, только грубее. Церемониться с грабежом особо не стали, раздев беднягу чуть ли не до гола.       Потом, отпустив несчастного купца, развеселившиеся разбойники выпили по кружечке эля. Чуя и сам не заметил, как присоединился к болтающей и смеющейся компании. Кроме Акутагавы и Ацуши (таким, как выяснилось, было настоящее имя паренька с прозвищем Тигр), с которыми рыцарь уже был знаком, он с удовольствием разговорился с другими разбойниками: возмутительно юным кузнецом Кенджи, умудрённым жизнью стариком Хироцу, юношей по имени Гин, который оказался девушкой, и многими другими. Они говорили об оружии, об охоте, обсуждали новости и травили байки. Здесь же Чуя услышал ряд совершенно невероятных историй о Дазае.       Всё это напомнило рыцарю о редких посиделках с товарищами во время Крестового похода, когда они так же собирались, болтая и делясь планами на будущее. Только здесь над головой не висело тяжёлое предчувствие смерти и вина за тысячи отнятых жизней.       Дазай появился уже поздним вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Они отужинали в молчании, после чего разбойник вывел Чую из пещеры на свежий воздух.       — Я всё разузнал.       Усталый мужчина опустился прямиком на траву. Рыцарь, помедлив, присоединился к нему.       — Полгода назад, когда сэр Эйс вернулся из крестового похода, он и епископ Готорн разыграли забавную историю, — начал рассказ Дазай, — слуги Эйса, притворившись разбойниками, напали на леди Коё по пути в Ноттингем, а люди епископа её якобы освободили и увезли в аббатство. Твой отец к тому времени уже скончался, так что всё, что оставалось ей, это ждать твоего возвращения из Крестового похода. Но сэр Эйс, явившись в аббатство, заявил, что ты, Накахара Чуя, отдал свою жизнь в битве с неверными. И умирая, завещал сэру Эйсу, с которым вы сильно сдружились в походе, последнее сокровище — свою дорогую сестру.       — Подлец, — перед глазами Чуи всё помутилось от ярости, он уже не рычал и не кричал, а говорил хриплым усталым шёпотом, — подлец.       Они помолчали.       — Я бы никогда, ни за что… За такого, как Эйс, да и вообще, — рыцарь судорожно вздохнул, — я ведь знаю, что она… она любит совсем другого человека. Неужели она могла подумать, что я поступлю так с ней…       — Я так не думаю. Ей просто не оставили выбора, — разбойник задумчиво склонил голову, — Говоришь, она влюблена в другого?       — Да, — Чуя вздохнул, всё ещё не до конца придя в себя, — в лекаря из Ноттингема, Огая Мори.       — В доктора Мори? — разбойник удивлённо вскинул брови, — Любопытный выбор для знатной леди.       — И не говори, — усмехнулся Чуя, — Однако сестрица никогда не была обычной знатной леди. Она любила литературу, разбиралась в ведении денежных дел и очень интересовалась наукой. Здесь они и пересеклись с господином Мори       Чуя был с сестрицей в тот день. Коё искала в городе какую-то редкую книгу, но в конце концов уступила её городскому лекарю, с которым разговорилась в книжной лавке. Не было никакой внезапной страсти, только нежная дружба, которая лишь со временем переросла во что-то большее.       — Отец, понятное дело, был категорически против. Но я пообещал сестрице, что когда вернусь из похода, то постараюсь его убедить. А теперь… Готов поспорить, сукин сын Эйс просто хочет запереть её на замок, как красивую игрушку. А Коё… она просто не вынесет этого.       Он сжал кулаки.       Дазай помолчал, потом улыбнулся и хлопнул рыцаря по плечу.       — Ну, доктор Мори, так доктор Мори. У меня есть отличный план.       — Что за план? — тут же встрепенулся Чуя.       — Увидишь. Обещаю, будет весело.       Рыцарь недоверчиво покачал головой.       — Не могу понять, бесстрашный ты или сумасшедший.       — А разве есть разница? — засмеялся Дазай, — Одно я знаю точно — удача всегда на моей стороне. Гляди.       Он придвинулся ближе к рыцарю и протянул ладонь, вещь на которой тот далеко не сразу рассмотрел. Это была крохотная стеклянная склянка на шнурке. Внутри прятался маленький зелёный предмет.       — Четырёхлистный клевер? Ты веришь в подобную ерунду?       — Как грубо, — бинтованный надул губы в притворной обиде, — это ведь мой счастливый талисман.       — Все эти талисманы — лишь сказки для болтливых вдовушек.       — Дело вовсе не в какой-то магической силе, — разбойник спрятал кулон обратно под рубаху, но от собеседника не отодвинулся, — Это просто маленькое напоминание о том, что я должен выжить и выкрутиться несмотря ни на что.       — Тебе нужно напоминать о таких вещах? — искренне недоумевал Чуя.       — Мне неважно, умру ли я, — Дазай мечтательно посмотрел в небо, — но есть ещё много вещей, которые я должен сделать.       Последние отсветы заката почти погасли, и на темнеющем небе медленно загорались звёзды.       — Вернёмся? — предложил Дазай, — Становится холодно.       Чуя покачал головой.       — Мне нравится. После проклятых пустынь, думаю, я до конца жизни не смогу насытиться свежестью старой доброй Англии.       Разбойник отвлёкся от созерцания звёзд и перевёл внимательный взгляд на рыцаря.       — Ты ведь не по своей воле отправился в Крестовый поход, не так ли?       — Отец заставил. Ну, как заставил, — горько усмехнулся Чуя, — я только начинал смекать, что к чему. Смерть в бою за правое дело казалась мне пределом мечтаний. Но в том то и дело, что теперь я сам не знаю, за что воевал. Я… — он сглотнул, но неожиданное, ничем не предвещаемое доверие оказалось сильнее, — я уже не верю в Бога.       Он ведь… никому об этом не говорил. Не то чтобы ему было, кому рассказать — если шесть лет назад у Чуи ещё были друзья, то потом, когда он вернулся в разорённый замок без единого гроша, оказавшись по уши в долгах, и попытался найти поручителя, все эти друзья будто бы испарились. Ему не с кем было и кружку эля опрокинуть, не то что исповедаться. Но и это не объясняло того, почему сейчас рыцарь вывернул душу перед разбойником, которого знал второй день.       Глаза у Дазая были тёмными и смотрели в самую душу.       — Ясно.       Не было ни криков, ни осуждения, лишь тихое простое «ясно».       — А… ты?       — Не знаю, — пожал плечами разбойник, — думаю, даже если Бог и существует, это не то, что доступно нам. Мы не можем ни знать, ни понимать его. Так что зачем вообще волноваться на этот счёт?       Рыцарь молча кивнул, чувствуя, как уходит глухая тревога.       Они ещё долго сидели в тишине, прежде чем окончательно похолодало и пришлось вернуться в пещеру. Чуя лёг на звериной шкуре и долго ворочался, прежде чем наконец забыться тревожным сном.       Дазай Осаму встречал множество людей на своём пути. Все они были со своим характером, со своей историей и со своими тайнами. Кому-то он помогал, а кого-то он водил за нос, оставляя почти что без штанов. Были и такие, кого он без колебаний отправлял на тот свет.       Встреч и расставаний в его жизни не сосчитать. И тем не менее, таких, как Накахара Чуя, Дазай никогда не встречал.       Чуя стремился жить достойно, и не потому, что этого требовал рыцарский кодекс, а потому, что этого требовала его собственная совесть. Накахара был из тех, кто всегда и во всём старается поступать по справедливости — и, наверное, это било по нему сильнее всего, ведь весь остальной мир был далёк от справедливости, как земля от звёзд. Накахара был из тех, кто готов был бороться до последнего, пусть даже он уже не помнил, за что борется, и всегда высоко держал голову, пусть даже тяжесть, навалившаяся на плечи, и была невыносима.       Настоящий рыцарь. Честный, храбрый, благородный — словно из легенд о Короле Артуре.       А ещё его очень весело дразнить.       Впервые Дазаю был кто-то настолько интересен.       Ночью накануне злополучной свадьбы он никак не мог уснуть, а утром вскочил ни свет ни заря и некоторое время просто бесцельно бродил по лесу — кожу аж покалывало от предвкушения. Когда Чуя проснулся, Дазай отправил его в Ноттингем за Мори и попросил поторопиться.       — Мори? Но зачем? — не сразу понял рыцарь.       — Ты ведь дал своей сестре обещание, помнишь? А сегодня чудесный день для свадьбы.       Разбойник подмигнул, а затем шлёпнул коня, и тот, вздыбившись, пустился галопом, пока его наездник поносил Дазая, на чём свет стоит. Когда всадник скрылся за деревьями, Осаму довольно усмехнулся — одной заботой меньше.       Вскоре ему сообщили, что епископ выехал из аббатства, а шериф и жених с невестой покинули замок Эйса в сопровождении не более двадцати воинов. «Ну что же, самое время как следует повеселиться», — мысленно усмехнулся Дазай и сжал кулон с четырёхлистным клевером.       Вольные стрелки — полноправные хозяева Шервудского леса. Им не нужны протоптанные путниками дороги, они знают тысячу других путей и тайных тропинок. До дороги к аббатству Дазай добрался вовремя, даже с запасом, после чего набросил поверх своей одежды потрёпанное мешковатое одеяние и натянул капюшон. Когда впереди послышался приближающийся перестук копыт, разбойник вышел на дорогу и пошёл навстречу.       Епископ Готорн в сопровождении одного из монахов — оба на конях — ехали достаточно медленно, чтобы Дазай мог спокойно преградить им дорогу.       — Святые отцы, — обратился он к ним, — подайте бедному служителю Христову. За целый день я не получил ни единого медяка.       — Нашёл у кого просить, у нищих служителей церкви, — заворчал на него монах, — у нас у самих в карманах пусто.       — Ах! — картинно воскликнул Дазай, стянув с головы капюшон, — Святые отцы, неужто мы с вами не заслужили у Господа хотя бы несколько золотых монет?       Епископ уставился на него во все глаза, без сомнения узнав лицо с многочисленных городских листовок. Разбойник послал ему лисью улыбку.       — Давайте преклоним колени и воззовём к милосердию Божьему, — предложил он с блеском в глазах, — глядишь, он услышит и ниспошлёт нам… на пропитание, — последнее слово он ехидно подчеркнул.       Епископ и монах медленно спустились с коней, и разбойник, опустившись на колени, со смешками усадил их по обе стороны от себя.       — Господи! — обратился он к небесам жалобным голосом, а затем шёпотом бросил монаху, — Ну-ка, повторяй за мной. Господи, внемли смиренным рабам твоим и пошли им на пропитание.       — На пропитание, — эхом откликнулся монах.       — На пропитание, — повторил Дазай и спросил шёпотом, — чего послать?       — Золота.       — Золота, — весело повторил разбойник, — И как можно больше! Аминь, — он с благоговение вздохнул, — Отлично, братья, мы хорошо помолились, видать, от чистого сердца. Давайте теперь проверим наши карманы и поделим по-братски всё, что у нас есть, — Дазай похлопал себя по карманам и удручённо покачал головой, — Ах, я, видимо, слишком много грешил на этой земле — у меня не прибавилось и монетки!       — И у нас не прибавилось, — поспешно ответил монах.       — Неужто? — бинтованный разбойник с недоумением воззрился на него, — А мне как будто послышался звон… Ведь до молитвы у нас ничего не было?       — Не было.       — Но что же тогда это? — он ловко снял с пояса монаха туго набитый кошель и, смеясь, подбросил его в руках, — Ах, вы только поглядите! Вы, видно, самые безгрешные люди на земле! Посмотрите, что послала нам воля всевышнего!       Готорн молча сжал губы и, отвязав от пояса свой кошель, сам протянул его Дазаю. Тот ответил ему острой, как кинжал, улыбкой.       — А ты, случаем, не из аббатства Святой Марии?       — Я епископ Готорн. Аббатство Святой Марии под моей опекой.       — Какая удача! — воскликнул Дазай, — Поверить не могу, Святая Мария послала своего епископа, чтобы заплатить свой долг.       — О чём ты? — нахмурился Готорн.       — Святая Мария поручилась за бедного рыцаря, которому я одолжил четыреста золотых, — пожаловался разбойник, — я отдал ему все деньги, собранные подаянием.       — Мне об этом долге неизвестно, — пробормотал Готорн, поворачиваясь, чтобы уйти.       — Полно шутить со мной, епископ, — Дазай цепко схватил его за локоть, — Святая Мария ничего не забывает. Хотя она, похоже, не удостаивает тебя своими разговорами. Но зато мне она кое-что шепнула, — он наклонился ближе, опасно блестя глазами, — Она поручила мне проводить вас в Вирисдейл. Ведь вас там ждут. Особенно тебя, епископ Готорн.       Дазай стянул с себя бедную одежду и набросил другой плащ — тёмно-зелёный, как листва родного леса — повесил за спину лук и полный стрел колчан и запрыгнул верхом на лошадь епископа. Другого коня он взял за поводья.       — Поживее, святые отцы, мы и так уже задержались! — воскликнул он.       И погнал их дальше по дороге пешком.       В церкви стоял встревоженный гул.       — Его преподобия всё ещё нет? — Эйс недовольно скрестил руки на груди и застучал пальцем по локтю.       — Мало ли, что могло его задержать, — заметил шериф Достоевский.       — Действительно, — фыркнул жених, — уму непостижимо. Такое отношение ко мне… к нам.       Девушка, стоявшая рядом с ним, не обратила на его реплику никакого видимого внимания. Прекрасная, будто рассвет, в свадебном наряде, леди Коё была пряма и холодна, как скала, глядела поверх людских голов и упорно молчала.       Тут двери церкви распахнулись, и на пороге появились двое.       — О, так тут свадьба! — послышался возглас, — Что же вы меня не предупредили, епископ? А я без подарков… Надо хотя бы принести свои поздравления!       Дазай шагнул под свод, то и дело подталкивая Готорна в спину.       — Схватить его! — скучающе скомандовал Достоевский.       Стоявшие тут и там люди шерифа успели только схватиться за мечи. Разбойники, смешавшиеся с толпой, были куда проворнее, тут же беря их под прицел более двадцати стрел.       — Как всегда, ужасно груб, — пропел Дазай и, подойдя, уставился на Эйса, — Это что ли жених? — он брезгливо поджал губы, — Что-то он мне не нравится.       — Уж прости за грубость, но я всё ещё шериф, — Достоевский, казалось, был нисколько не обеспокоен ситуацией, — ничего личного, это моя работа.       — Смотреть сквозь пальцы на разорение рыцарей и похищения девушек — тоже часть твоей работы?       — Я не ошибся, это всё же ты был вчера, — шериф холодно улыбнулся, не обращая никакого внимания на остриё кинжала, что упёрлось ему в спину, — кто бы ещё стал так разбрасываться деньгами? Что, всё строишь из себя героя, Дазай?       — А ты всё строишь из себя благородного шерифа, Фёдор? И снова в белом, ангелок, ей-богу… Но мне, право, не до тебя, — отмахнулся бинтованный без особого интереса, и вернулся к жениху и невесте, — Клянусь последней стрелой, этот жених мне не нравится. А что скажете вы, леди?       — Она уже дала своё согласие, — выплюнул Эйс, пытаясь загородить девушку.       — Я, кажется, не к тебе обращался, а к леди, — Дазай отодвинул мужчину, а когда тот попытался ударить его, один из стрелков схватил Эйса сзади и оттащил в сторону, — Итак. Леди Коё, с вашим умом, с вашим достоинством и с вашей красотой — вас и правда устраивает то, что вам подсунули в качестве жениха?       Леди Коё наконец ожила, переведя неподвижный ранее взгляд на разбойника.       Некоторое время они просто стояли, изучая друг друга.       — Я желала броситься вниз с башни замка, но на окнах оказались решётки, — наконец сказала Коё, ни на секунду не теряя достоинства, — лишь поэтому я сейчас здесь.       Глаза Дазая одобрительно сверкнули.       — Я так и думал, — сказал он и заговорил громче, обращаясь ко всем присутствующим, — для такой пригожей леди найдётся жених и получше. Например… — он задумчиво потёр подбородок, — что насчёт Мори Огая?       Дверь снова распахнулась, и упомянутый мужчина показался на пороге.       Мори Огай, доктор из Ноттингема, в простой одежде и растрёпанный от спешки. Совершенная противоположность нарядному и богатому Эйсу, вот только всякий, кто знал доктора Мори, также знал, что это один из умнейших людей в Ноттингеме и превосходный лекарь, которому многие были обязаны жизнью. И Коё, вмиг побледневшая, бездумно шагнула навстречу ему, глядя неотрывно, позабыв обо всём на свете.       Эйс рассмеялся издевательски и зло.       — Какая чушь! — крикнул он, — Хорош жених, ничего не скажешь. Да её отец ни за что не согласился бы на это!       — Только вот его тут нет.       А вот явился и последний участник развернувшегося представления. Небрежно опёрся на косяк, не входя полностью в церковь, но ясно показывая своё присутствие.       — Чуя! — ахнула Коё и бросилась к брату.       Тот с готовностью утонул в её объятиях.       — Чуя, милый, — голос девушки дрогнул, — мне сказали, что ты мёртв!       — Я дома, сестрица, — выдохнул Чуя, — прости, что задержался.       Отстранившись, он устремил твёрдый взгляд на всех присутствующих.       — Как наследник и нынешний глава семьи Накахара, я даю своё согласие, — голос рыцаря звенел под сводом церкви, будто колокол, — моя сестра сегодня выйдет замуж за Мори Огая.       — Это неслыханно! — взвизгнул Эйс, — Это…       — Что касается тебя, сэр Эйс, — преувеличенно спокойно продолжил Чуя, — то я объявляю тебя трусом и подлецом. Я готов драться с тобой в любое время и в любом месте.       Эйс невольно поёжился. От Накахары сейчас веяло реальной угрозой — не просто гневом и готовностью к драке, а холодной яростью. Готовностью убивать.       — Узнаю рыцарское благородство, — протянул Дазая, отвлекая Чую и всех остальных от повисшей в воздухе грозы, — только у нас тут всё-таки свадьба, давайте повременим. Эй, парни! — он свистнул, — Выведите сэра Эйса и шерифа со всей его сворой. Не помню, чтобы кто-то из нас их приглашал. Ты же не приглашал, да, Чуя?       Рыцарь перевёл на него свой взгляд на него, и Дазай довольно отметил, что его лицо немного, но расслабилось.       — Нет.       — Вот и здорово, — улыбнулся разбойник и принялся поторапливать уходящих господ, — поживей, поживей, давайте, нам тут ещё свадьбу играть.       На выходе из церкви Достоевский послал ему холодную насмешливую улыбку. Дазай отвернулся. Шерифу всегда нравилось проявлять свои превосходство и снисходительность.       Однажды разбойник сотрёт это выражение с его лица.       Епископ, поупрямившись, всё же согласился провести церемонию — как известно, нет лучше аргумента, чем кинжал, которым тычут тебе в спину.       Венчание было незабываемым. Толпа совсем притихла, во все глаза наблюдая за женихом и невестой. Коё, в белом платье, расшитом серебряной нитью, с лентами и цветами в рыжих косах, и Мори, в простой потёртой куртке и с растрепавшимися от бега тёмными волосами до плеч — они стояли среди разноцветных пятен света, падающего сквозь витражи, и, казалось, не видели никого, кроме друг друга. Такой красивой пары Вирисдейл не видел никогда.       Чуя остаток церемонии так и простоял на пороге церкви, и Дазай довольно скоро присоединился к нему, тыкая и всячески отвлекая. Рыцарь раздражался, тихо ворчал и пытался пнуть разбойника, но вместе с тем тихо улыбался, глядя на счастливую сестру.       После венчания, когда все вышли на свежий воздух, Чуя посчитал своим долгом познакомить молодожёнов с их общим благодетелем. Его ждал сюрприз.       — Здравствуй, Дазай, — улыбнулся Мори, — как там поживает Акутагава?       — Всё ещё кашляет порой, но чувствует себя здоровым и полным сил. Вашими стараниями, доктор, — радостно откликнулся разбойник.       — Подождите, так вы… — растерялся Чуя, — вы знакомы?       — Быть разбойником — опасное дело, — заметил бинтованный, по лисьи сверкая глазами, — Полезно иметь знакомого доктора.       — Когда Чуя прискакал ко мне с просьбой вот так ворваться на свадьбу… я думал, он сошёл с ума, — Мори бросил на шурина извиняющийся взгляд, — Но теперь, когда я знаю, что это была твоя идея, Дазай, всё встаёт на свои места.       — Звучит так, как будто ты чем-то недоволен, — вступила в разговор Коё.       — Вовсе нет, — врач ласково улыбнулся молодой жене, — мне скорее интересно, что ты думаешь. Мы все теперь обязаны разбойнику.       — Ох, и правда, какой кошмар, — леди прикрыла лицо рукавом, — похоже, что нам придётся пригласить господина Дазая на ужин, а то он, чего доброго, перережет нам всем глотки среди ночи.       Дазай засмеялся. Одновременно с этим какой-то звук, очень знакомый свист, резанул его по ушам, но он решил, что ему показалось.       — Вам повезло, а то я уж начал всерьёз задумываться над этим. Что скажешь, Чуя, потерпишь мою компанию ещё немного?       Чуя не ответил. Он застыл с каким-то непонятно растерянным лицом, стремительно бледнея.       — Чуя?       Рыцарь покачнулся и Дазай поспешил поддержать его, напряжённо оглядывая.       Из бока мужчины торчала стрела.       Свист повторился, и разбойник быстро дёрнул Мори и Коё вниз — стрела пролетела прямо над их головами.       — В укрытие, быстро! — скомандовал Дазай.       В толпе вспыхнула паника, кто-то закричал, кто-то принялся бежать, но разбойники быстро согнали всех с открытого пространства, кого в сарай, кого в церковь.       Дазай, раненый Чуя и жених с невестой укрылись за конюшней. Рыцарь в ту же секунду сполз вниз по стене, судорожно сжимая пальцы на окровавленном боку. Дазай опустился рядом, осторожно отвёл его руку и принялся рвать рубашку, открывая присевшему тут же Мори вид на рану.       — Угораздило же, — хрипит Чуя, — именно сегодня… а я без кольчуги…       — Помолчи, — прерывает Дазай.       Чуя бледен. Его глаза смотрят вдаль, на что-то, не видимое остальным. Дело не только в ране, нет. Чуя напуган, внезапно понимает Дазай. Его дыхание судорожное, прерывистое, неправильное. Это дыхание задевает что-то внутри Дазая, и когда он смотрит на свои пальцы, измазанные чужой кровью, он чувствует, как под коже скребутся непрошенные воспоминания.       Нет.       Просто нет.       Не снова.       Не Чуя.       Дазаю потребовалось три вдоха и три выдоха, чтобы взять себя в руки, и это неоправданно много. У него нет права паниковать.       — Акутагава! — окликает он, осторожно высунувшись, — Кто стрелял?       — Не видел, — виновато отвечает из-за сарая.       Дазай, вздохнув, начинает было подниматься, но тут Чуя с неожиданной прытью хватает его за руку.       — Стой.       Чуя сам не понимает, как у него хватило сил на одно это единственное слово. Перед глазами всё плывёт, лица Коё, Мори и Дазая он видит будто бы издалека. Бок горит, дышать трудно, тело совсем его не слушается, и рыцарь бросает последние силы на то, чтобы не разжать пальцы на чужой перебинтованной руке.       — Не ходи туда, — произносит Чуя одними губами.       — Я буду в порядке, — улыбается Дазай, — у меня есть счастливый талисман, помнишь?       Он возмутительно легко освобождается из чужой хватки и выходит из укрытия. Чуя и рад бы бежать за ним, но в нём застряла проклятая стрела, над раной колдует Мори, а встревоженная Коё нежно держит его за руку, и он абсолютно, совершенно беспомощен.       — С ним всё будет хорошо, — говорит Мори.       Чуя ему не верит.       В его жизни никогда и ничего не идёт так, как хочется. И как бы Чуя не хотел, чтобы Дазай, этот невозможный удивительный человек, который столько для него сделал, и дальше оставался живым, как бы он сам не хотел жить, правда в том, что рыцарь ничего не может. Разве что молиться — только вот кому?       Дазай коротко сжал в ладони маленькую склянку на шее, а затем пошёл вперёд — медленно, спокойно, выпрямившись в полный рост. Он выглядел расслабленно, но в голове с бешеной скоростью шёл анализ: разбойник вычислял все точки, из которых могла и может прилететь стрела. Кругом все стихли, люди следили за ним из своих укрытий со смесью страха и восхищения.       Эта тишина Дазаю только на руку — он ясно слышит свист рассекаемого воздуха.       Следующие события происходят всего за три секунды.       Первая — Дазай уворачивается, нырнув вниз и перекувырнувшись через голову, разворачивается и выхватывает стрелу с колчана.       Вторая — ловким, уже инстинктивным движением пальцев он укладывает стрелу на тетиву, натягивая ту до звона, и вскидывает лук. Задерживает дыхание, безошибочно находя взглядом и наконечником фигуру Эйса в окне наверху церкви.       Третья — он отпускает тетиву, и стрела со свистом летит вперёд. Меткая, безжалостная, жадная до крови, она бьёт Эйса прямиком в грудь, туда, где бьётся его мелкое, мерзкое сердце.       Ненадолго всё замирает. Все невольные зрители, кажется, даже не дышат. Потом Дазай опускает лук, а Эйс вываливается из окна и падает на землю отвратительным хрустом.       Всё вокруг мигом оживает, люди выходят из укрытий, кто-то ахает, кто-то подходит к трупу. Дазаю уже всё равно, он быстрым шагом идёт обратно. Мори хмурится. Коё ужасно бледна, но она не идёт ни в какое сравнение с Чуей, бледным, будто полотно. Рыцарь дышит всё более прерывисто, на лбу у него выступил пот, обессмысленный взгляд направлен куда-то в пустоту.       — Как он?       Услышав голос Дазая, Чуя широко распахивает глаза и даже ненадолго приходит в чувство.       Дазай… живой? Рыцарь смотрит на его лицо, непривычно серьёзное, с тёмными от напряжения глазами. Живой. Здоровый. Настоящий.       Ах, наверное, до невозможности глупо было так волноваться за малознакомого человека, но Чуе плевать. Облегчение разливается в нём, будто бескрайнее море, топя в себе все остальные мысли. Дазай всё ещё говорит о чём-то с Мори, но рыцарь их уже не слышит. Звуки вокруг стихают, на глаза ложится блаженная тьма, и Чуя теряет сознание.       Ему снится солнце. Огромное пылающее солнце, просто нестерпимо яркое и горячее. Его лучи повсюду, от его света нигде не скрыться. Чуя один посреди пустыни, и куда бы он не пошёл, солнце везде, от него не спрятаться.       Я вижу тебя, говорит Солнце.       Чуя прячет лицо под шлемом, Чуя заворачивается в кольчугу, будто в саван, но металл плавится, течёт, обжигая, по его коже, капает на песок. Капли собираются в озерца, сияющие серебром, но правда в том, что даже эти озёра нестерпимо горячие.       Я вижу тебя, Накахара Чуя. Я знаю, что ты сделал, я знаю, о чём ты думаешь.       Чуя пытается завернуться в плащ, но он горит прямо на нём. Солнце уже даже не наверху, оно повсюду, куда бы рыцарь не повернулся, он видит его нестерпимо пылающий лик. Он из последних сил заслоняется рукой, но кожа тлеет, слезает лоскутами, мышцы обугливаются, открывая белые кости, которые стремительно раскаляются до красна.       Я всё знаю.       Чуя кричит.       Он открывает глаза, и над ним деревянный потолок. Чуя лежит на узкой койке, рядом несколько таких же пустых кроватей, вокруг шкафы с многочисленными бутылочками, банками и склянками. Над ним склоняется Мори.       — Совсем не вовремя, — ворчит он, когда видит, что Чуя очнулся, — мне ещё тебя штопать.       Мужчина замешивает что-то в плоской чашке, затем приподнимает его голову и вливает в рот снадобье. В нос бьёт запах лекарства. Чуя хочет сказать Мори, что вполне способен потерпеть, что он не хочет снова спать, но поздно. Что язык, что конечности, его почти не слушаются, и всё что он может, это покорно глотать, иначе захлебнётся.       И он снова проваливается в небытие.       Опять пустыня.       Солнце на этот раз почти терпимое, а вот песок под ногами вдруг начинает расходиться. Чуя принимается бежать, но бежать некуда — песок повсюду. Он проваливается сначала по колено, потом по пояс, потом по грудь. Чуя бьётся в панике, пытается вырваться, шарит вокруг руками, чтобы хоть за что-то ухватиться, но здесь только он и песок, ничего лишнего.       Пустыня глотает Чую с головой. Песок окружает его золотом, он мелкий, острый, забивается в уши, в рот, в нос, выжигает глаза. Режет кожу, проникая в тело, течёт по венам, забивая сосуды изнутри, и Чуя уже весь как набитая песком кукла.       Он хрипит, стремясь ухватить хоть немного воздуха, и снова открывает глаза.       Теперь рядом с его постелью встревоженная Коё.       — Чуя? — спрашивает она его, — Как ты себя чувствуешь?       Отвратительно. И дело вовсе не в ране.       — Пить, — просит он одними губами.       Коё приносит кувшин и помогает ему напиться. Чуя жадно глотает холодную воду.       — Мори хорошо постарался, — говорит женщина, — твоей жизни ничего не угрожает. Ты поправишься.       — Сестрица, — шепчет Чуя, и ему стыдно — голос звучит так, будто он сейчас заплачет.       — Что такое?       — Давай вернёмся домой.       Надо вернуться в замок. Место где он вырос, место, где он когда-то был счастлив и беспечен. Там он сможет нормально поспать. Там он наконец сможет успокоиться. Верно?       Коё ласково гладит его по волосам, и Чуя закрывает глаза, доверяясь её нежной прохладной руке.       — Хорошо, Чуя.       Он снова засыпает.       Два первых сна тихие, могильно беззвучные. Третий сон наполнен криками, звоном мечей и чавкающими звуками разрезаемой плоти.       Чуя вертится туда-сюда, не давая телу ни капли покоя. Его меч танцует свой собственный кровавый и смертоносный танец, и рыцарь удивлён, как ещё не выпустил его из рук. Меч хочет вонзать, разрезать, рубить — без жалости, без передышки. Чуя хочет лечь прямо посреди поля битвы и больше никогда не подниматься.       Сарацины всё наступают и наступают, и Чуя в шаге от того, чтобы просто разить без разбору направо и налево, не различая врагов и друзей. Потому что, чёрт возьми, между ними совершенно никакой разницы, у них кровь такая же красная, и тело из той же плоти, у них дома родители, жёны и дети. И мысль такая страшная, просто непростительная — но, может, если Чуя убьёт их всех, и своих, и чужих, весь этот кошмар наконец закончится?       Зачем вообще всё это?       — Чуя.       На этот раз пробуждение не резкое. Кто-то зовёт его по имени, и голос медленно, но верно заглушает крики и звон мечей. Чуя открывает глаза в собственной, давно позабытой постели в родном замке. В комнате темно, за окном то ли поздний вечер, то ли раннее утро.       — Чуя, — повторяет голос.       На стуле у его постели — Дазай. Тихий, неподвижный, с тёмными блестящими глазами, немного нереальный в полумраке комнаты. Заметив его пробуждение, он молча берёт со столика кувшин, но помочь себе Чуя не позволяет — пьёт сам.       — Что тебе снилось? — спрашивает Дазай.       — Что? — не сразу понимает Чуя, — Какое тебе дело? И что ты вообще здесь делаешь?       — Навещаю раненного, — разбойник усмехается, — ты пускаешь слюни во сне, знал об этом?       — Заткнись! — огрызается рыцарь, — И не поздновато ли для визитов? Кто тебя вообще пустил?       — Не поздновато, а рановато. Два часа до рассвета. Ты два дня был без сознания, — отвечает Дазай на молчаливый вопрос.       Чуя грязно ругается себе под нос.       — Так всё-таки, — Дазай склоняет голову набок, — что тебе снилось?       — Ничего, — отрезает рыцарь.       — От ничего люди не мечутся и не стонут во сне, — откуда эта настырность? — Или же Чуе приснилась голая красавица, но он такой маленький и невинный, что это его напугало?       Чуя швыряет в него кувшином, но бинтованный легко уворачивается, и посуда, несчастно крякнув, раскалывается о каменную стену.       — Не твоё дело, что мне снилось, бастард! — шипит рыжеволосый рассерженной змеёй, — Последнее, что я хотел бы видеть по пробуждению — это твоё тупое лицо! Пошёл вон!       — Какой злой, — надувает губы Дазай, — ну да ладно.       Мурлыкая под нос какую-то незамысловатую мелодию, он встаёт и направляется к двери. Останавливается на мгновение, только чтобы с улыбкой бросить через плечо:       — Поправляйся.       И уходит.       Чуя со вздохом опускае голову обратно на подушки. Не жизнь, а уличный балаган.       С рассветом появляются Мори и Коё. Про Дазая Чуя ничего не говорит, но просит усилить охрану на входе. Мори осматривает его и советует ещё хотя бы день провести в постели, прежде чем полноценно двигаться. Чуя не доволен, но не спорит — формально он теперь глава семьи, но Мори старше, и он доктор. Коё сетует на то, как обстоят дела с деньгами и хозяйством и делится планами, и Чуя с чистым сердцем заявляет, что она вправе делать всё, что посчитает нужным.       В этой немного суетливой, но всё же мирной жизни, которая продолжает идти несмотря ни на что, он чувствует себя чужим.       По возвращению в Англию у него не было времени раздумывать о чём-либо. Долг отца и пропажа сестры зависли над рыцарем, будто топор палача. Теперь, когда всё так благополучно разрешилось, а сам Чуя оказался один на один со своими мыслями, воспоминаниями и всеми сопутствующими чувствами: разочарованием, отчаянием и виной.       Он надеялся найти успокоение в родном замке, но, похоже, прошлое не собирается отпускать его.       Покойный отец сказал бы Чуе подобрать сопли. Он сказал бы, что поддаваться чувствам и мучиться воспоминаниями — бабский удел. Он сказал бы, что это и есть жизнь рыцаря — битвы, а в битвах неизбежно кто-то умирает. Он сказал бы Чуе поменьше размышлять о глупостях и просто делать то, что нужно.       Чуя больше не знает, что ему нужно.       День проходит… очень тихо. Чуя почти всё время проводит в постели, еду ему приносят прямо в комнату. Коё с охотой болтает с ним в перерывах между делами, и они медленно навёрстывают упущенное за шесть лет разлуки. Тишь да гладь.       