highway to hell

— Вы с Афганистана? Это было первым, что сказал Эдогава, когда они дотащились до порога их общаги. Накаджима перевёл на них ошеломленный взгляд. Чуя раздражённо выдохнула и кинула грязную и местами окровавленную косуху на их общий комод. Засопела повторно, заставляя воздух циркулировать, и двинулась к шкафу, в котором на её памяти лежала аптечка. — Если вкратце, Дазай резко потянуло на двойной суицид, и в качестве партнёра она решила выбрать меня, но вот, мать дери ее незадача, случайно забыла уточнить моё согласие. — А ты была против? — пропела Осаму из другой комнаты. — Ну так бы и сказала. Так бы и сказала. Прокушенный язык защипал сильнее ожидаемого и стеклянная бутылка из-под егеря в руке Накахары, как по инерции, начала опасно хрустеть (как она вообще оказалась в шкафу, Тачихара, чёрт возьми), поэтому Ацуши поспешил задать отвлекающий, но возможно, не самый уместный вопрос: — А это точно был суицид? Выглядит слишком болезненно, как для… — Свернуть с прямой, отчётливой, и блять пустой дороги, и на максимальной скорости понестись в овраг, это суицид? — А мотоцикл вела Дазай? — уточнил Рампо, не отрываясь от пачки очередного фабриката. Слова не успели даже сформироваться. — Разуме-еется, — как по команде донеслось из-за спины. Долгое молчание не было ее стихией, Чуя знает, Чуя видела, и Чуе даже оборачивается не пришлось, чтобы ощутить эту расползающуюся по чужим щекам ухмылку. — Тогда однозначно да, это суицид, — с умным видом заключил Эдогава и громко хрустнул сухариком. Тоже мне, мозг. Гений причинно-следственных связей. — Я просто потеряла управление, — без капли вины последовало запоздалое оправдание. Чужая вихрастая голова замаячила в проёме на несколько миллисекунд, в течении которых Чуя успела в полной мере сначала прочувствовать, а после задавить желание запустить этой треклятой бутылкой ей в висок, чтобы вот это вот пятно крови на нём стало чуть ярче и смазанней. Вдох. — Как вообще получилось, что за рулём были не вы? — тихо поинтересовался Ацуши. Спокойно, сдержанно так. Выдох. Дыхательная гимнастика. — Не спрашивай, — отмахнулась она, вытаскивая аптечку из недр шкафа и гася нестерпимое желание подлететь к Осаму и закончить то, что не смогла внеплановая автокатастрофа. Свернуть птичью шею, к примеру. Вот, уже неплохой вариант. — Я вообще в ахуе. Мы как минимум должны были переломать все конечности и остаться инвалидами на всю жизнь, но… — Но нам сегодня везёт просто по-царски, — перебила её Дазай, вваливаясь в комнату в своих разодранных джинсах, на которых дырок теперь было чуть ли не больше, чем в маасдаме. — Перекись у тебя? — Да. Держи, тварь. — Больше спасибо, паникёрша. — Обращайся, жертва лоботомии. *** На самом деле дороги там и в помине не было. Вместо дороги был перемолотый в труху грунт с дырами-кратерами через каждые пять метров, а если асфальт в том глухом селе когда-то и проложили, то не ремонтировали года с пятидесятого. Чуя помнит, как Дазай, которая впервые села на мотоцикл, объезжала эти дыры, а она сидела за её спиной и думала, что нихуя себе, они ведь могли оказаться в одной из этих дыр, но они еще не там, вау, им пока везёт. Чуя совершила ошибку, ошибка была фатальной, но она была убуханная в ноль, ей простительно. В отличии от Осаму. — Как ты вообще уговорила меня угнать чужой мотик, — злостно пробормотала она, отмывая ногу от разводов крови. Они сидели в маленькой общажной уборной: Дазай стирала свои чудом уцелевшие гловелетты в раковине, расположенной к ванне настолько близко, что их плечи почти соприкасались. Накахара на бортике с выдохом опустила саднящую ступню на покрытое ржавчиной дно. Вода щипала кожу раскалёнными спицами. — Это моя фантастическая харизма. Ну конечно. — Это твой фантастический долбоебизм. *** Когда на следующее утро Чуя отлепила от себя одеяло, первые несколько мгновений в её голове не было ничего, кроме «вот это жесткие у меня однако месячные». Ещё одно мгновение спустя до её сознания дошла настойчивая телефонная трель, которая, очевидно, и послужила причиной такого раннего