over & over

Квентин помнит, что когда-то, возможно, во время самого процесса нащупывал их пальцами. Он не ищет их намеренно, но когда натыкается взглядом, то узнает. Они знакомы ему тактильно. Они — это два рубца, два маленьких округлых шрамика, и, каким бы ни было их происхождение, им явно не место на теле человека. В частности — на внутренней стороне бедра. — Что это? — спрашивает Квентин у Элиота, и даже прежде, чем выдохнуть сигаретный дым, тот сдвигает ноги так, что шрамы перестают быть видны. Такое молниеносное, рефлекторное движение, от которого многое становится ясно. Квентин тут же начинает жалеть, что спросил. Их совместное пребывание в одной постели все еще не повод царапаться друг другу в душу. Скорее, в их случае даже выходит так, что сложившаяся телесная близость наложила определенные ограничения на степень допустимых откровений. На самом деле Квентин не уверен, что Элиот ответит. Может быть, отчасти он предпочел бы, чтобы именно это и произошло. Они долго смотрят друг другу в глаза, пока у Квентина не возникает желания отвести взгляд. А потом Элиот моргает первым, его ресницы на доли секунды отбрасывают на щеки легкую, как мотылек, тень. Он облизывает искусанные жесткими поцелуями губы, и мрачная полуулыбка растягивает его рот. — Сигаретный ожог, — мурлычет Элиот, его пальцы невесомо поглаживают спину Квентина, металл колец неожиданно касается кожи, но Квентин вздрагивает совсем не от этого. В глазах Элиота жестокая тоска — огромная и непоколебимая, как айсберг. — Если быть точным, то два ожога, — Элиот изящно машет запястьем, в его пальцах зажат дымящийся окурок, дым вырисовывает в воздухе вычурный узор. — Не буду демонстрировать, как они получаются. — Но… О господи… — Квентин сглатывает и роняет взгляд на плотно сведенные бедра Элиота, шрамов не видно — только мягкий невозбужденный член. — Как… Он сглатывает. Как же он жалок. Квентин остро ощущает в себе потребность узнать, но… О, как же это неловко. Он благодарен Элиоту за терпение. Квентин вздыхает полной грудью и набирается смелости. Он спрашивает, а язык пристает к его небу: — Как ты их получил? Элиот затягивается, а после — изображает какое-то подобие ухмылки: его рот улыбается, а глаза — нет. В это мгновение Квентин видит, как целое цунами в них прячется за зрачками, как за тонированным стеклом. — Во время секса? — Элиот произносит это насмешливо и так легко, будто у него и не дрогнул уголок губ. — Ты же не думаешь что мы с Май… Зверем гарцевали на розовых пони? Квентин ошеломленно молчит, и Элиот саркастично закатывает глаза, как и всегда, когда полагает, что его собеседник тупой. — Когда трахались, — поясняет он, — это всегда было… М-м-м. Довольно жестко. Квентин какое-то время молчит. На плечах Элиота — клюквенного цвета бутоны, следы укусов, но это не то же самое. Должно быть, по меркам Элиота его озадаченность выглядит забавной. Его ладонь ложится Квентину на скулу в успокаивающем жесте, но Квентин не покупается на это. Он послушно припадает к плечу Элиота щекой, и все равно спрашивает: — Как вообще ты?.. Как ты позволил? Все это не укладывается в его голове. Он не может сдержать возмущения и ужаса, и, должно быть, воздух вокруг него просто искрит. Элиот чуть откидывает голову назад, брови сходятся к переносице. Будто он оценивает Квентина на предмет надежности, как кого-то, кому можно доверить секреты, и, по правде сказать, в глубине души Квентин надеется, что его решением будет «нет». Паузы молчания так мучительны, Квентин исподлобья пялится Элиоту в рот, пока там скрывается конец сигареты. Между губ Элиота — пожар, наводненное дымом пространство — другая Вселенная. То, как он затягивается, как выдыхает дым — завораживает. Горечь оседает у Квентина на языке. — Что тебе сказать, секс бывает очень разным. Некоторые не прочь внести остроты, — Элиот пожимает плечом — тем, которое голова Квентина не придавливает к постели, и