А ночью Чуе снова снятся мучительные, тягучие, кошмарные сны: палящее солнце, жалящий песок, реки крови, лики святых, искривлённые в яростных оскалах, крики, приказы, мольбы и смерть, смерть, смерть.       Чуя подскакивает на постели с криком, который переходит в стон — простреленный бок отзывается болью.       — У тебя очень интересные представления о том, что значит «ничего».       Дазай у его постели. Ночью. Опять.       — Что тебе нужно от меня?!       У Чуи дрожат руки, а в ушах ещё не стихло эхо битвы, и насмешки от наглого разбойника — это, право, последнее, что ему сейчас нужно.       — Я пришёл тебя навестить. Неужели ты нисколечки не рад?       — Нормальные люди ходят в гости днём, Дазай, — цедит рыцарь, — А не пробираются тайком по ночам в чужие спальни.       — Нормальные люди скучные, — пожимает плечами тот.       Чуя скрипит зубами.       — Что тебе снилось, Чуя?       Опять он за своё.       — Какое тебе дело, а? Оставь меня в покое, — огрызается он, — Разве у тебя нет более важных дел?       — Как хорошо, что ты спросил! — восклицает разбойник с улыбкой, — Не поверишь, что сегодня приключилось с Ацуши! Знаешь, мы сегодня подрезали одного монаха на дороге, так он…       Чуя непонимающе хмурится, пару раз пытается прервать непрошенного гостя, но вскоре смиряется и откидывается на подушки. Дазай рассказывает какую-то якобы забавную историю — или несколько историй? Неважно. Где-то на середине Чуя теряет нить повествования, и его неизбежно клонит в сон. Дазай раздражает до невозможности, но голос у него мягкий, речь плавная и тихая.       Рыцарь и сам не замечает, как засыпает. Кошмары возвращаются нескоро, уже ближе к рассвету, но когда Чуя подскакивает на постели, Дазая в комнате уже нет.       Коё беспокоится за него, Мори качает головой — Чуя идёт на поправку, но под глазами его залегли тени, рыцарь реже улыбается и всё чаще пребывает в состоянии хмурой и усталой задумчивости. На все расспросы Чуя отвечает, что всё в порядке, но он сам в это не верит.       Это повторяется и в следующую ночь. И в следующую. Ещё и ещё. Чуя мучается от кошмаров, и его будит пробравшийся в комнату Дазай (рыцарь дал себе обещание лично разобраться с охраной, когда окончательно встанет на ноги). Разбойник неизменно спрашивает, что ему снится, и, не получив ответа, принимается болтать. Чуя, сколько бы не бодрился, в итоге засыпает под чужой успокаивающий голос и получает пару часов спокойного сна, прежде чем снова проснуться, когда Дазай уже уйдёт.       Чуя думает, что самое отвратительное в жизни — это незнание. Он не знает, что творится в голове у Дазая, чего он добивается этими ночными визитами, и как долго он будет ещё приходить. Чуя не знает, в какой момент разбойнику всё это просто надоест и рыцарь снова останется один на один со своими кошмарами. Не то чтобы он нуждался в Дазае или что-то в этом роде, просто он хочет знать.       Ему это необходимо.       Не верить. Не надеяться. Знать.       Это седьмая ночь, когда Дазай приходит к нему. И Чуя не спит, когда тот приходит, — полусидит на постели в дневном одеянии. Он может видеть, как силуэт разбойника тихо проникает в комнату через окно, вынув ничем не закреплённое стекло — Чуя устал удивляться, честно.       Дазай замечает, что Чуя не спит, и на жалкую долю мгновения подбирается, во всей его фигуре скользит звериная настороженность, но почти тут же пропадает. Расслабленной походкой бинтованный подходит к постели и присаживается на край. Ждёт.       — Чего ты хочешь? — спрашивает Чуя.       — Что тебе снится, Чуя? — спрашивает в ответ Дазай.       — Зачем тебе это? — рыцарь качает головой, — Я не понимаю. Ты приходишь каждый раз, будто так и должно быть, пробираешься сюда среди ночи, будишь меня, расспрашиваешь, рассказываешь все эти истории… Зачем тебе всё это?       — Мне нравится донимать тебя.       Чуя не верит ни на секунду. Дазай шут до мозга костей, он вечно улыбается, смеётся, уходит от смерти играючи, но сейчас, когда Чуя смотрит на него, затаившегося во тьме, будто призрак, он понимает — это всё лишь блестящая поверхность, и там, где все видят лишь лужу, на самом деле глубокий и тёмный омут.       — Скажи правду, — выдыхает рыцарь напряжённо, — скажи правду или, клянусь, я выкину тебя отсюда прямо сейчас, и если ты посмеешь явится ещё раз, я швырну тебя за решётку.       — Чуя неблагодарный грубиян, — дуется Дазай.       Рыжеволосый отвечает ему жёстким взглядом. Разбойник всматривается в его лицо, прежде чем вздохнуть, сдаваясь.       — Что тебе снится, Чуя? — голос у него мягкий, спокойный и совершенно искренний, — Позволь мне помочь тебе.       — Зачем? — Чуя не понимает, — Какая тебе с этого польза?       — Никакой. Я просто хочу помочь.       — Почему?       — Потому что это ты, Чуя, — Дазай смотрит на него так, будто рыцарь не понимает очевидного, — Ты хороший человек. Ты стоишь того, чтобы тебе помогали.       Чуя моргает. Раз, другой. Затем опускает голову и роняет невесёлый смешок.       — Хороший… человек?       Он смеётся — тихо, горько, опустив голову и ссутулив плечи.       — Я не… я вовсе не такой.       — А по-моему, такой, — невозмутимо возражает Дазай.       — Нет! — Чуя вскидывает на него полные боли глаза, — Я не такой! Я какой угодно, но я, чёрт возьми, не хороший человек!       — Почему? — разбойник наклоняется к нему, глядя своими тёмными завораживающими глазами, — Расскажи мне, Чуя.       И Чуя рассказывает. Рассказывает о молодой мусульманке — Чуя плохо помнит её лицо, но помнит пустые, омертвевшие глаза, когда один из рыцарей пнул прочь её мёртвого младенца, помнит смех товарищей, которые намеревались как следует повеселиться с иноземной красавицей. Прежде, чем они осуществили задуманное, Чуя пронзил девушку мечом. Рассказывает, как в свои восемнадцать, разгорячённый и полубезумный, целовался с другим юношей под покровом ночи, но лицо и имя тоже стёрты из памяти. Через пару дней тому пробили череп. Рассказывает, как молился вместе со всеми перед трапезой, как перед каждой битвой им вещали об их священной миссии, о праведности их действий. Чуя проклинал и несуществующего Бога, и церковь, и себя самого.       Он рассказывает о пустыне, о пылающем солнце, о жгучем песке, о невыносимом дневном зное и зверском ночном холоде — если ад на земле существует, то он именно таков. Он говорит о крови, что пропитала каждый клочок земли, каждую нитку в его рубашке, пропитала его руки — не по локоть даже, а по самые плечи. Говорит об истлевшей вере, о разрушенных идеалах и преданных мечтах.       Дазай молчит. Дазай не перебивает, не выказывает отвращения и не пытается уйти, он, кажется, вообще не двигается. Он слушает. Позволяет Чуе наконец выговориться, и, чёрт побери, как же ему на самом деле это было нужно.       Под покровом ночи в его спальне перед самым разыскиваемым разбойником во всей Англии — такова первая и единственная исповедь Накахары Чуи.       А когда он заканчивает, Дазай говорит:       — Ты хороший человек, Чуя.       — Что? — хрипит рыцарь, — Ты… чёрт побери… ты вообще меня слушал?       — Очень внимательно, — улыбается бинтованный, — и знаешь, что? Ты меня не убедил. У тебя доброе сердце, Чуя, честное и храброе. Я ни капли не жалею о том, что помог тебе, потому что ты это заслужил.       — Я совершил так много ужасных вещей, — качает головой Чуя, — почему ты продолжаешь говорить мне такие слова?       — В мире нет безгрешных людей, Чуя. А на войне — тем более. Война никогда не бывает справедлива, в ней нет правых и виноватых. Я не оправдываю твоих действий, но… Люди могут жаждать крови и красивой смерти, могут плакать от страха, могут страдать и винить себя, но правда в том, что на войне нет права выбора. Я знаю, ты сделал бы всё возможное, чтобы избежать всего этого ужаса для себя и для других. Ты сделал бы это, если бы мог, но ведь ты не мог, Чуя.       Разбойник склоняется к нему, одна его рука — на спине у Чуи, другая находит чужой сжатый кулак и мягко накрывает его.       — У каждого на совести есть свой грех, — шепчет Дазай на ему на ухо, — у тебя, у меня, у всех… Но ты, — его глаза мерцают в темноте, — Чуя, ты настоящий рыцарь. Человек редкой совести, благородный и справедливый. Ты можешь и умеешь поступать правильно. Может, ты не смог тогда, в походе, но ты уже не там. Не в пустыне. Ты снова дома, в Англии, Чуя. Так что почему бы тебе не продолжить жить дальше, так, как ты считаешь правильным?       — Я не знаю, как мне жить дальше, — почти всхлипывает рыцарь.       — Для начала прекрати жалеть себя. Если начнёшь барахтаться в жалости к самому себе, жизнь станет бесконечным кошмаром.       Они долго молчат. Чуя затихает, так и не пролив не единой слезы, но всё равно чувствует себя опустошённым. Слова разбойника такие… такие… Рыцарь знает, что не должен верить им, не должен утешаться и обманывать сам себя. Но так хочется. Хотя бы сейчас, здесь. Утешения. Спокойствия.       От недообъятий Дазая веет теплом и пахнет лесом, и он сам не замечает, как роняет голову на чужое плечо.       — Спи спокойно, Чуя, — слышит он на грани реальности.       Рыцарь спал спокойным сном без сновидений, и проснулся уже после рассвета, когда настойчивые, но мягкие лучи солнца проникли в окно и коснулись его лица. Он сел на постели и потянулся, щурясь, и только тогда заметил, что всё это время что-то твёрдо сжимал в своей руке.       Чуя разжал ладонь и с изумлением посмотрел на лежащий в ней предмет.       Это была маленькая склянка на шнурке. Маленькая склянка с сухим четырёхлистным клевером внутри.       Дазай оставил ему свой талисман. Зачем? Просто забыл? Вряд ли. Может, Чуя во сне схватился за кулон, а Дазай просто не стал его тревожить? Рыцарь закусил губу. Если это так, то Чуя должен вернуть талисман, когда Дазай придёт следующей ночью.       Но на следующую ночь разбойник так и не пришёл.       Дазай Осаму всегда терял то, что не хотел терять.       Не то чтобы у него было, что терять. У Дазая было не так много вещей, которые он мог назвать своими — разве что лук, добротный тёмно-зелёный плащ и кулон. И то, и другое, и третье рано или поздно пришлось бы сменить: вещи жили долго при хорошем обращении, но никогда — вечно, так что Дазай просто берёг их, как умел, мысленно заранее смирившись с их потерей. Другие вещи у него и вовсе не задерживались: бинты, стрелы, деньги (особенно деньги) — всё это появлялось и исчезало, и Дазай не видел смысла цепляться за них.       То же касалось и людей. Сотни и сотни людей, ограбленные богачи и нуждающиеся в помощи бедняки, тысяча лиц и историй — и все, как капли в море. Вольные стрелки — верные и смелые товарищи, однако Дазай всегда был мысленно готов к тому, что каждый из них рано или поздно пойдёт своим путём. Но снова привязаться к кому-то… Дазай не был к этому готов.       А потом появился Чуя. Сильный, гордый, храбрый. И прекрасный, будто молодой лев, будто чистое живое пламя. Он страдал, он утратил веру, он никому не доверял. Он взвалил на себя вину, которая ему не принадлежала. Спрятавшись в своей одинокой спальне, он тихо мучился от тоски и бессильной ярости, и вместе с тем…       Сиял ярче любой звезды.       И Дазай тянулся к этому свету. Он хотел знать о Чуе больше — гораздо больше, чем сейчас. Он хотел быть рядом, ближе, насколько ближе, страшно и представить, потому что даже когда разбойник почти обнял Чую под покровом ночи — даже тогда ему было мало. Дазай хотел не просто любоваться светом, он хотел коснуться его, и это становилось опасным.       Как бы Дазай не бегал от шерифа и его слуг, как бы не водил за нос богачей, обчищая до нитки, как бы метко он не стрелял — от чужой невидимой стрелы, угодившей в самое сердце, он спастись не мог.       Конечно же, так не должно было быть. Дазай решал проблемы людей, но он никогда не претендовал на место в их жизни, просто делая своё дело, а потом снова исчезая в лесной чаще. В этот раз он сделал гораздо больше, чем у него просили, вмешался в чужую жизнь гораздо глубже, чем следовало бы. Как бы Чуя, воспитанный по лучшим законам рыцарской чести, не был ему благодарен, вряд ли он так уж жаждал его компании.       Оставить рыцарю свой талисман было последним маленьким капризом. И совсем чуть-чуть — уловкой. Символом маленькой надежды, погасить которую было выше сил Дазая.       И каково же было его удивление, когда спустя пару дней после их расставания Чуя Накахара сам пришёл к нему.       Это был солнечный день, в меру тёплый и в меру свежий — один из тех блаженных дней, когда хочется просто гулять, купаться и нежиться в мягкой траве. Дазай маялся бездельем в одном из своих любимых мест — на широкой, поросшей цветами поляне. Здесь можно было спокойно практиковаться в стрельбе: на другом краю поляны стояла старая иссохшая берёза с нарисованной углём мишенью. Хотя мишень Дазаю давно наскучила — ему интереснее было стрелять по мелким предметам, которые он сам для себя развешивал на ветвях.       Он всегда тренировался в одиночку, и разбойники уважали его уединение, а потому мужчина очень удивился, услышав за спиной треск веток и голос Ацуши:       — Дазай? Вы здесь?       Разбойник повернулся к нему с приветливой улыбкой, а в следующий миг не сдержал удивлённого вздоха. Ацуши был не один.       В широкой рубашке и коричневом жилете, с волосами, перевязанными лентой, Чуя выглядел очень молодым. Он и был молодым, они оба были молоды — двадцать два года, впереди ещё целая жизнь. Дазай подумал, что надо бы вспоминать об этом почаще.       — Сэр Накахара искал вас, — объяснил очевидное Ацуши и, догадливый, уходит.       Чуя подошёл медленно, заложив руки за спину, оглядывая поляну любопытным взглядом. Только оказавшись прямо перед разбойником, он перевёл взор на него.       — Знаешь, я в своей жизни видел много хамов и чудаков, но ты, — палец указал Дазаю в грудь, — превзошёл их всех.       — Чуя опять меня в чём-то обвиняет? — бинтованный склонил голову на бок.       — Я ненавижу, когда мною манипулируют, — рыцарь порылся в карманах, достал кулон и протянул Дазаю, — если надоело ночью лазать по стенам, мог бы так и сказать.       — О, — только и сказал тот, забирая склянку.       Сердце предательски сбилось с ритма. Вариант, в котором Чуя принимает его немое приглашение — это вариант, на который разбойник даже не надеялся.       — В любом случае, — стушевался рыцарь, — есть тысяча причин, по которым мне может вдруг захотеться в лес. Я бы столкнулся с тобой, рано или поздно.       — Конечно.       — Что делаешь? — перевёл тему Чуя.       — Тренируюсь от нечего делать, — Дазай кивнул в сторону другого края поляны.       Чуя прищурился в сторону берёзы.       — Ты меня разыгрываешь.       — Так и знал. Крошке Чуе трава заслоняет весь обзор.       — Заткнись! Я вижу проклятое дерево! — огрызнулся рыцарь, — Но, знаешь ли, трудно поверить в то, что ты действительно собираешься попасть туда.       — Хм, — немного уязвлённый, Дазай с готовностью вскинул лук, — я лучший лучник в Англии, знаешь ли.       — Какой самодовольный, — фыркнул Чуя, тем не менее, внимательно следя за его движениями.       — Это не мои слова, — бинтованный прицелился, задержал дыхание и спустил тетиву.       Стрела пролетела над поляной и вгрызлась в кору.       Чуя прищурился, недоверчиво покосился на Дазая и пошёл за стрелой. Разбойник тайком любовался, как юный рыцарь идёт среди цветов. Лицо Чуи, когда он вернулся обратно, выражало очаровательную смесь недовольства и восхищения. Молча признавая своё поражение, рыжеволосый протянул Дазаю стрелу.       — А что там за деревянные таблички и прочая дребедень на ветках?       — Другие мишени.       — Шутишь, — нахмурился рыцарь.       — Ничуть, — стрелок усмехнулся в ожидании вызова.       Тот не заставил себя ждать.       — Не поверю, пока не увижу.       Дазай улыбнулся ещё шире. Изящным движением уложил стрелу на тетиву и вскинул лук, красуясь.       — Считай стрелы, Чуя.       День сразу же перестал быть скучным. Дазай без единого промаха расстрелял мишени, после чего уязвлённый Чуя вызвал его на рукопашную, и в этом, разбойник вынужден признать, рыцарь превосходит его.       Шуточное соперничество перетекло в обед и кружку эля в компании вольных стрелков, потом в послеобеденную прогулку со спорами обо всём на свете. Ушёл Чуя только к вечеру — несмотря на ворчание и клятвы не возвращаться больше никогда, рыцарь выгляд расслабленным и довольным.       А вернувшись домой, он снова нашёл в кармане кулон с четырёхлистным клевером.       