пробуждения. А потом поток воспоминаний обрушился на неё похлеще любой небесной кары. Пока она выползала из кровати, успела с десяток раз укорить себя за то, что не замотала бинтами все те царапины, на которые накануне под гнётом усталости как взрослый ответственный человек положила болт. По всей внутренней стороне одеяла расползлись уродливые красные пятна. Может, царапины и пустяковые, но вот крови с них натекло немного больше, чем Чуя рассчитывала. А ведь завалиться спать прямо так, это было её осознанное, принятое на добровольной основе решение. Господи, они что, прыгали в мясорубку? Лучше б это были месячные, ей богу. Чуя перевела взгляд на щебечущую что-то в трубку Дазай. Голова гудела так, что она упустила тот момент, когда разбудившая её трель сменилась чужим елейным голосом. Тем самым голосом, который её к хуям доконает, если сейчас же не объяснит, кому и зачем она щебечет вот это: — Хотите компенсацию? Приезжайте в город. Мы обеспечим вам и компенсацию, и тёплый приём, и кое-что ещё, — протянула в трубку Осаму, и в липовом тоне послышались нотки стальной угрозы. С той стороны пару секунд стояла гробовая тишина, потому что собеседник по всей видимости был в ауте (Накахара, кстати, тоже), а потом Дазай просто сбросила и всё. И всё. Чуя молчит совсем недолго. — Ты что, послала того мужика, которому мы разъебали мотоцикл? Осаму улыбается одними уголками глаз. — Он не приедет. Кто бы сомневался. *** На Дазай безразмерная рубашка со свастикой, за которую её неоднократно пытались отпиздить, чёрные джинсы с нашивками и высокие кофейные берцы с бесконечной шнуровкой и стёртыми кожаными боками. Чуя не знает, как она, натягивая на себя абсолютно рандомные вещи, умудряется сочетать их во что-то настолько гармоничное. Как вообще у человека с таким паршивым характером может быть такой вкус. Еще у Дазай есть партак в виде перевёрнутого креста за ухом, три прокола в левой мочке и один в брови, но никто никогда не видел на ней пирсинга. У них так много футболок с одинаковыми рок-группами, что они не путают их лишь потому, что Дазаины длиннее раза в полтора. На её джинсовой куртке тьма каких-то идиотских значков, пряжка от ремня в виде серпа и молота и вышитый ярко-красными нитями символ анархии на нагрудном кармане. Чуя бы сказала, что это уже позёрство, но у нее самой выбритые виски, наколки под ключицами и ошейник с заклёпками, и аргументы в стиле «это другое» здесь явно не проканают. Кто бы мог подумать. Это очень тупо, но у них неожиданно так много общих интересов, что это бесит до зубного скрежета. Хотя уже сам факт того, что Осаму когда-то родилась, должен вызывать у людей дикую агрессию. Он и вызывает. У Накахары по крайней мере точно, когда в маленькой коробочке из-под пастилы она находит сушёные мухоморы. — Ты совсем? Ты даже спрятать их нормально не можешь? — шипит она в трубку, пока Осаму на том конце делает оскорблённое лицо, вид, тон, «и вообще, Чуечка, это самое неочевидное место из тех, что были». На это Чуе ответить нечего, потому что да, коробочка пастилы в ящике письменного стола выглядела уместно и безобидно. Ну, до открытия. Пока у неё мелко подрагивают руки (от неземной ярости, разумеется), Эдогава говорит, что это лучше, чем какие-нибудь амфетамины, или ЛСД, или кокаин, и вообще, она могла загнуться на солях, а это всего лишь сушёные мухоморы, которые даже не запрещены и относительно безопасны. Чуе, честно говоря, срать. Пусть Осаму хоть в край угасится своей наркотой, или чем она там догоняется. Только её в это втягивать не надо. Галлюциногены она смывает в унитаз вместе со всеми подозрительными субстанциями, которые находит во время обыска их общей комнаты. И не потому, что заботиться о здоровье этой шизоидной. Просто если грибы всё же найдут, пиздов отхватят они вдвоём. Легальны мухоморы или нет, один черт: в их универе этот аргумент против отчисления, как пустой звук. *** Когда Дазай ложиться под капельницу, ей всё еще плевать. Правда. Конечно, грибы — это далеко не единственное, чем она травилась. Чуя, разумеется, догадывалась, потому