добавляет уже чуть серьёзнее. — Это казалось нормальным, пока чары не спали. Квентин подбирается и приподнимается на локте. От резкого движения Элиот дергается, больше от раздражения, нежели от неожиданности, после секса он обычно ленив и неповоротлив, и лишние телодвижения его только злят. — Он… Опоил тебя? Элиот неопределенно ведет бровью, и Квентин чувствует себя на острие ножа под его взглядом. Он не хочет слышать от Элиота об этом больше ни слова, но закрыть эту тему так просто нельзя. Он должен услышать все до конца, но его сердце сжимается, когда Элиот говорит: — Хуже. Его взгляд такой цепкий. Не затуманенный алкоголем или чем-то еще — он такой же жесткий и немилосердный, как камни внизу, о которые неминуемо разобьешься, сиганув в бездну по имени Элиот. Вот как это ощущается, когда Элиот говорит: — Он влюбил меня в себя. Сигарета исчезает из пальцев Элиота. Он чуть подтягивается на подушках и переворачивается на живот, открывая взгляду Квентина широкую ладную спину и поджарые ягодицы. Элиот подпирает щеку ладонью и прогибается в спине, становясь похожим на огромного черного кота. Он не убегает от разговора, не соскальзывает с темы, или, по крайней мере, ничем не выдает своего недовольства относительно нее, чем ставит Квентина в сложное положение. Он сам спровоцировал это, и глупо давать задний ход. То, что сейчас он может узнать больше, чем ему бы хотелось — только его вина. Элиот, может, и не выглядит раздосадованным, но это лишь оттого, что он всегда хорошо держится. К тому же, похоже, что рана, которую задел Квентин, начав все это, совсем не телесная. Все просто. Любовь — это тысячи мелких ран, песок, что наполняет все твои трещины. Хуже всего то, что Квентин знает об этом. И… Он знал это раньше. Квентин облизывает губы и интересуется, стараясь, чтобы звучало непринужденно, но голос надламывается, и все летит к собачьим чертям: — Почему ты не залечил их? Он знает ответ. На самом деле он знал его еще тогда, когда увидел шрамы и осознал, на что именно смотрит. — Я залечил, — Элиот улыбается, как будто бы с сожалением. — Другие. Просто не все. Квентин отводит взгляд и кивает. Он понимает. Наверное. Просто разговоры о таких вещах всегда сложные. Элиот свернул шею тому, в кого был влюблен, и Квентин не может представить себе человека, которого это не сломило бы. Кроме Элиота. До этого момента. Считать так было довольно удобно. Удобно было позволить себе забыться в другом человеке и так странно теперь осознавать, что отчаяние привело в эту постель не тебя одного. Элиот хлопает ладонью по подушке рядом с собой, и Квентин покорно опускается на нее. Элиот улыбается, улыбка дежурная, как аксессуар на его красивом лице, в ней нет ни капли отражения боли. Элиот говорит: — Майк никогда не вернется ко мне. Как и Элис, которая никогда не вернется к Квентину. Это больная тема, но сейчас все кажется вывернутым наизнанку. Квентин не думает об Элис, ее худых коленках и льняных волосах. Он думает о Звере, и это так тупо. Им вроде бы не полагается ревновать друг друга к прошлому. Все, что они делают сейчас — баюкают друг друга в иллюзии комфорта, как глупые животные, зализывающие чужие раны и верящие в то, что не умрут никогда. Они должны были стать друг для друга лишь утешением. И это проблема Квентина, если он воспринял все слишком серьезно. Элиот тянется за объятием, и Квентин с готовностью на него отвечает. В этом нет ни капли пошлости. Квентин чувствует, как сердцебиение Элиота резонирует в его грудной клетке, и знает, что это работает в обе стороны. Элиот говорит: — Он никогда не вернется. Но это нужно не для того, чтобы помнить о нем. Квентин зажмуривается, и под его веками жжет. Он радуется, что Элиот не видит его лица. Объятья вокруг его ребер становится более тесным. Над плечом Квентина дыхание Элиота сбивается с ритма. А потом Элиот говорит: — Это для того, чтобы помнить о том, что влюбляться нельзя.