Чуя осматривает лук с живым любопытством.       — Хочешь пострелять? — спрашивает Дазай, как бы намекая, что совсем не против доверить рыцарю своё оружие.       — Я не умею, — Чуя качает головой, — я пробовал пару раз в детстве, но у меня никогда не получалось. Думаю, это просто не моё.       Тем не менее, он продолжает вертеть лук и стрелы в руках. Удивительное приспособление лук — в руках неумелого человека он совершенно бесполезен, простая игрушка из дерева и сухожилий. В то же время в руках мастера он превращается в страшное оружие, способное разить на огромном расстоянии, позволяющее убивать исподтишка, оставаясь при этом вне зоны досягаемости. Дазай считает, что лук идеально подходит ему — непревзойдённая меткость была его главным оружием после острого ума.       — Хочешь, научу тебя?       Предложение срывается с губ само. Дазай никогда и никого не обучал стрельбе, но мысль поделиться с Чуей частичкой себя слишком заманчивая.       Во взгляде Чуи — сомнение. Чуя всегда такой — весь сплошное сомнение. Дазай не говорит с ним об этом, но это не значит, что он ничего не видит. Чую швырнуло из крайности в крайность, из веры — в абсолютное неверие, и его недоверие к людям иногда можно буквально черпать ложкой из воздуха.       — Не думаю, что это хорошая идея, — осторожно говорит рыцарь, — я не умею ровным счётом ничего. Не думаю, что тебе доставит большое удовольствие возиться со мной.       «Но ты не сказал, что не хочешь этого», — мысленно отмечает Дазай.       — Даже Чуя не может быть настолько безнадёжен, — заявляет он вслух, — Давай, будет весело. Ну-ка, покажи, как ты стреляешь.       И правда весело. По крайней мере, Дазаю. Чуя даже в теории мало понимает, как надо стрелять, а о практике и говорить нечего. Разбойник откровенно потешается над тем, как рыжеволосый пытается сделать хотя бы один выстрел — Чуя от его поддразниваний злится и делает только больше ошибок.       — Ох, всё, всё, хватит, — говорит наконец Дазай, уже не сдерживая смех, и забирает у рыцаря лук, — Я начинаю опасаться, что ты сам себя пристрелишь.       — Замолчи! — огрызается Чуя, — Я же сказал, что не умею. А тебе лишь бы посмеяться.       — Ну, ну, кроха, не злись.       — Это кто ещё тут кроха?!       — Настолько мал, что сам себя не видит — так мило, но так печально…       — Я тебе твой лук в задницу запихаю, мерзкий бинтованный бастард!       И вот так каждый раз.       Уже больше недели, как Чуя стал наведываться в лес. Приходил, ворча, впихивал в бинтованные руки кулон, но, к большой радости Дазая, уходить после этого не спешил. Они спорили, дрались не всерьёз, обедали вместе, гуляли по лесу — и так несколько часов, пока рыцарь не собирался домой.       Дазай не спрашивал, что Чуя думает об этих встречах. Может, его привлекали сами прогулки, может, ему нужно было убить время и расслабиться, а может, он и правда ценил компанию Осаму. В любом случае, Чуя не стал бы делать то, что ему неприятно, из простого чувства благодарности. Это обнадёживало.       И то, что Чуя бранился на него и то и дело лез в драку, Дазая не расстраивало — скорее, наоборот. Искренность рыцаря подкупала.       — Для начала встань ровно, — говорит Дазай, снова вручая Чуе лук, — расставь ноги, чтобы сохранять устойчивость, и держи спину прямо.       Учить кого-то довольно сложно, особенно если этот кто-то — Чуя, который злится из-за каждой неудачи. А Дазаю сложно объяснить словами то, что уже давно стало для него чем-то совершенно естественным, на уровне инстинктов. Однако оба отличаются завидным упорством, и в итоге надолго погружаются в процесс с головой, не замечая течения времени. К концу они уже порядком уставшие — не столько физически, сколько морально — но довольные. Чуе в конце концов удаётся сделать выстрел — не меткий и не самый дальний, но для новичка уже неплохо.       Закончив, рыцарь садится на землю, потом и вовсе укладывается среди травы, устало выдыхая.       — Как идут дела? — спрашивает Дазай, вешая колчан с луком на сук дерева.       — Всё налаживается потихоньку, — Чуя расслабленно потягивается, — Мы немного урезали расходы самого замка, чтобы крестьяне могли усердно работать, не подыхая при этом от налогов. Продали пару безделушек из интерьера. Да и от врачебной практики Мори некоторый доход идёт. Короче говоря, пока жить можно, а там уже и урожай не за горами.       Он прикрывает глаза.       Дазай улыбается. Имение рода Накахара медленно, но верно поднимается с того дна, куда его швырнули долги покойного старика. Но разбойнику важно другое — Чуе становится лучше.       Они не говорили ни о кошмарах, ни о последнем ночном разговоре — это было что-то вроде негласного соглашения. Но Дазай был достаточно наблюдателен, чтобы отметить все положительные признаки. Рыцарь чуть чаще улыбался, напряжённое выражение потихоньку пропадало с лица, исчезали круги под глазами. Может, его вера в мир никогда больше не будет прежней, но Чуя постепенно отпускал своё прошлое.       Лёгкий ветерок покачивает цветы. Над Шервудским лесом светит солнце.       Чуя, кажется, задремал. Его глаза остаются закрытыми, всё тело полностью расслабилось, дыхание ровное. Дазай любуется чужим лицом в окружении полевых цветов и разметавшимися по траве рыжими волосами и думает, что впервые ему так хочется что-то украсть.       Стрельбе Чуя учился медленно, но с завидным старанием и невиданным упорством. Дазай отмечал его маленькие успехи, иногда даже вслух — так он выяснил, что Накахара легко смущается и краснеет от комплиментов. Похвала, очевидно, ему была очень приятна, пусть рыцарь и не признался бы в этом даже под угрозой смерти.       Позабытый талисман перестал быть предлогом — в какой-то из дней Чуя просто не вернул его, а Дазай не стал напоминать. Разбойники привыкли к тому, что их лидер хотя бы пару часов в день да проводит с рыцарем. Многие гадали об их связи, кто-то даже осмеливался спрашивать — и никогда не получал ясного ответа. Предположения об их с Чуей дружбе Дазай, как правило, отвергал — слухи, которые ходили среди разбойников, рано или поздно уходили в Ноттингем. Последнее, чего хотел Дазай, это чтобы ещё кто-нибудь попал из-за него под удар.       Поэтому, когда Ацуши завёл с ним разговор о Чуе, разбойник действовал по старой схеме.       — Собираетесь на встречу с сэром Накахарой? — улыбнулся беловолосый.       Где-то в глубине души Дазай искренне гордится этим парнем. Когда он подобрал его, Ацуши был зашуганным, беспомощным, вечно неуверенным в себе мальчишкой. Сейчас он отличный боец, да и головой научился пользоваться. Хотя иногда по-прежнему очень наивен и улыбается так искренне и по-детски, что смотреть больно.       — Да, — согласился Дазай, ничем не выдавая свою настороженность, — А что? Ты что-то хотел?       — Нет, ничего такого, — покачал головой юноша, — просто рад за вас. Так здорово видеть, что у вас наконец-то появился друг.       — Не глупи, Ацуши, — бинтованный закатил глаза, — стал бы я дружить с этим коротышкой?       — Но вы выглядите таким счастливым каждый раз, когда он приходит, — не понял Ацуши.       — Конечно, — неужели он действительно так сильно выдаёт себя? — ведь всё идёт, как надо.       — Я не совсем понимаю, — нахмурился тот.       — Что тут понимать? Я же всё-таки разбойник — я ничего не делаю просто так, — Дазай подмигнул парнишке, прижав палец к губам, — У меня на Чую большие планы.       «Просто огромные», — добавил мысленно Дазай, вспоминая рыжие волосы и пронзительный взгляд голубых глаз.       — Дазай? — позвал Ацуши, и разбойник осёкся, понимая, что ненадолго увяз в своих мечтах.       — Извини, давай потом поговорим? — он нетерпеливо переступил с ноги на ногу, — Малыш Чуя опять будет беситься, если я опоздаю.       — Конечно. Приятно вам провести время.       «Иначе и быть не может».       Чуя уже ждал его на поляне, прислонившись к дереву и скрестив руки на груди.       — Хэй, Чу-у-уя! — позвал Дазай, с удовольствием растягивая чужое имя, и помахал рукой.       Рыцарь не ответил на приветствие. В его позе отчётливо читалось напряжение, рыжие были брови сведены к переносице. На разбойника Чуя не смотрел.       — У коротышки день не задался? — прощумал почву Дазай.       Рыцарь помолчал, потом испустил полный раздражения вздох и процедил:       — Какого чёрта ты опаздываешь, а?       Аж от сердца отлегло.       — Я не виноват! — он поднял ладони в защитном жесте, — Это Ацуши отвлёк меня разговором.       — Да? — равнодушно спросил Чуя, — И о чём же вы говорили?       — Ни о чём конкретном, — бинтованный беспечно повёл плечами и перевёл тему, — Ну что? Готов к сегодняшнему уроку?       Рыцарь молча оторвался от дерева и забрал у Дазая лук со стрелами. Разбойник попытался поймать его взгляд, но голова Чуи была опущена.       Что-то не так, понял Дазай. Движения рыжеволосого были дёрганными, он стрелял заметно хуже, чем вчера. Но на каждую свою ошибку он реагировал молча, хотя раньше бранился на чём свет стоит. Что-то случилось? Неприятности в семье? Проблемы с имением рыцаря? Или, может, опять кошмары? По лицу рыцаря невозможно было ничего прочесть.       — Поверить не могу, что ты за ночь совсем разучился, — шутливо посетовал разбойник, подходя поближе, — Это какой-то особый талант.       Чуя сжал зубы, играя желваками. Молча поднял лук и сделал ещё один неудачный выстрел.       — Это никуда не годится, — покачал головой Дазай, — Ты забыл всё, чему я тебя учил. Техника — это важно, естественность — ещё важнее, в стрельбе грубой силой ничего не добьёшься. Давай, я тебе помогу.       Он подошёл сзади и опустил руки на чужие плечи, заставив рыцаря вздрогнуть от неожиданности.       — Ну-ка, прицелься ещё раз, — Чуя покосился на него, но тут же отвёл взгляд, послушно поднимая оружие.       Дазай наклонился. Продолжая одной ладонью придерживать рыцаря за плечо, другой он дотронулся до руки, натягивающей тетиву.       — Так и думал, — беззлобно проворчал бинтованный, — ты очень сильно напрягаешь руку, Чуя. Будь нежнее.       Он вытянул руку, прижимаясь грудью к спине рыцаря. Ладонь мягко скользнула вверх по чужому предплечью, сжалась, бережная, и с ласковой настойчивостью приподняла локоть вверх.       — Вот так, — Дазай сам не заметил, как голос стал тише и глубже, — работай спиной и плечом, но рука должна быть расслаблена. Чувствуешь? Запомни это ощущение.       Чуя сглотнул, его дыхание сбилось. Дазай вдруг явственно осознал, в каком положении они оказались — он плотно прижимался к рыцарю сзади, почти захватив его в свои объятия. Это было так близко, так интимно, и так непозволительно опасно — но, чёрт возьми, он сам себя проклянёт, если сейчас остановится!       — А теперь натягивай, — он склонил голову ещё ниже, так, чтобы бархатный голос шёл прямиком в аккуратное маленькое ухо, спрятанное в рыжих кудрях, — сильнее.       Его ладонь легла поверх запястья, и Дазай сам потянул на себя тетиву, чувствуя, как она натягивается и дрожит. Чуя в его руках был напряжён ничуть не меньше.       — Здесь ты можешь не сдерживаться, — ещё немного, и он мог коснуться губами чужого запястья, — сильнее.       Тетива натянулась до самого уха, и следующий выдох Дазая опалил тонкие напряжённые пальцы. Чуя сам не понял, как задержал дыхание. Идеально.       — Стреляй.       Тетива выскользнула из пальцев, со звоном выпрямляясь, стрела со свистом полетела в цель. Но Дазай не стал выпускать Чую из объятий, чтобы посмотреть, куда она попала. Вместо этого разбойник ещё ниже склонил голову, жадно дыша чужим запахом и намереваясь коснуться губами шеи.       Чуя рванулся из его рук с яростью дикой кошки. Дазай растерянно отшатнулся, а рыцарь, развернувшись, выставил перед собой раскрытую ладонь, не оставляя возможности приблизиться.       — Ты, — глаза Чуи пылали, — не трогай меня, сукин ты сын.       — Чуя, — Дазай, ничего не понимая, протянул к нему руку, — что ты…       — Назад! — рявкнул рыцарь, — Я не знаю, чего ты добиваешься, но это уже слишком!       — Боюсь, я не совсем понимаю, о чём…       — Заткнись, — Чуя выдохнул, стиснув веки, будто от боли, — Заткнись. Просто оставь меня в покое.       Дазай послушно замолчал, глядя на рыцаря с испугом и непониманием. Тот сделал несколько судорожных вздохов, будто бы порываясь что-то сказать, но так и не произнёс ни слова. Когда Чуя развернулся и пошёл прочь, разбойник хотел побежать за ним, но не побежал.       Чуя ушёл. И на следующий день не вернулся.       Странная штука — вера. Необъяснимая, непоколебимая уверенность — она не имела никакого смысла, никакого основания. И тем не менее, люди по всему миру во что-то да верили: в Бога, в высший разум, в идеи, в других людей… В самих себя, наконец.       Чуя Накахара тоже когда-то верил. В рыцарское благородство и «правое дело». В Бога, его милость и непогрешимость служителей церкви. В людей. В добро. В дружбу и любовь.       Но так было раньше.       Его вера не сломалась в один миг, нет. Она разваливалась медленно, тихо, так, что Чуя даже и не замечал этого поначалу. Потом он думал — очень много думал, цеплялся за остатки веры, пытался выдумать ответ, достойное объяснение. Порой ему это удавалось, но потом тяжёлый сапог реальности снова топтал все его аргументы, методично продолжая смешивать его веру с грязью.       Сейчас от этой веры уже ничего не осталось.       Это больно. И самым болезненным было не отречение от религии и не крах идеалов. Все беды и невзгоды можно вынести, если рядом есть близкие люди, которые всегда тебя поддержат. Самым страшным было то, что веры в людей Чуя тоже лишился. Его боевые товарищи, что грабили дома и насиловали женщин, его бывшие друзья, которые отводили глаза и захлопывали двери перед носом погрязшего в долгах рыцаря, святоши, вытягивающие последние копейки, и благородные господа, плетущие интриги — в них он, что ли, должен верить?       Конечно, была ещё Коё — прекрасная и умная Коё, необыкновенная женщина и лучшая на свете сестра. Был Мори — его новоявленная зять, совсем не благородного происхождения, но зато трудолюбивый врач, мудрый и беззаветно влюблённый в свою теперь уже жену. Они, без сомнения, были прекрасными людьми, и они были семьёй Чуи — вот только он почему-то всё равно часто чувствовал себя лишним. Жизнь их вокруг Чуи не вертелась, и пусть они вместе восстанавливали былое величие рода Накахара, пусть они ели и болтали за одним столом, пусть Коё по-прежнему звала его «милый» — он не имел никакого права требовать от них большего и взваливать на них всё то, что на самом деле терзало его душу.       Так уж получилось, что Чуя никому не доверял.       Ещё был Дазай Осаму. И здесь всё становилось просто чертовски сложно.       «Ужасный человек», — подумал Чуя, встретив его впервые. После его мнение не особо изменилось.       Шутник, хитрец, настоящий разбойник («благородный разбойник» — поправлял Дазай каждый раз). Он не пытался быть приятным. Даже спасая несправедливо обвинённых, подкидывая мешки с монетами разорённым беднякам и угощая хлебом и жареным мясом голодных детей, он заставлял людей нервничать, глядеть с опаской и непониманием, он вынуждал их выходить из себя и хвататься за мечи. Вольных стрелков — он и тех не всегда посвящал в свои планы. Вроде и лидер, а вроде и сам по себе.       Было и то, что не лежало на поверхности — но Чуя, как и любой более или менее опытный воин, замечал такие вещи. Холодный острый взгляд — особенно тогда, в церкви, где рыцарь впервые увидел ноттингемского шерифа Достоевского. Ловкие, плавные, бесшумные движения — как у лисицы, которая не то ластиться, не то вот-вот вцепится в горло. Невероятный ум, позволяющий провернуть самый тонкий обман, и непревзойдённая меткость, с которой стрелы лучника разили его врагов.       Дазай Осаму был опасен.       И почему-то именно он был тем, кого Чуя впервые за долгое время подпустил к себе.       Он не думает об этом до определённого момента. А потом Коё говорит:       — Знаешь, Чуя, церковь считает мужеложство грехом.       Чуя давится воздухом и в какой-то момент даже думает, что умирает.       — Но, — продолжает сестрица, — они также считают грешниками и врачей, и умных женщин, — она усмехается уголком губ и поднимает на Чую серьёзные глаза, — И ты всё ещё мой брат. Было время, когда мы доверяли друг другу самые страшные секреты, помнишь?       Рыцарь будто язык проглотил. Коё не могла знать о том, что было с ним в походе, разве что он сам случайно проболтался в бреду.       — К чему, — как можно более непринуждённо спрашивает он, — ты всё это говоришь?       — О, да брось, — машет рукой женщина, — в последнее время ты бываешь в лесу чаще, чем в родном замке.       Чуе требуется довольно много времени, чтобы понять, к чему она клонит. А потом он заливается краской и восклицает:       — Всё не так! Ты всё неправильно поняла! Мы не… Мы не!       Сестрица смеётся, и рыцарь с ясной досадой понимает, что она ему не верит.       — Как скажешь, — говорит Коё, — но знаешь, приглашение Дазаю всё ещё в силе. Может он перестанет постоянно красть тебя и хоть раз заглянет на ужин?       — Сестрица! — обречённо стонет Чуя, — Я серьёзно!       — Я тоже.       Она уходит, а Чуя судорожно роется в воспоминаниях и думает — в какой момент Дазай занял такое место в его жизни, что кто-то даже подумал, что они… они… О, Дьявол.       Масла в огонь подливает Мори.       — Ты взрослый мужчина, и не мне тебя учить, — говорит он, — Но будь осторожен.       — О чём вы? — непонимающе хмурится Чуя.       — О Дазае. Нет, нет, не спеши перебивать меня, — машет он ладонями, прерывая готовящиеся возражения, — Я достаточно давно знаю Дазая. Он не плохой человек, но и не хороший. Будь готов к тому, что быть рядом с ним непросто.       Чуя молчит, прежде чем медленно кивнуть.       — Я понял. Спасибо, Мори.       Он много думает об этом. Очень много. И вдруг ясно понимает, что Дазай каким-то неведомым образом уже прочно укоренился в его жизни. Это произошло совершенно незаметно. Так… естественно. Будто всё к этому и шло. С того самого момента, как странный перебинтованный мужчина с карими глазами и лисьей улыбкой отвесил ему шутливый поклон и пригласил на обед. И вот, спустя пару недель Чуя уже не может и дня прожить без их встреч.       Рыцарь не знает, что ему с этим делать.       А потом он подслушал разговор Дазая с Ацуши.       Всё идёт, как надо… Я же всё-таки разбойник — я ничего не делаю просто так… У меня на Чую большие планы       Большие планы?       Под сердцем вдруг разлилась тягучая боль.       Ах, его ведь предупреждали, верно? Да он и сам ведь видел, видел, но отказывался замечать. Так чертовски глупо, просто невероятно глупо было думать, что у Дазая нет никаких скрытых мотивов, что ему ничего от него не нужно. Разве что сам Чуя.       Какая чушь.       Дазай пришёл на их место встречи, улыбаясь приветливо и ярко, и рыцарь поспешил задавить затаившуюся в груди жгучую обиду. Кого он мог винить кроме себя? Не было смысла бросаться на разбойника. Что такого было в том, что Дазай преследовал свои собственные цели?       Так думал Чуя, но затем…       Тёплое тело, прижавшееся со спины. Ласковые, но настойчивые пальцы. Горячий шёпот на ухо.       И Чуе стало страшно.       «Что тебе такого нужно?» — думал он.       Что тебе такого нужно, что решил присвоить себе всё: мою благодарность, мои секреты, и даже моё проклятое сердце?       И что ещё хуже — на какое-то мгновение Чуя позволил себе поддаться. Окунуться в тепло чужих рук, запах кожи и тихий бархатистый голос. На какое-то мгновение он потерял голову. Позволил себе поверить.       Чуя никогда ни в кого не влюблялся. Была лишь пара ночей в походе, в объятиях такого же молодого рыцаря, как он сам, но даже тогда это была не любовь, лишь страх смерти и ужасная жажда человеческого тепла. Здесь всё было иначе.       Говорят, рыцари влюбляются раз и на всю жизнь. Врут, конечно. Большинство рыцарей — ужасные бабники, а то и хуже. Но Чуя в глубине души хотел именно так. Один раз — и на всю жизнь.       И этот единственный раз хотел забрать себе Дазай. Ради каких-то своих планов. А может, и не ради них, может, в виде приятного бонуса.       Звон спущенной тетивы привёл Чую в чувство. А Дазай и не собирался останавливаться, наклонился ближе, всерьёз собираясь коснуться его так.       Ярость вскипела под кожей в мгновение ока. Это было уже слишком. Что бы там ни было, Дазай не имел права так поступать с ним.       Он ушёл. Ушёл, и очень надеялся, что Дазай поймёт — соваться к нему не стоит. Ближайшие лет десять.       — Что-то ты рано, — удивилась Коё, когда они пересеклись в коридоре.       Чуя ничего не ответил, пройдя мимо сестры бывшим шагом и игнорируя её обеспокоенные вопросы. На душе было погано.       Спустившись на кухню, он взял кувшин с вином, а потом поднялся в спальню и заперся там на засов. Откупорил кувшин и как следует приложился, жадно глотая. Но вино не приносило облегчения.       Уже порядком набравшись, он обнаружил в кармане склянку с засохшим четырёхлистным клевером — подумать только, рыцарь так и носил её там всё это время.       Он повертел кулон в пальцах, рассматривая хрупкое растение — символ удачи. Хотя лишний лист — это ведь просто уродливая особенность, как лишний палец на руке. Да, как-то так Чуя себя и чувствовал. Лишним.       Он швырнул склянку на пол и беспощадно растоптал.       Фёдор Достоевский знал — неуязвимых людей не бывает.       Он служил шерифом Ноттингема уже почти десять лет и выполнял свою работу более чем хорошо. Его методы отличались от методов его предшественников, и старики порою ворчали за его спиной, но Фёдор только усмехался. Его работа была быстрой, малозатратной и эффективной. К чему все эти глупые погони по всему, к чему беспорядочные обыски? К чему эти траты денег и сил? Гораздо больше Достоевский любил хитрые ловушки, обманы и тонкие манипуляции. Он чувствовал себя королём в этой маленькой игре, площадкой для которой выступал Ноттингем. Не иначе, как наместником Божьим — ведь кто, как ни Фёдор на протяжении стольких лет безукоризненно исполнял Его волю, карая нарушителей закона? Не было такого преступника, которого Достоевский не мог поймать.       И Дазай Осаму не был исключением. Просто его время ещё не пришло.       Имя благородного разбойника впервые прогремело в Ноттингеме лет пять назад, и с тех пор не умолкало. Дазай стал местной легендой, и вместе с тем — главным врагом шерифа Достоевского. Фёдор его не ненавидел, нет. В каком-то смысле он даже был доволен — Дазай уже долгое время разбавлял его скуку. Конечно, шериф не делал разбойнику поблажек, но и расстраиваться из-за того, что бинтованный раз за разом ускользал от него и вытаскивал своих товарищей, не собирался. В конце концов, на всё воля Божья.       Приходилось признать, в хитрости Дазай почти не уступал Фёдору. И чтобы его победить, нужен был подходящий, совершенно особый момент.       И вот теперь какое-то шестое чувство, острое предвкушение говорили шерифу — скоро. Скоро такой момент наступит.       Самым главным оружием в своей работе Достоевский считал вовсе не мечи. Это была информация. Слухи. Сплетни. Сведения от доносчиков и шпионов. Ненароком брошенные слова. Крупицы информации, бережно собранные то тут, то там и умело слепленные вместе, становились главным оружием шерифа. Он вызнавал чужие секреты и слабости и использовал их с неповторимой виртуозностью.       Обычно обязанности по сбору информации Достоевский взваливал на плечи подчинённых, но те далеко не всегда оправдывали это доверие. Так что порою шериф развлекал себя простой разведывательной работой, одеваясь, как простолюдин, и блуждая по улицам в поисках слухов. Особенно, когда дело казалось Дазая.       Дазай был белой вороной среди преступников, и не потому, что был, как он сам выражался, «благородным разбойником». Просто Дазай не прятался. Люди знали его имя, знали, где он живёт, и мало кто не знал лица, изображённого на сотнях листовок. Живая легенда, с какой стороны не посмотри, и именно это было проблемой. Вольный стрелок оброс байками получше любого панциря. Информации о Дазае было слишком много, далеко не вся она была правдивой, а полезными оказывались лишь жалкие крохи.       Но сегодня…       — Сэр Накахара совсем перестал приходить.       Достоевский низко склонился над столом, скрывая своё лицо в тени капюшона и изо всех сил вслушиваясь сквозь шум таверны в разговор за соседним столиком позади себя.       — Я вообще удивлён, что он так долго виделся с Дазаем, — сказал Акутагава, — обычно мы не поддерживаем дальнейшие отношения с людьми, которым оказали услугу.       — Думаю, им просто нравилось проводить время вместе, — задумчиво ответил Хироцу.       — Ты, должно быть шутишь. Они же постоянно ругались.       — Меньше слушай слова, больше смотри на поступки, — глубокомысленно изрёк Хироцу.       — Всё равно бред, — недоверчиво фыркнул Акутагава, — Это же Дазай. Как будто он без задней мысли станет водить с кем-то дружбу.       — Дазай — тоже человек, — осадил старик, — Посмотри на него теперь, когда сэр Накахара перестал появляться. Я никогда его таким не видел.       — Он и правда непривычно тихий и мрачный, — нехотя согласился юноша, — Думаете, это из-за Накахары?       — Я в этом почти уверен.       — Что бы между ними не произошло, надеюсь, они решат этот вопрос поскорее, — проворчал Акутагава, — Неприятно видеть господина Дазая таким из-за размолвки с каким-то рыцарем… Возьмём ещё немного эля?       Фёдор посидел ещё немного, но больше вольные стрелки к этой теме не возвращались. Поэтому он оставил на столе пару монет, так и не притронувшись к еде, и вышел из таверны. Только здесь он позволил тихому довольному смеху сорваться с губ.       Кажется, у него появилась хорошая идея для игры.       — Турнир?       — Ага, — кивнул Ацуши, — в Ноттингеме все только о нём говорят. Сэр Фицджеральд, как всегда, действует с размахом. Поговаривают, там будут вся местная знать. А ещё навалом рыцарей всех уровней достатка, святоши, купцы и тысяча простых зевак.       — Столько народу на один турнир? — вскинул брови Дазай.       — Зрелище обещается знатное, — глаза паренька горели восторгом, — Там будут и групповые поединки, и тьост, и поединки на булавах и мечах, и стрельба из лука… А после всего этого — пир! Наверняка там будут самые лучшие кушанья…       — Слюни подбери, — со смешком осадил Ацуши наставник, — И в честь чего Фрэнсис вдруг решил так разгуляться? Я думал, он больше не устраивает таких развлечений после смерти ребёнка.       — Кстати, я поэтому хотел с вами поговорить, — паренёк осёкся, вспомнив что-то, вмиг собрался и посерьёзнел, — одним из первых, от кого я получил новость о турнире, был наш человек в городской страже. Шериф Достоевский объявил своим людям о турнире ещё до того, как слухи разошлись по Ноттингему. И если верить его словам, это он убедил сэра Фицджеральда устроить всё это.       — Фёдор? — нахмурился Дазай, — Подал идею устроить всеобщую гулянку? Это совсем…       — На него не похоже, да, — кивнул Ацуши, — Поэтому я и подумал, что следует вам сообщить. И ещё… — он замялся.       — Что такое? — разбойнику стало не по себе, — Говори уже.       — Достоевский также сказал, что посоветовал сэру Фицджеральду пригласить семью Накахара.       Дазай помрачнел.       — Что?       — Так сказал осведомитель, — Ацуши нервно почесал затылок, — хотя, если честно, я совсем не понимаю, зачем шерифу это… Может, он не хочет ссориться с сэром Накахарой? Они сейчас, может, не в самом лучшем положении, но их род довольно древний…       В иное время Дазай бы похвалил паренька за столь тонкие рассуждения, но сейчас его голова была занята совсем другим.       — Знаешь что, Ацуши, — сказал он, помолчав, — Скажи Сигме затаиться на время. Фёдор не зря выдал всё это своим людям. Думаю, он подозревает, нет, он точно знает, что в городской страже у нас есть шпион.       — Получается, что он намеренно скормил нам эту информацию, — воскликнул юноша, — Но зачем?       — Думаю, — бинтованный мрачно ухмыльнулся, — это что-то вроде приглашения.       — Приглашения? — распахнул рот Ацуши, — Думаете, турнир — ловушка для вас? Но с чего бы вам вообще туда идти?       — Причина есть, — ухмылка была близка к оскалу, — Он не был бы Достоевским, если бы не позаботился об этом…       Юноша растерянно моргнул, а потом распахнул глаза в осознании.       — Значит, я был прав? Вы…       — Я что? — с милой улыбкой бинтованный вперил в него холодный острый взгляд.       — Ничего, — Ацуши мог быть очень догадливым, когда надо, — Какие будут указания?       — Предупреди Сигму. Потом вместе с остальными разузнайте все необходимые сведения — где, когда, сколько гостей, сколько бойцов… Я хочу знать всё, что только можно, и то, что нельзя — тоже.       — Хорошо.       Паренёк немного помедлил, видно, собираясь, что-то сказать, но, к счастью, всё же оставил свои мысли при себе и ушёл. Дазай проводил его нечитаемым взглядом. Потом опустился на траву под деревом и потёр ладонями глаза.       Этого только не хватало. Случилось именно то, чего он так опасался. Похоже, Достоевский собирался уничтожить его так же, как и создал когда-то. Сам Фёдор вряд ли знал об этом или считал должным помнить. А вот Дазай никогда этого не забудет. Не забудет жар и рёв огня, не забудет собственное отчаяние и надрывные крики, не забудет оглушительного горя, не забудет того, как несколько лет пытался собрать себя по кусочкам, стараясь заглушить пустоту внутри.       Обычно Дазай не позволял своей ненависти к шерифу ноттингемскому взять над собою верх. Но у любого терпения есть предел. Тем более, когда враг предлагает такую ставку.       Вернувшись в пещеру, Дазай обратился к вольным стрелкам:       — Когда Ацуши вернётся, помогите ему со сбором информации. Приведите в порядок оружие и будьте наготове.       — Намечается веселье? — спросил кто-то из толпы.       — О да, — усмехнулся Дазай.       Чуя устало вздохнул, слушая гул людских голосов, и угостил своего коня яблоком.       Он не горел желанием идти на этот турнир. Он вообще был удивлён, когда Коё сказала, что они приглашены.       — Да ну? — спросил он тогда, — С чего бы сэру Фицджеральду приглашать нас?       Коё испустила раздражённый вздох.       — Готова поспорить, мы у него как один из способов привлечь внимание. Мало кто не хочет поглазеть на нашу семью после всего, что мы учудили.       — Нам не обязательно туда идти, — заметил Чуя.       — Знаю, но нам нужно заново вливаться в общество, — признала женщина, — Рано или поздно всё же придётся выйти в свет, и, как по мне, чем раньше, тем лучше. Мы должны показать, что несмотря ни на что, мы всё ещё благородный род Накахара. Что бы не болтали о нас эти нахалы, мы ничем не хуже их.       Здесь Чуя не мог с ней не согласиться. Сидеть в стенах замка, будто они стыдятся того, кто они есть и какой выбор они сделали? Ну уж нет.       — И пусть мне не особо интересно смотреть, как кучка идиотов пытаются перещеголять друг друга, — продолжала Коё, — но я помню, что тебе всегда нравились турниры.       «Раньше нравились», — мысленно поправил Чуя.       Чуя честно не знал, сможет ли хоть что-то из того, что нравилось ему шесть лет назад, по-настоящему порадовать его сейчас. Тем более, рыцарский турнир, который мог напомнить ему о походе. Тем более сейчас, когда Чуе не хотелось вообще никуда идти.       Сестре он, конечно, об этом не сказал.       — И да, помимо всех этих поединков с мечами и копьями, там будет состязание по стрельбе для всех желающих.       — Мне всё равно, — немного резко перебил Чуя, — я не стрелок.       — Чуя, милый…       — Когда там этот турнир?       Коё помолчала, испытывающе глядя на него. Потом вздохнула и ответила:       — Через пять дней.       — Хорошо, — Чуя поднялся изо стола, — подготовим всё необходимое и предстанем в лучшем свете.       И вот теперь он здесь.       Когда Чуя, Коё и Мори только прибыли на место, многие косились на них и шептались в стороне. «Это же Накахара…», — слышалось то тут, то там, — «Поверить не могу, леди Коё и правда вышла замуж за этого доктора… Слышала, они были по уши в долгах… Поговаривают, что им помог Дазай Осаму… Лучник из леса? Я думал, это только выдумки…» Троица старалась не обращать на шепотки никакого внимания.       Сэр Фицджеральд, заприметив их, подошёл и поздоровался, с равной вежливостью обратившись ко всем троим, поздравил с опозданием: Коё и Мори — со свадьбой, Чую — с благополучным возвращением домой. Держался при этом Фрэнсис немного высокомерно и насмешливо — но он со всеми так себя вёл.       А потом начался турнир.       Открывал его, как обычно, тьост новичков. Чуя невольно отметил, что в рыцари теперь посвящали позже — многим было уже восемнадцать, он сам в этом возрасте уже вовсю сражался в Крестовом походе. Это тут же породило ряд недоразумений — новички, глядя на рост и возраст, принимали его за своего и долго отказывались верить, что он не только давно прошёл посвящение, но и повоевать успел.       