что связей и знакомств у Осаму было больше, чем людей в их городе, и где хранить запрещёнку вне общаги она нашла бы без проблем. Да и не стала бы Осаму держать у себя тяжелые. Тяжелые, черт возьми. Ей плевать, честно, потому что Дазай — это паразит, который ни во что не ставит ни свою, ни чужие жизни. Которому класть на принципы, на семью, на будущее, который просто спекулирует на всём, что угодно, а главное удобно в первую очередь. На эмоциях, на доверии, на чужих проблемах. Накахаре плевать. Но когда она находит Дазай на полу ванной с перерезанными руками, расширенными зрачками и разбитым улыбкой лицом, собственные слова встают поперёк горла. Чуя видать очень сексуальная, раз жизнь ее так трахает. Кафель на который она плюхнулась в тот день показался обжигающим. Одной рукой пытаясь наложить жгут, а другой вызванивая скорую помощь, она цеплялась за чужую жизнь, пока ее коленки штормило так, будто она беспрерывно торчит два года и это ей пора прокапаться, а не Осаму. Кровь почему-то обляпала и чужие голени, но там она хотя бы не растекалась. Сердце в ушах сходило с ума, перекрывая все фоновые звуки. Ну не могло же сердце так стучать. Чую точно зачали в окопе под шквальный огонь и оглушающий свист баллистических снарядов. Другого объяснения, почему она продолжала слышать этот страшный грохот в голове, попросту не было. Видела бы ее Дазай — расхохоталась бы. Но Дазай лежала на полу их общажной уборной со вскрытыми венами, и когда Чуя справилась со жгутом, карие глаза уже потерялись за градом длинных ресниц. *** — Нахуя ты пыталась спародировать Кобейна? Что ж, это не самое плохое, что Чуя могла сказать, приперевшись к Дазай в больницу спустя неделю. Та выглядела… плохо, на самом деле. Устало и бледно. Даже бледнее, чем обычно. Но всё же лучше, чем на холодном (на самом-то деле) кафеле заляпанной кровью ванной, с красноватыми белками глаз и изжеванной в припадке нижней губой. — Вообще-то не Кобейна, а Сенеку. — Потому что Сенека перерезал вены на руках и ногах? — Чуе не интересно, просто ей нужно что-то спросить. — Потому что все мы неизбежно умрём уже в силу того, что родились. — Либо цитируй нормально, — Накахара перевела взгляд на окно. Внутри всё выгорело, и ей очень хотелось покурить в приоткрытую форточку, но они всё еще сидели в больничной палате. — Либо не цитируй вообще. Неделя терапии оканчивалась сегодня. На самом деле, смысла в этом курсе реабилитации было не больше, чем в москитной сетке на северном полюсе. «Не было б никого, кто это опроверг» и всё такое. Дазай ведь не принимала на постоянной основе, иначе бы Чуя давно заметила. Проблема же не в наркотиках, проблема совсем в другом. Просто никакая реабилитация в мире не способна ее решить. — Очень мило, что ты решила приехать за мной, — делится Осаму, садясь на заднее сиденье ее мотоцикла. Чужие руки сразу оказываются где-то под рёбрами, и Чуя сжимает руль чуть сильнее, чем требуется. — Но вождению твоему я не доверяю. Дяденька бог, попуститесь. Вы безграмотно проебались. — Ты вообще последняя, кто должен говорить о вождении и доверии в целом. Дазай вытаскивает наушники из мотокофра, подключает к своему плееру и с улыбкой протягивает ей один. «Как трогательно», хочет обозначить Чуя, но вместо этого просто закатывает глаза и втыкает наушник в ухо. Глаза приходится закатить ещё раз. — Едем в закат? — спрашивает это воплощение безнаказанности со смешком и кладёт голову на ее плечо. Подумаешь, личное пространство, кого оно волнует? Точно не Дазай. Чуя выжимает сцепление, включает первую передачу и выкручивает на себя ручку газа. Ветер и растущая скорость привычны настолько, что действуют как успокоительное, и ситуация под бодрые мотивы Бона Скотта кажется не такой уж и патовой. Услышь Дазай сейчас ее мысли, сказала бы: «Бон Скотт умер спустя полгода после выхода этого трека», но Дазай не телепат, а у Накахары еще остались мозги, поэтому всё хорошо и вообще мотивирует жить. И бросить эту тупую искаженную цитату между куплетом и припевом внезапно кажется ей вполне забавной идеей. — Нет. Едем в ад.