Чуя успел поучаствовать в двух сшибках, но в обоих случаях это больше походило на шутку. Выезжая на ристалище впервые за столько лет, он, тем не менее, чувствовал себя вполне уверенно, чего нельзя было сказать о его противниках. Лошадь первого встала на дыбы ещё на полпути, без труда сбросив растерявшегося всадника, после чего тот удалился, освистанный. Второй имел шансы на успех, но попросту промахнулся благодаря некрупному телосложению Чуи, и тот без труда выбил противника из седла.       Получив в награду лошадь и доспех побеждённого, Чуя уединился ненадолго и теперь оглядывал выигранную кобылу, рассеянно поглаживая её по морде. Спокойная серая лошадка, крепкая и неглупая, и Чуя, позволив себе короткую улыбку, угостил и её яблоком. Потом вышел из шатра и вернулся к сестре.       — Хорошо постарался, — сказала Коё, больше, наверное, из вежливости.       Чуя только покачал головой.       От участия в групповых поединках он отказался — слишком уж всё это напоминало поле битвы. Вместо этого прошёлся между палатками — рядом с ристалищем уже вовсю развернулись торговцы.       Чуя шёл медленно, окидывая взглядом прилавки с самым разнообразным товаром — вяленное мясо, фрукты, шкуры животных, одежда, оружие, украшения… Засмотревшись, он сам не заметил, как врезался в кого-то.       — Ох, прошу меня простить, я не смотрел, куда иду… — начал он извиняться, но стоило понять, с кем он столкнулся, и вся учтивость исчезла без следа, — Вы?       — Сэр Накахара, — улыбнулся шериф Достоевский, — какая приятая встреча!       — Я бы так не сказал, — огрызнулся рыцарь.       — О, ну зачем же так? — игнорируя откровенно недружелюбные взгляды, Фёдор подошёл ближе, — Нам нет смысла враждовать.       — Я не верю ни единому вашему слову.       — Вы меня даже не знаете.       — Мне было достаточно увидеть вас в церкви с этим мерзавцем Эйсом, — отрезал рыцарь, — И не думайте, что я не знаю роли благородного шерифа ноттингемского во всей этой истории.       — Признаю, совершил ошибку, — к огромному неудовольствию Чуи Фёдор пошёл рядом с ним, — Но поймите меня правильно, сэр Накахара, по долгу службы мне столько приходится вращаться в кругах знати, а у них на всё свои взгляды — сам не заметишь, как ты уже смотришь на мир их глазами, — он выдал ещё одну извиняющуюся улыбку, но глаза его оставались холодными, — К тому же, епископ Готорн и сэр Эйс были моими хорошими друзьями, и когда они преподнесли мне свою версию истории, я не мог не поверить. Так что если я и поспособствовал их недостойным деяниям, то только по незнанию. Прошу, сэр Накахара, нет, вся ваша семья, примите мои искренние извинения.       Его слова, мягкие и убедительные, лились непрерывным потоком, но заставить Чую потерять бдительность было не так-то просто.       — Ни к чему мне ваши извинения. И думаю, мои родные со мной согласятся.       — Вы правы, вы совершенно правы, — закивал Фёдор, — после всех тех лишений, что вы пережили, одних извинений недостаточно. Признаться, это я упросил сэра Фицджеральда пригласить вас — подумал, это поможет немного поправить положение, вернуться в общество, ну, вы понимаете… И мне необходимо было с вами поговорить. Видите ли, у меня к вам довольно выгодное предложение.       — Не думаю, что оно мне придётся по вкусу.       — Хотя бы послушайте, — взмолился шериф, — Сэр Накахара, я не мог не отметить того, насколько вы умелый боец. И, что важнее, вы неглупый человек со своими принципами, вы упорно добиваетесь своей цели, сохраняя при этом лицо. Это то, чего так не достаёт моим людям. Истребление неверных вряд ли доставило вам большое удовольствие, но как вы отнесётесь к тому, чтобы расправляться с настоящими мерзавцами?       — Это вы так пытаетесь заманить меня к себе в свиту? — рыцарь окинул шерифа презрительным взглядом.       — О, нет, я не посмею, — засмеялся Достоевский, — чтобы благородный рыцарь вместе с моими оболтусами шнырял по городу, роя носом землю, будто собака? Ну, нет. Думаю, гораздо больше вам подойдёт роль охотника за головами. Полная свобода действий и достойное вознаграждение. Что скажете?       — Не интересует.       — Но почему? — не отставал шериф, — С такими способностями как у вас…       — Оставьте свою лесть кому-нибудь другому.       — Может, хотя бы попробуете? Думаю, у вас уже есть вполне реальная возможность поймать кое-кого. И поверьте мне, награда там немаленькая.       Чуя резко остановился и развернулся к Достоевскому.       — Не думайте, что я не понимаю, к чему вы клоните, — в его голосе слышался металл, — и если вы действительно считаете, что я способен так отплатить за чужое добро, то знайте, что я не готов терпеть такое оскорбление.       — Я вам только добра желаю, — ничуть не смущённый, продолжил гнуть свою линию Фёдор, — связь с разбойником не принесёт вам ничего хорошего, а вот отношения со мной я бы портить не советовал.       — Это угроза?       — Дружеский совет, — шериф спокойно встретил пронзительный блеск голубых глаз, — подумайте всё-таки над моим предложением. Думаю, вы не видели, сколько дают за голову одного единственного лесного разбойника.       — Не всё в этом мире решают деньги, шериф, — огрызнулся рыцарь и, развернувшись, пошёл прочь.       Достоевский проводил его холодной усмешкой.       — Кажется, вы живёте совсем в другом мире, сэр Накахара.       А потом развернулся к палаткам и помахал рукой.       Тем временем герольд объявил бои на мечах.       Чуя до последнего сомневался — принимать ему участие в поединках или нет. Ещё будучи мальчишкой, он обожал состязания, и бои на мечах — особенно, и очень расстраивался, что его туда не пускали из-за возраста. В пятнадцать, дорвавшись наконец до опасного развлечения, он испытал не виданный доселе восторг и после уже не вылезал из оружейной.       Только вот теперь мысль о поединке не вызывает в нём никакой радости.       А поучаствовать всё равно нужно. Показать себя в лучшем свете — так Чуя обозначил цель семьи Накахара. А рыцарь привык добиваться своих целей.       На тело — кольчугу. На голову — шлем. В одну руку — турнирный меч, в другую — щит с семейным гербом. И вперёд.       Он ведь уже делал это. Он делал это столько раз, что и не сосчитать. Всё будет в порядке.       Над ристалищем — гомон толпы и тысяча глаз. Но перед Чуей — только один человек, его враг. «Не враг», — напоминает сам себе рыцарь, — «противник». Это всего лишь турнир.       Это всего лишь турнир, но сердце колотится, руки слегка дрожат, и Чуя весь — до боли натянутый нерв. Это всего лишь турнир, но под ногами песок, он в боевом облачении, вокруг гул и крики. И когда противник делает шаг навстречу, занося меч, Чую останавливает лишь смутное осознание того, что чужая одежда вовсе не похожа на мусульманскую.       Блокировать удар щитом. Далее выпад по чужим ногам — безрезультатно, противник вовремя отпрыгнул. Удар сверху и сбоку — враг прикрывается, и Чуя пользуется возможностью ударить кромкой щита в живот. Противник тут же снова отступает на несколько шагов назад, а потом вдруг бросается на Чую со всего размаха, сталкивая щиты. Следует удар мечом, благо — сверху, там его можно без труда отразить.       А потом Чую вдруг пинают по ногам, и он со всего размаха падает на спину. Противник заносит меч под прямым углом, метя в открытое горло, и внутри у рыцаря всё переворачивается — так на турнирах не дерутся. В последнюю секунду он дёргается в сторону, и меч вонзается в землю, оцарапав острой режущей кромкой шею — это не турнирный меч.       Какой бы невыносимой не была порою жизнь Чуи, умирать он не хотел никогда.       Молниеносно вскочив на ноги, рыцарь тут же делает выпад. Противник, не успевая вытащить глубоко вошедший в землю меч, прикрывается щитом, и Чуя в тот же миг перенаправляет удар, сталкивая щиты, а мечом рубя по плечу. Конечно, кольчугу он не пробивает, но силы удара было достаточно, чтобы нанести серьёзный вред ведущей руке.       Противник, вскрикнув, отшатывается, так и не выдернув меч, и, отступив на пару шагов, замирает, тяжело дыша и держась за плечо. Ему очень повезёт, если кость окажется цела, мрачно думает Чуя. Он сам выдёргивает чужой меч и внимательно смотрит на него. Наконечник округлый, но кромка острая, как бритва.       Капля крови стекла по шее под воротник, и Чуя раздражённо склонил голову, стирая её плечом. Потом он поднял голову и увидел, как противник скрывается в шатре. Побежать за ним ему не дали — зрители требовали новый бой.       Следующий час кажется Чуе бесконечностью. Поединок за поединком. Победа за победой — где-то быстрая, где-то завоёванная с трудом. Чуя сражается на чистых инстинктах, сосредоточенный не столько на победе или поражении, сколько на том, чтобы никого не убить и не покалечить. Рыцарь прикладывает все усилия, напоминая себе — это не война, это всего лишь турнир.       Ты уже не там. Не в пустыне. Ты снова дома, в Англии, Чуя.       Последнее, о чём он хочет вспоминать, это о Дазае, но именно его голос, именно его ласковые слова утешения звучат в голове, усмиряя.       В шатёр он возвращается, мокрый от пота. Стаскивает шлем, утирает лицо, и долгое время просто сидит, неподвижный, прежде чем вернуться на трибуну, к Коё и Мори.       — Ты в порядке? — спрашивает сестрица, — У тебя кровь.       — Это просо царапина, — улыбается Чуя, — я в порядке.       На самом деле он далеко не в порядке. Руки всё ещё немного трясутся, и рыцарь чувствует себя ужасно уставшим. А ещё в голове неустанно свербит воспоминание о первом противнике, о том, как прицельно и уверенно он занёс меч над его головой, и о самом мече.       Предчувствие опасности зудит под кожей. Его… хотели убить?       — Сэр Накахара?       Незнакомый паренёк, вероятно слуга, прервал его размышления.       — Да?       Слуга поклонился и поставил перед рыцарем небольшой бочонок.       — Вот, вам велели передать. Приз за безоговорочную победу, — он робко улыбнулся, — Вы были великолепны, сэр.       Он отвесил ещё один поклон и поспешил уйти, прежде чем Чуя успел что-либо ответить.       — Вино? Довольно простенький приз, учитывая то, что ты разнёс всех в пух и прах, — Коё с любопытством оглядела бочонок и печать на нём, — хотя оно недешёвое… Но, — она бросила на брата тяжёлый взгляд, — даже не думай выпить всё в одиночку! Мне не нравится то, как много ты пьёшь в последнее время.       — Как скажешь, сестрица, — вздохнул Чуя.       — А теперь, дамы и господа, — разнёсся над толпой звонкий голос герольда, — последнее состязание!       — А потом он обернулся и помахал мне, — Ацуши поёжился, — смотрел прямо в мою сторону! Жуть!       — Поздравляю, Тигр, — съязвил Акутагава, — твоё мастерство слежки просто на высоте.       — Да я ничем не мог себя выдать! — взвыл беловолосый, — Дазай, я правду говорю!       — Не волнуйся, всё в порядке, — успокоил его Дазай.       Козлиная шерсть снова защекотала лицо, и разбойник со вздохом пригладил фальшивую бороду.       — Шериф знает, что мы здесь, — хмуро подвёл итог Акутагава.       — Конечно, знает, — пожал плечами Дазай, — этого он и добивался.       — Разве вы не сказали, что он готовит покушение на сэра Накахару? — юноша нахмурился ещё больше, — Только вот он был с ним более чем любезен. И зачем предлагать работу тому, кого хочешь убить?       — Фёдор не был бы собой, если бы не рассмотрел всех возможностей, — мужчина испустил раздражённый вздох, — согласись Чуя — и он принял бы его с распростёртыми объятьями. Но этого не случилось, так что он продолжит покушения.       — А их, между прочим было уже несколько! — Ацуши обвинительно тыкнул в Акутагаву пальцем, — Где ты шатался всё это время?       — Я наблюдаю за леди Коё и господином Мори, — огрызнулся тот, — они тоже могут оказаться под ударом, жаль, что тупица вроде тебя этого не понимает.       — Ах ты…!       Завязалась перепалка.       Дазай только тяжело вздохнул и вернулся к размышлениям. Турнир сам по себе был опасным событием — каждый раз кто-то обязательно либо погибал, либо калечился. Достоевский выбрал идеальную площадку для своей игры. С начала турнира было уже два случая, которые были предположительными покушениями на жизнь Чуи. Гин еле успела заменить испорченное седло Чуи — подрезанная подпруга угрожала лопнуть при малейшей нагрузке. Копьё противника, которое оказалось вовсе не затупленным, а вполне боевым, заменить не успели, и положение спас Ацуши, выстреливший из пращи по чужой лошади.       После этого всё на время успокоилось, но Дазай знал — рано расслабляться. Достоевский будет играть до последнего — и либо загонит Дазая в ловушку, либо убьёт Чую. Оба варианта шерифа вполне устраивали.       Но разбойник не был готов так просто сдаться.       Кого-то из вольных стрелков уже засекли, но самую главную, самую желанную добычу псы шерифа никак не могли заметить. Пусть она и бродила, ничуть не скрываясь, прямо у них под носом. Дазай по праву гордился своим мастерством перевоплощений. Парик и борода из козлиной шерсти, выпачканные в саже лицо и руки, старая, местами прохудившаяся одежда. Поборов себя, разбойник даже снял бинты, которые давно стали его второй кожей и, к сожалению, самой предательской приметой. Сейчас при взгляде на него люди видели простого крестьянина, крепкого, но уже далеко немолодого, с застарелыми шрамами от ожогов на шее и руках.       — Ацуши! — послышался вдруг громкий шёпот.       Все трое, как один, повернули головы. Удивительно красивый мужчина в лёгком доспехе, постоянно оглядываясь, подошёл к ним.       — Сигма! — тихо ахнул Ацуши, — Что ты здесь делаешь? Я же просил затаиться на время!       — Знаю, но я должен был вас найти.       Мужчина снова оглянулся и втянул голову в плечи. Честно сказать, помогло это мало — длинные роскошные волосы, левая половина которых отливала серебром, а правая была белой, как снег, сильно привлекали внимание.       — Думаю, вашего друга хотят отравить, — сказал Сигма.       Дазай нахмурился.       — Объясни.       — Пару дней назад шерифу Достоевскому завезли несколько бутылок — я бы подумал, что алкоголь, только вот господин шериф не пьёт, да и продавец был уж больно подозрительный. Однако никто из стражи не знал, что там, в этих бутылках, — Сигма говорил быстро и немного сбивчиво, — потом я обнаружил, что в подвалах передохли все крысы. А на утро нашёл несколько трупов под дверями — из тех бедняков, что воруют продовольственные запасы. Я проследил за шерифом, и мои подозрения подтвердились — в бутылках яд. И сегодня он привёз одну такую с собой.       — Что за яд? — спросил Дазай.       — Не знаю, — вздохнул мужчина, — я не успел выяснить ни вид яда, ни то, как он действует. Простите.       — Ничего, ничего, — успокоил Ацуши, — ты и так нам очень помог. А теперь, пожалуйста, возвращайся к остальной страже, пока тебя не хватились.       Дазай проводил Сигму напряжённым взглядом.       Яд. Неизвестный смертельный яд. Этого ему для полного счастья не хватало. Думай, Дазай, думай. Как Достоевский может использовать яд? На пире подмешать никуда получится — так шериф рискует отравить и других гостей. Тайком уколоть отравленной иглой в переулке тоже не вариант — труп рыцаря или же его неожиданная пропажа неизменно вызовет вопросы. Нужно что-то, что позволит выставить смерть Чуи как несчастный случай…       — Какое состязание сейчас? — встрепенулся, холодея, Дазай.       — Бой на мечах, а что… — Ацуши обернулся к наставнику, но тот уже сорвался с места и бросился бежать.       «Чёрт тебя дери, Чуя!», — думал он, проносясь между палатками и взбегая на трибуны, проталкиваясь между зрителями, — «Пожалуйста, скажи мне, что ты струсил! Только сегодня — дай слабину, пожалуйста!»       Но Чуя, конечно же, был там, внизу, на ристалище.       Дазай пробился вперёд как раз в тот момент, когда неизвестный занёс над головой рыцаря меч. Сердце рухнуло вниз. Рука сама собой рванулась к колчану, но выстрелить Дазай не успел — Чуя увернулся и, вскочив на ноги, нанёс противнику сокрушающий удар. Судорожный вздох облегчения, который сорвался с губ разбойника, потонул в ликующем рёве толпы. «Ты меня с ума сведёшь», — думал Дазай, глядя на Чую во все глаза.       Неизвестный рыцарь сбежал, но вольные стрелки должны были без труда его поймать. Поэтому Дазай остался на трибуне, не отводя глаз от сражающихся, готовый в любой момент пустить стрелу в лоб врагу.       Чуя уходит с поля только через час — жадная толпа заставляет его принимать один бой за другим, и успокаивается только за неимением оставшихся противников. Толпа воет, толпа в восторге, у толпы новый кумир — и только Дазай видит, как сутулятся плечи рыцаря под невидимой тяжестью. Только разбойник, тайком отодвигая полог шатра, видит, как мужчина, дрожа, утирает катящийся с лица пот, а потом прячет лицо в ладонях и долго сидит неподвижно. Чую хочется схватить в охапку, завернуть в плащ и унести с собою в лес. Убаюкать его там, среди деревьев и цветов, вдали от обезумевших людей, кровавых битв и смерти.       Но нет.       Вместо этого он возвращается к палаткам, где его уже вовсю ищет Ацуши, и рассказывает юноше про новое покушение. Они ненадолго расслабляются, но зря — Акутагава мрачной тенью присоединяется к ним и сообщает хмуро:       — Думаю, я знаю, как шериф собирается отравить сэра Накахару.       — Чё-о-орт, — простонал Ацуши, — разве они не смазали ядом меч?       — Вот поэтому кто-то должен следить за семьёй, — усмехнулся темноволосый с долей превосходства, — у сэра Накахары на шее порез от меча, но он в полном порядке. Этот гад Достоевский просто играет с нами.       — Что и следовало ожидать, — зло ухмыльнулся Дазай, — Так что там с ядом?       — Приз сэра Накахары за победу в состязании на мечах — бочонок отличного вина. И, как я выяснил, подарок этот вовсе не от сэра Фицджеральда.       Не простое вино на пире, которым рискует отравиться каждый, а приз, который выпьет только семья Накахара. Умно, ничего не скажешь.       — Мы должны выкрасть этот бочонок.       — Не выйдет, — покачал головой Акутагава, — я попытался сразу же, но вокруг семьи Накахара чуть ли не стеной стоят переодетые слуги шерифа. Не проскочить.       Дазай снова задумчиво пригладил фальшивую бороду, напряжённо раздумывая. Их с Чуей необъяснимая размолвка произошла совсем невовремя — общайся они, как раньше, и можно было бы предупредить рыцаря без всяких ухищрений. А тут ещё нарисовались слуги шерифа, которые схватят Дазая, стоит ему только приблизиться.       — Надо что-то делать и поскорее, — Ацуши, встревоженный, начал метаться туда-сюда, — из состязаний осталась только стрельба из лука, а потом пир — и будет поздно.       Вот оно, понял вдруг Дазай. Всё, что было до этого — жалкие декорации, маленькие сценки, призванные развлечь зрителя. А сейчас… сейчас кульминация. Яд — это вишенка на торте их сегодняшней игры. И Достоевский очень хочет посмотреть, как Дазай будет изворачиваться, пытаясь до этой вишенки добраться. Но что же ему предпринять?       В голове будто бы щёлкнуло.       — Повтори-ка, Ацуши, что ты сейчас сказал?       — Что нам нужно поторопиться, — паренёк перевёл на него растерянный взгляд.       — Нет, не это, — отмахнулся разбойник, — что там с последним состязанием?       — Стрельба из лука… — Ацуши непонимающе нахмурился, потом его глаза расширились, сделавшись круглыми словно плошки, — вы же не собираетесь…?       — Это безумие, — спокойно проронил Акутагава, — отлично вам подходит.       — Да вы шутите! — беловолосый, распахнув рот, переводил взгляд с одного на другого.       — Никаких шуток, Ацуши, — подмигнул Дазай, — вы уж поддержите меня с трибуны.       И не слушая более удивлённых и протестующих возгласов, разбойник поправил парик и направился к ристалищу. Никаких записей и имён — состязание открыто для всех желающих, поэтому разбойник просто присоединился к разношёрстной толпе.       Рука привычно тянется к талисману, но склянки на шее, конечно же, нет.       Ну ничего. У Дазая есть напоминание и получше.       Чуя не хотел смотреть на состязание лучников. Он не хотел смотреть на него с того самого момента, как Коё о нём заикнулась, причём таким тоном, будто ему это должно быть интересно. Но ему не интересно. Он не заинтересован в стрельбе. И в стрелках тоже.       С другой стороны — если уж он явился на этот турнир, то нужно досидеть до конца, хотя бы из вежливости. А там уже будет пир, он усядется где-нибудь в уголке, откроет подаренное вино и отдохнёт как следует.       В конце концов, это просто глупо — вспоминать о Дазае, просто глядя на случайного лучника. А Чуя вспоминал. Дазай не желал уходить — ни из головы, ни, тем более, из сердца.       Именно стремясь уйти от воспоминаний, рыцарь в последнее время с головой окунулся в дела. Объезжал земли, общался с крестьянами, вместе с Коё разбирался с расходами и планами, помогал Мори в лавке и прочее, и прочее, прочее. Лишь оказываясь в собственной спальне, за закрытой дверью, наедине с собой, Чуя позволял себе устало ссутулиться и подолгу сидеть без сна, глядя на небо за окном.       Жизнь продолжалась, но почему она потеряла какой-либо смысл?       — Мори, дорогой, — вдруг подала голос сидящая рядом Коё, — ты только взгляни на беднягу!       — Ты про того, что в последней паре? Да, я тоже обратил внимание, — отозвался Мори.       Чуя отвлёкся от своих мыслей и посмотрел на ристалище, чтобы понять о ком они говорят.       Лучников было много — самых разных возрастов и слоёв населения. Правда, как отметил Чуя, многие из них были теми ещё новичками — на дистанции в полсотни ярдов отсеялась уже половина. Человек, привлёкший внимание Коё и Мори, обнаружился в конце импровизированной очереди. Это был высокий худощавый старик в небогатой одежде, на которого то и дело косились соседи. Чуя, прищурившись, понял, в чём дело — на неприкрытой низким воротом шее кожу будто бы свезло. Это был ожог — он шёл чуть ли не от кадыка по всей задней, левой и немного передней сторонах шеи, уходя под одежду — оставалось лишь воображать, насколько большим он был на самом деле. Такие же шрамы широкими пятнами обхватывали запястья, и мужчина, сам того не замечая, то и дело одёргивал рукава.       Конечно, Чуя видел и не такое — люди в Крестовом походе обзаводились шрамами и похуже, а то и теряли части тела. Однако получить такие ожоги в обычной жизни… Что же случилось с этим стариком?       — Страшно представить, где он мог так обжечься, — Мори будто бы прочёл его мысли, — однако шрамы уже старые. И не похоже, чтобы они хоть как-то сковывали движения.       И правда — вот подошла очередь старика, и он без труда вогнал стрелу в самый центр мишени.       — Да, но ходить с такими отметинами вряд ли большое удовольствие, — покачала головой Коё, — я уверена, всё было бы и в половину не так страшно, если бы ему вовремя оказали должную помощь. Уровень развития медицины просто отвратительный.       Они с Мори пустились в какую-то понятную лишь им двоим беседу, а Чуя, невольно увлёкшись, продолжил наблюдать за соревнованием.       Мишень отодвигали всё дальше и дальше. Число соперников неумолимо сокращалось — состязание продолжали лишь попавшие в центр, остальные удалялись под насмешки публики. Наконец на поле остались лишь трое — старик со шрамами, одноглазый лесничий и относительно молодой рыцарь. Мишень перенесли почти на самый край поля. Рыцарь первым сделал выстрел, но в центр не попал, промахнувшись где-то на палец. А вот одноглазый лесничий попал в яблочко.       Чуя сам невольно присвистнул. Публика заулюлюкала.       — Эй, уродец, лучше сразу сдавайся! — крикнул кто-то, — Более меткого выстрела тебе не сделать!       Старик со шрамами не обратил на этот выкрик никакого внимания. Расслаблено, почти играючи, он поднял лук, прицелился и выстрелил. Стрела вонзилась в мишень ровно посередине, расщепив свою старшую сестру пополам.       По толпе прокатился изумлённый вздох.       — Да этому старику сам Дьявол помогает, — усмехнулся Чуя.       Он и сам не заметил, как стал поддерживать изувеченного лучника.       Судья недолго пребывал в недоумении. Мишени отодвинули в сторону, а на ристалище вынесли тонкий прут и воткнули его в землю у самого края поля.       «Это уже смешно… ну, не говори, одноглазый лесничий известен своей меткостью…» — слышались ото всюду шепотки, — «никто в такой прутик не попадёт… Дазай Осаму смог бы… откуда ему здесь взяться?.. да и Дазай не попал бы — это ведь не олень в королевском лесу… Много ты понимаешь…!»       Лесничий, напряжённо примерившись, выстрелил — стрела лишь задела прут, заставив его задрожать, и пролетела мимо. Старик в шрамах ободряюще похлопал соперника по плечу. Потом, не моргнув и глазом, выдернул у себя волос и бросил на воздух, определяя ветер. Вскинул лук одним слитным движением, замер на мгновение, а затем без тени сомнения спустил тетиву.       Стрела пронзила цель насквозь.       — А вот и наш победитель! — с третьего раза герольду всё же удалось перекричать толпу, — Поднимись за наградой, лучник!       Старик с неожиданной прытью перепрыгнул ограждение и поднялся к судье. Чуя проводил его задумчивым взглядом. «И правда, мог ли Дазай попасть в такой вот прут?» — невольно подумал он. И тут же затряс головой, отгоняя непрошенные мысли.       Тут среди зрителей пронёсся гул недоумения. Рыцарь поднял голову, желая понять, что на этот раз привлекло внимание неугомонной публики, и обнаружил, что победитель направляется прямо к нему.       — Не сочтите за дерзость, сэр рыцарь, — обратился к нему старик, опустив глаза и низко склонив голову в знак почтения, — но не хотели бы вы обменяться наградой?       — Прошу прощения? — не понял Чуя.       — Вы были так хороши на поле боя, — в тоне лучника скользнуло неподдельное восхищение, — и всяко заслужили большую награду, чем это, — он тыкнул пальцем в сторону бочонка с вином, — а мне, наоборот, уж слишком жирно, — в доказательство произнесённых слов, старик поднял свой приз — богато расшитый пояс с золотой пряжкой — и потряс им в воздухе, — я, право слово, предпочёл бы промочить горло хорошим пойлом.       «Дерзко», — отметил Чуя не столько с возмущением, сколько с удивлением и некоторой долей любопытства. Мори и Коё тоже с интересом наблюдали за развернувшейся сценой. Вокруг послышались смешки: «Глядите, а стрелок-то умом тронутый… да просто пьянчуга, что с него взять… и всё-таки, какая наглость!»       Рыцарь скривился. Чужие пересуды ему уже порядком надоели       — Уверен? — спросил он старика, — С такой роскошью, не спорю, делать тебе нечего, но если ты продашь этот пояс, можешь выручить немалую сумму.       — Я старый человек, сэр рыцарь, — скрипуче протянул лучник, — и наследников у меня нет. Что я буду делать с такими деньгами? А вот порадовать себя на исходе лет хотелось бы, — он кинул выразительный взгляд на бочонок.       Чуя невольно усмехнулся. Вот же чудной человек. И ведь не побоялся подойти с такой просьбой!       — Ладно уж, что с тобой делать… Я согласен.       — Вы, должно быть, шутите! — послышался вдруг чей-то возмущённый голос, — Гнать его надо взашей, а не подарками с ним меняться!       Накахара вскинул голову, взглядом отыскивая наглеца. Им оказался незнакомый мужчина удивительных объёмов, который по какой-то причине уже некоторое время ошивался рядом.       — Не думаю, что это ваше дело, — осадил толстяка Чуя.       — Но так нельзя, — не уступил тот, — это же всё-таки ваша награда… Даже если она вам не нужна, проявите уважение к дарителю.       Рыцарь раздражённо цыкнул. Доля правда в словах толстяка была.       — Что скажете, сэр Фицджеральд? — он повернулся к хозяину торжества, сидевшему на верхних рядах трибуны, — Вас не обидит такой обмен?       Выражение лица Фрэнсиса было странным.       — Никоим образом. Тем более, что это не мой подарок.       Повисла пауза.       Дазай улыбнулся краешком губ. Вот и он. Момент истины.       — То есть как? — Чуя непонимающе нахмурился, — Мне сказали, он от вас.       — Вероятно, кто-то прикрылся моим именем, чтобы выразить вам своё восхищение, — пожал плечами Фицджеральд.       Накахара помолчал, напряжённо обдумывая ситуацию, потом снова повернулся к Дазаю. Разбойник опустил голову — пусть он и замаскировался как следует, Чуя всё же мог его узнать.       — Я не люблю, когда от меня что-то скрывают, — Дазай на мгновение напрягся, но эти слова были обращены не к нему, — если кто-то хочет мне что-то сказать, пусть делает это открыто. А я хочу выразить своё восхищение лучнику.       Он решительно выкатил бочонок и поставил его перед Дазаем. Тот ликовал. Но Пушкин, беспрекословно повинуясь приказу шерифа, не готов был отступить.       — Это возмутительно! Это…       — Заткни свой… — начал было Чуя, но тут его перебила сестра:       — Мне кажется, господин стражник просто завидует.       Все трое поражённо замерли, даже Дазай. Каким-то образом леди Коё без труда опознала члена городской стражи, пусть даже все люди Достоевского, наблюдающие за семьёй Накахара, и были переодеты.       — Стражник? — спросил Чуя.       — Я не… — одновременно с ним начал Пушкин.       Коё снова заставила обоих замолчать.       — Думаю, этот спор легко разрешить, — она ухватила с подлокотника кресла серебряный кубок, — Чуя, милый, помоги мне, пожалуйста.       Рыжеволосый послушно вскрыл бочонок и наполнил кубок пряно пахнущим вином.       — Мы могли бы разделить этот чудесный напиток на всех, — сказала женщина, — но раз уж эта ситуация так задела ваши чувства, будет справедливо, если вы попробуете первым.       И она с улыбкой протянула кубок Пушкину.       «Чуя», — думал Дазай, следя за происходящим во все глаза, — «твоя сестра — потрясающая женщина».       Как и ожидалось, Достоевский отдал приказ, не потрудившись объяснить саму ситуацию. Обычно это играло шерифу на руку, но не сегодня. Пушкин, помявшись, сдался под взглядом чарующих глаз леди Коё, принял кубок и опрокинул его махом. Некоторое время ничего не происходило, и Дазай уже было засомневался. Но нет. Пушкин уже было открыл рот, намереваясь что-то сказать, но его слова тут же превратились в хрип. Толстое лицо скривилось, мужчина схватился за горло, силясь вдохнуть, но помочь ему было уже нечем. Пушкин пошатнулся, и Дазай отступил подальше, прежде чем стражник рухнул на деревянный настил трибун, корчась в агонии. Скоро всё было кончено.       Кругом наконец-то наступила полная тишина.       Чуя замер глядя на тело перед собой. Сначала поединок на мечах, теперь это… События складывались в неутешительную картину.       — Быстро, — тем временем невозмутимо отметила Коё, — судороги, парализованные мышцы и смерть от удушья…       — Яд, действующий на мозг, — Мори забрал кубок и со всей осторожностью понюхал остатки напитка, — вроде без запаха, хотя, может, он заглушается вином… Рука профессионала.       «У меня просто необыкновенная родня», — отстранённо подумал рыцарь.       — Кто мог это сделать? — спросил он вслух.       — Учитывая то, как яро городской стражник защищал твой приз, — ответила Коё, окинув тело брезгливым взглядом, — думаю, ответ очевиден.       Все три головы повернулись к верхним рядам. Туда, где рядом с хозяином торжества восседал шериф Достоевский.       Тот и бровью не шелохнул.       — Это очень громкое обвинение, леди Коё. У вас нет доказательств.       — Я бы так не сказал.       Чуя удивлённо обернулся к старому стрелку. На его заросшем, покрытом сажей лице сияла такая знакомая лукавая улыбка, а карие глаза блестели совсем не как у старика. Рыцаря будто бы молнией ударило.       Лучник махнул рукой, и из толпы показался Хироцу, ведущий за собой того самого слугу, который передал Чуе бочонок с вином.       — Парень, скажи честно, кто велел тебе передать сэру Накахаре вино?       Слуга боязливо огляделся по сторонам, сглотнул, но всё же твёрдо ответил:       — Это был господин шериф.       Вокруг ахнули.       — Вдобавок к этому, — продолжил стрелок, — в одной из палаток вы найдёте связанного наёмника, которому пообещали немалую сумму за убийство сэра Накахары во время битвы на мечах. Заказчиком, по его словам, был никто иной, как благородный, — он нарочито протянул это слово, — шериф Ноттингемский.       — Вы! — вскричал Чуя, глядя на Достоевского, — Вы пытались меня убить!       Тот молчал.       — Вы за это ответите, — прорычал рыцарь, — и передо мной, и перед законом.       — В этом городе закон — это я, сэр Накахара, — Фёдор улыбнулся ему с чувством превосходства, — если покушение на зарвавшуюся полубезумную семейку — цена порядка, то так тому и быть. А теперь, — он перевёл взгляд за спину рыцаря, — ты. Заканчивай с этим маскарадом.       Стрелок помедлил. Потом, испустив тяжкий вздох, не без труда отодрал с лица фальшивую бороду и стянул с головы парик.       — Ты можешь говорить и думать, что угодно, — сказал Дазай, с раздражением скребя щёку, — но правда в том, что зарвался и сошёл с ума здесь только ты. Ноттингем — не площадка для твоих игр.       — Только вот нравоучений от разбойника мне не хватало, — усмехнулся Достоевский.       — Благородного разбойника, попрошу заметить, — лучник со значением покачал в воздухе пальцем.       — Плевать, — холодно отрезал шериф, — ты преступник. Моя работа ловить мерзавцев, вроде тебя, и, с твоего позволения, я наконец ею займусь.       В то же мгновение, сразу пятеро бросились на Дазая с разных сторон. Тот, охнув, нырнул вниз, но с кем-то всё-таки столкнулся и неловко рухнул на одно колено, выронив лук и колчан. Сверху в его голову тут же полетел кулак, но разбойник кувырнулся через голову, откатившись в сторону, и, вскочив на ноги, нырнул в толпу. Люди в панике пришли в движение, устремляясь, кто куда. Дазай, пригнувшись, принялся петлять между ними, намереваясь затеряться. Он рванул было вниз — на ристалище, но там дорогу уже преградили люди шерифа. Вольные стрелки поспешили на помощь, отвлекая их внимание, но стражников было много, и они знали свою цель — схватить Дазая Осаму.       Дазай метнулся в один конец, потом в другой, уворачиваясь от людей и оружия. Коротко сцепился с одним из стражником, вырубил его и забрал его меч. Однако вниз по-прежнему было не пробиться, теперь там ещё и бушевала испуганная толпа. Не долго думая, разбойник устремился вверх по трибуне. Там людей почти не осталось — сэр Фицджеральд и прочая знать уже поспешили уйти.       Правда кое-кто там всё же остался — затаился, дожидаясь разбойника, как дорогого гостя.       С неожиданной для него силой и яростью Достоевский схватил массивный дубовый стул, на котором сидел ранее, и швырнул его в Дазая. Тот заметил угрозу слишком поздно — увернуться не успел, только выставил перед собою меч, и всё равно удар тяжёлой мебели заставил его пошатнуться.       Следующий удар Фёдор нанёс уже мечом. Он пришёлся по ногам — благо, плашмя, но и этого было достаточно, чтобы Дазай повалился на пол, силясь не выть от боли. Прийти в себя ему не дали — тяжёлый ботинок прилетел под рёбра, выбивая воздух, а затем опустился сверху на грудь, надёжно удерживая в лежачем положении. Другая нога наступила на запястье руки, сжимающей отобранный меч, и Дазай со стоном выпустил оружие.       — Знал бы я, что всё окажется так просто, — ухмыльнулся Достоевский, — легендарный разбойник повержен и вот-вот примет свою смерть.       Разбойник сипло закашлялся.       — Никто не заплачет над твоей могилой. Если она у тебя будет, конечно — а можно ведь просто скормить тебя псам или свиньям. Кого предпочитаешь? Ну, чего молчишь? — он ввинчивающим движением вдавил каблук в чужую грудь, — Подумать только, и всё благодаря этому крестоносцу… Неужто оно того стоило?       Дазай не ответил.       Фёдор хмыкнул и занёс меч над головой.       В тот момент, когда Дазай избавился от своей маскировки, Чуя почувствовал, будто его сердце вот-вот остановится. Тысяча самых разных чувств смешались в нём. Изумление — понятное и закономерное. Обида и гнев — лишь жалкая тень былых себя. Страх — не за свою жизнь. И радость — постыдная, необъяснимая, пьянящая.       Дазай пришёл спасти его. Несмотря на опасность. Несмотря на то, как они расстались, как Чуя своими руками разорвал нить между ними. Несмотря на собственные слова о том, что Чуя ничего не значит.       Грош цена словам, думает рыцарь.       А потом псы Достоевского набросились на разбойника со всех сторон. Вокруг поднялась суматоха, люди бежали, толкали друг друга, где-то вовсю дрались. Несколько идиотов из стражи кинулись на Чую, и он без особого сожаления расправился с ними. Потом вскочил на стул, оглядываясь и стараясь оценить обстановку. Люди шерифа преградили путь с трибун, без труда отбиваясь от немногочисленных вольных стрелков. Простые зрители разбежались кто куда, кто-прятался в палатках, кто-то пытался пробиться на ристалище, а кто-то просто сбежал на другой конец трибун. Чуя покрутил головой, ища Дазая. Перевёл взгляд на верхние ряды — и ужас сковал его.       Достоевский повалил Дазая на землю, лишая какого-либо шанса на спасение.       Нет!       Чуя рванулся было к ним, но было слишком далеко. Решение нашлось быстро — в виде обронённых Дазаем лука и стрел. Рыцарь кинулся к оружию. Лук, к счастью был цел. Стрелам повезло меньше, но пара всё же уцелела. С горем пополам Чуя уложил стрелу на тетиву и вскинул лук, стараясь прицелиться в возвышающегося на Дазаем врага, но руки дрожали, а сердце билось где-то в горле.       Дьявол! Давай же, возьми себя в руки! Вспомни всё, чему учил тебя Дазай!       Руки на плечах, голос над ухом. расслабь руку, работай плечом… натягивай сильнее… ещё сильнее… полуобъятия с запахом леса, тёплое дыхание на шее…       Достоевский занёс меч на головой.       Если ты не выстрелишь сейчас, ты больше никогда его не увидишь!       Чуя задержал дыхание и выстрелил.       Стрела вонзилась шерифу в щёку. Достоевский вскрикнул и отступил, опуская меч, и Чуя, бросив лук, побежал к ним. Дазай, почувствовав свободу, с усилием поднялся на ноги и теперь рассеяно смотрел на раненного врага. Стрела прошла щёку насквозь и вышла рядом с ухом. Достоевский пытался вытащить стрелу, но делал только хуже — он мычал от боли, кровь заливала его рот и капала с губ.       Дазай подобрал с земли меч и подошёл к шерифу.       — Ты спросил, стоило ли оно того, — услышал подбежавший Чуя, — что за глупый вопрос? Конечно же, стоило. Я не позволю тебе снова забрать дорогого мне человека.       И прежде чем Достоевский успел что-либо ответить, разбойник вонзил меч ему в грудь.       Накахара застыл, глядя, как тело оседает на трибуны. А Дазай тем временем развернулся и, не сказав не слова, принялся подниматься дальше. Чуя пришёл в себя лишь тогда, когда разбойник перелез через последний ряд и скрылся из виду. Рыцарь побежал за ним. Перегнувшись через перила, он увидел, как разбойник спускается по вертикальной лестнице.       — Дазай! Подожди!       Дазай вздрогнул, но не остановился.       Чуя раздражённо цыкнул и полез спускаться следом.       — Да постой же ты! Дазай!.. Чёрт, ты слышишь меня вообще?       Дазай спустился на землю и быстро (насколько быстро позволяли травмированный ноги) пошёл прочь. Чуя, бранясь себе под нос, проводил мужчину взглядом. Потом спрыгнул с оставшейся высоты и побежал за ним.       — Дазай!       Нагнав разбойника, он схватил его за запястье. Дазай снова вздрогнул, и рыцарь поспешил немного расслабить хватку на изувеченной коже, тем не менее удерживая по-прежнему крепко.       — Почему ты убегаешь?       — А я должен остаться?       — Да! То есть нет! То есть… гррр… — Чуя издал замученный стон, — Дазай, я…       — Не надо, — тихо попросил разбойник.       — Что?       — Не надо этого, — повторил Дазай, — благодарности. Я помню, что ты рыцарь и помнишь добро, бла-бла-бла, но не надо. Всё-таки ты попал под удар из-за меня. И, что более важно, ты ясно дал понять, что я тебе отвратителен.       Чуя застыл.       — Это не так, — горло внезапно что-то сдавило, и голос вышел сиплым.       — А как тогда? — Дазай устал, и ему, кажется, было очень больно, — Чуя, я думал, ты больше не хочешь меня видеть, не то что разговаривать со мной.       — Я хочу!       Неожиданно для себя Чуя притянул разбойника за руку и обнял.       — Я хочу, — повторил он и, отстранившись смущённо, продолжил, глядя в глаза, — очень хочу поговорить с тобой.       Дазай стоял перед ним — грязный, взъерошенный, будто воробей, с обрывками козьей шерсти, прилипшими к лицу и волосам, с беззащитно открытыми руками и шеей — и глядел на него со смесью непонимания и пугливой надежды. Сердце Чуи сжалось от внезапного прилива нежности.       — Хорошо, — наконец сказал разбойник, — сейчас мне нужно бежать, но… В среду. В полдень, на старом месте. Придёшь?       — Приду, — кивнул Чуя.       Дазай сделал шаг назад, и рыцарь с неохотой отпустил его руку. Разбойник кинул на него последний взгляд и, не оборачиваясь, поспешил в сторону леса.       Вернувшись на трибуны, Чуя застал уже относительное затишье. Стража, обнаружив труп своего господина, сразу как-то сникла и пришла в полную рассеянность. Вольные стрелки успешно скрылись. Фицджеральд стоял неподалёку и взирал на всё это со странным выражением брезгливого смирения. Чуя подошёл к нему.       — Не думаю, что смогу как следует извиниться за случившееся.       — Вы не должны, — устало покачал головой Фрэнсис, — вашей вины тут нет. Знаете, это ведь Фёдор мне посоветовал — устроить турнир, чтобы развеяться. И пригласить вас тоже было его идеей. Мне уже тогда следовало насторожиться — в конце концов, он никогда не был добряком. Но… я был не в себе после смерти дочери и ничего не заметил.       Они помолчали.       — Вы же вроде собирались устроить пир, — подал вдруг голос Чуя, — что добру пропадать? К тому же, не знаю, как вы, а я ужасно проголодался.       Фицджеральд хмыкнул.       — Отличная идея, сэр Накахара. Когда не знаешь что делать, лучше просто сесть и как следует пообедать.       Среда выдалась тёплой, но не жаркой. По небу медленно плыли белые облака, изредка скрывая ласковое солнце. В кронах Шервудского леса гулял ненавязчивый свежий ветерок. Мох и трава мягко проседали под ногами. Чуя погладил ладонью шершавую кору и с наслаждением вдохнул запах леса. Над его головой звонко чирикали птицы.       Этот дикий уголок, полный зверей и разбойников, был гораздо спокойнее и безопаснее любого города.       Солнце, кажется, достигло зенита, и Чуя ускорил шаг, не желая опоздать.       Знакомая поляна встретила его душистым запахом цветов. Здесь ничего не изменилось. Разве что одни цветы уже почти стали плодами, другие, наоборот, только, начинали цветение, и от этого казалось, что поляна меняет цвет, будто животное — шкуру.       Дазай лежал в тени дерева, закрыв глаза и закинув руки за голову. На ветке висели лук, колчан и тёмно-зелёный плащ, а предплечья и шея снова скрылись под слоем бинтов. Ветер ласково шевелил мягкие тёмные волосы, щекоча чистое безмятежное лицо.       Когда Чуя приблизился, разбойник не стал вставать, только открыл глаза.       — Здравствуй.       — Здравствуй, — откликнулся рыцарь и, помедлив, присел рядом.       Некоторое время они просто сидели в тишине.       — Ну что же, — наконец сказал Дазай, — ты хотел поговорить, верно, Чуя? Или ты передумал?       — Я… — Чуя сглотнул ком в горле, стараясь подобрать верные слова, — мне так жаль. Я знаю, со мной не просто. Я вспыльчивые, грубый, и мне очень трудно доверять людям после… после всего, что было со мной. И я так благодарен всем тем, кто остался со мной, несмотря на это. Я благодарен сестрице, благодарен Мори. И я благодарен тебе, пусть я и совсем не понимаю, что ты нашёл во мне. Почему ты помог мне в самый первый раз и продолжал это делать всё это время. Почему ты спас мою жизнь, хотя я сам оттолкнул тебя.       Дазай долго молчал, прежде чем сказать:       — Знаешь, я не помню своей жизни без воровства.       Он снова закрыл глаза, не позволяя удивлённому Чуе поймать свой взгляд.       — Я с детства жил на улицах Ноттингема и привык к тому, что для того, чтобы выжить, нужно уметь ловко работать руками, быстро бегать и обманывать. Я был хорош в этом. Может, так бы и прожил всю жизнь, но нет. Мне было двенадцать, когда меня впервые поймали за руку и избили до полусмерти, — он поморщился, — я бы умер, но меня подобрал заезжий крестьянин, забрал к себе домой и выходил.       Дазай сделал паузу, прежде чем продолжить. Чуя сидел неподвижно, боясь шелохнуться и прервать чужую непредвиденную исповедь.       — Его звали Ода Сакуноске, но мне нравилось звать его Одасаку. Он любил детей, знал лес, как свои пять пальцев, и понемногу учился грамоте, мечтая однажды написать свою книгу. Он выходил меня и даже не подумал прогнать потом, так что я просто остался у него жить, — мужчина позволил себе тихий дрожащий вздох, — он был моим лучшим другом.       У Дазая никогда раньше не было такого голоса.       — Но знаешь, избавиться от прежних привычек непросто. Особенно если никто не говорит тебе прекратить. Одасаку не знал, что я вор, хотя я прожил у него два года, и каждую неделю приносил в дом деньги. До последнего не догадывался… Я… я как раз был в городе, когда люди шерифа явились к Одасаку. Избили его дубинками, а дом подожгли. Когда я вернулся, всё уже пылало. Я бросился в огонь, даже смог вытащить Одасаку, но было поздно.       Он вынул руку из-под головы и закрыл глаза тыльной стороной ладони.       — Он до последнего меня не ненавидел. Попросил меня… помогать людям. Сказал, что всё равно, кто я и чем занимаюсь, если могу делать добро… Сказал, что даже разбойник может быть благородным. Мне… так понравились эти слова.       Дазай издал ещё один судорожный вздох и долго молчал, прежде чем продолжить.       — Мне не нравится привязываться к людям, Чуя. Это… странно. Нелепо. Это пугает, — он горько усмехнулся, — но ещё больше я ненавижу терять тех, кто стал мне дорог. Даже если ты не веришь мне и презираешь меня… не смей, пожалуйста умирать.       Рыцарь поражённо молчал, пока внутри, кажется, рушились замки и гибли острова.       — Это не так, — прохрипел он наконец, — всё не так. Я не презираю тебя. Я просто… — он судорожно вздохнул, прежде чем признаться, — я испугался.       — Испугался? Чего?       — В тот день я слышал ваш с Ацуши разговор, — рыцарь стыдливо опустил глаза, — я подумал, ты просто хочешь воспользоваться мной. Что я нужен тебе просто… для какого-то плана, и всё.       — Чуя… — прошептал Дазай.       — Прости меня, — выпалил рыцарь, — теперь я понимаю, что был не прав. После всего, что ты сделал для меня… это было так глупо с моей стороны. Но ты сказал Ацуши, что мы не друзья. Что у тебя на меня большие планы. Что я должен был подумать?       — Я бы не поступил так с тобой, — разбойник улыбнулся уголком губ, — хотя всё, что я сказал Ацуши, было правдой. Мы не друзья. И планы у меня на тебя просто огромные.       Чуя поймал искрящийся взгляд карих глаз, и ему вдруг стало трудно дышать.       — Вот как? — выдавил он.       — Угу, — как бы Дазай не старался, на щеках его беспощадно разгорался румянец.       Существуют на свете переломные моменты. Они пахнут, как приближающаяся гроза, и ощущаются так же — никогда не ясно, испепелит ли тебя молнией, или оросит долгожданным прохладным дождём. Прямо сейчас был именно один из таких моментов — Чуя чувствовал это. Момент колотился в сердце, искрился под кожей, покалывал кончики пальцев и губ.       Чуя думал, что совсем разучился верить. Но в Дазая, в благородного разбойника Дазая Осаму, хотелось поверить — здесь, сейчас, навсегда.       И рыцарь первым качнулся вперёд, первым коснулся чужих губ своими. Притянул Дазая — тоже одинокого, тоже искалеченного, тоже так нуждающегося в ласке — к себе и обнял за шею, зарываясь пальцами в мягкие тёмные волосы. Дазай замер на мгновение, а затем ответил — так пылко и отчаянно, будто Чуя грозил вот-вот передумать и исчезнуть. Перебинтованные руки обняли рыцаря за плечи, потом одна ладонь скользнула на шею, легла, нежная, всей своей прохладной шириной, и Чуя позволил себе тихий прерывистый вздох, тут же потонувший в новых поцелуях.       — Я не умру, — шепнул он, оторвавшись наконец от чужого лица, — и тебе не позволю, сумасшедший ты авантюрист.       — Не волнуйся, — усмехнулся Дазай, — ты теперь моё новое напоминание. Всё равно старое ты забрал.       — Ох, чёрт, — вспомнил Чуя, — твой кулон…       — Разбил его, верно? — безошибочно угадал разбойник, — Я ожидал чего-то такого.       — Прости, — рыцарь расстроено опустил глаза, — он был тебе дорог?       — Я… да, был, — неожиданно честно признал Дазай, — Я сорвал этот клевер для Одасаку, но он вернул его, сказав, что мне он нужнее. Долгое время это было всем, что держало меня здесь, единственной памятью о моём обещании.       У Чуи заныло сердце.       — Но теперь это не важно, — продолжил Дазай, крепко сжимая чужую руку, — это перестало быть важным в тот самый момент, когда я решил оставить кулон тебе. Когда ты рядом, Чуя, я больше не хочу умирать.       И Чуя снова поцеловал его — на этот раз почти зло, вылизывая чужой рот изнутри и кусая губы.       — Я подарю тебе столько напоминаний, что ты и думать забудешь о смерти, тупой бастард, — процедил он, отстранившись.       — Звучит… многообещающе, — Дазай, сглотнув, погладил рыцаря по спине.       — Ты знаешь дорогу в мою комнату.       Облако набежало на солнце, роняя тень на Шервудский лес, но потом поползло дальше, снова открывая мир солнечному свету. Птица в кронах пели свои песни. Ветер брёл дальше своим путём, неся с собой запах леса, цветов и новых надежд.       Жизнь продолжалась.