Цыганенок

Два удара корабельного колокола возвестили о начале большой перемены. Еще не успел раствориться в воздухе первый «бо-о-ом!», как его тут же догнал второй и, сразу же, учебная часть Морского корпуса наполнилась звуками — голосами, стуками, охами, криками, которые быстро переросли в хлопанье дверей и быстрый бег десятков мальчишеских ног. Насупило обеденное время, и кадеты, и гардемарины всех рот выходили и выбегали строиться в просторные коридоры учебной части для того, чтобы ровными рядами двигаться в столовую. Сперва младшие роты — кадеты, а за ними и гардемарины — вьюноши, кои учились в Корпусе уже не один год. В середине строя второй средней роты стоял четырнадцатилетний гардемарин Петр Головачев, снисходительно поглядывая на кадетов первого года обучения, которые, по случаю младшества, были пропущены вперед всех. В самом хвосте шеренги вышагивал кадет, который и внешностью, и цветом, и кудрявистостью волос смахивал на цыганенка. Неизвестно отчего Петр обратил внимание на этого «воробья», но взгляда быстро не отвел, и так и проводил чернявенького до того самого момента, когда тот исчез в широко-распахнутых дверях столовой, которую, между собою, гардемарины именовали по-морскому — «камбузом». На камбузе был свой отец-командир. Кок Святой Николай, прозванный кадетами так за сходство с его прообразом, стоя за стойкой и разливая горячие щи по глиняным мискам, поторапливал тех, кто зазевался. Его сочный бас раскатисто разносился по всему помещению, в котором были поставлены длинные ряды столов — для каждой роты свой. Уже усевшись на свое место и ожидая сигнала к разрешению начать обед, Петр вновь наткнулся взглядом на чернявого. И загляделся. Слишком уж виден был этот чернявый на фоне сидевших рядом с ним товарищей и, глядя на него, Петр вдруг вспомнил, как пять лет назад, когда только что сам прибыл в Морской корпус, вот так же сидел за столом и вертел головой по сторонам, желая только одного — поскорее набить голодный, урчащий на все лады, живот пищей, которая последнее время, благодаря Святому Николаю, стала более-менее съедобной. До послеобеденных занятий еще час времени, с лихвой. И солнце пригревает так ласково, словно давая возможность отогреться в тепле его лучей последние деньки. А скоро наступит дождливый ноябрь и в спальнях корпуса вновь станет холодно и чуть ли не так же сыро, как и на улице. Выделенных начальством дров для обогрева больших комнат будет совсем мало и придется гардемаринам ночью тайно, чтобы не замерзнуть к утру совершенно, пробираться в сарай, чтобы наворовать для себя поленьев. Петр с товарищами устроились на лавке, что стояла во дворе, лениво обсуждая кого из их роты отпустят нынче в увольнительную, а кто останется в корпусе. Ни за кем в этом месяце грехов, вроде, не водилось, и вьюноши, все более распаляясь, уже мечтали о недалеком воскресенье, когда им можно будет выйти в город. — Эк они, — махнул головой Юрий Рахманин на кучку младших кадетов, что вздумали пинать ногами камень, пихаясь и отталкивая друг друга руками, загалдели в азарте, привлекая к себе внимание гардемаринов. — И не ле-е-ень же им…! — с какой-то тоской в голосе протянул вьюноша, стараясь не показывать своей зависти. Да он и сам бы сейчас вместе с мелкотой потолкался, да не солидно как-то выйдет. Петр усмехнулся, поворачиваясь к мелюзге и, вновь, быстро нашел взглядом чернявенького. А ведь знал он его имя — Павел Гридин, вот как воробья звали. Зачем вспомнилось не ко времени? Не понятно! А Цыганенок был ловок. Оттолкнул одного, нырнул под руку к другому — и вот уже отбил камень от толпы товарищей, не давая отнять у него «мячик». Петр аж засмотрелся, потом спохватился, что слишком долго глядит на кадета, встрепенулся, но, увидав, что и остальные его товарищи тоже с интересом наблюдают за мячегоном, уже спокойно наблюдал за соревнованием, которое вскоре стало еще интереснее — Цыганенок встал у стены, а остальные четверо, по-очереди, старались пробить все тем же камнем стену за спиной у чернявого. А тут уже и Юрка не стерпел, да взялся подзадоривать пинающих. — Эх вы, мазилы!!! — прокричал он им, негромко свистнув, словно в боцманскую дудку. — Мало каши ели! Зря вас кормят только, раз впятером одного одолеть не можете! Иии… рааз! Опять мимо! Если из пушек эдак стрелять выучитесь, то противник вас скоро на дно отправит русалок кормить! И…?! Опять мимо!!! — А чернявый-то — молодцом! — развернув к Петру задорное лицо, молвил Рахманин, замечая и то, что Петр внимательно следит за боем. — А ну-ко! Ну-ко, Пузан! Да- вай!!! — дал отмашку Юрка очередному нападающему и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул, прежде быстро оглянувшись вокруг себя, чтобы не дай боженька, не поймал его за таким делом дежурный надзиратель — свист на боевом корабле, а значит и в Морском корпусе, считался за преступление. Толстый отрок, чья очередь была пинать камень, взял короткий разбег. Петр вдруг ощутил небольшое беспокойство, понимая, что ему страсть как не хочется, чтобы чернявенький пропустил удар. А бьющий — силен! Сразу видать — из зажиточных, вон на маменькиных то харчах какие телеса отъел! И на казенных еще жирок не весь растряс. По камню Пузан вмазал четко, тот пулей влетел в башмак Цыганка и… звон разбившегося вдребезги стекла разлетелся по всему двору, спугивая, словно стайку птиц, только что пинавших камень отроков. Один чернявенький, со враз опустившимися плечами и поникшей головой, остался стоять на своем прежнем месте, глядя себе под ноги. — Эх-ма! Точное попадание! — констатировал Рахманин, подскакивая со скамьи вместе с остальными. — Ну, пушка-арь и врежет же тебе ротный! — в голосе гардемарина слышалось не столько сочувствие, сколько иронии, предрекающей кару за выбитое стекло. Чернявый тихонько шмыгнул носом. Рахманин продолжал: — А чего не убежал — то? Твои-то воо-на как в рассыпную чухнули! Цыганенок поднял сырые глаза на старших товарищей: — Дык, Ванька-Пустозвон пинал. Накляузничает. Итак ротный узнает. А то, что сбег — еще больше достанется… И это было правдой. Последим камня коснулась нога чернявого, стало быть он и ответ держать должен. Вот он и виноватый. И вновь чернявая голова опустилась ниже плеч, вот уже и тихое пошмыгивание до Петра с товарищами донеслось. Да еще, как на грех, сегодня по корпусу дежурит лейтенант Фасс, уж тот — то не преминет делу быстрый ход дать, да от себя еще чего прибавит — знают его вьюноши хорошо! Третий год у них в Корпусе служит — не дай божечка ему в «любимчики» попасть — изведет! — Крысы с корабля первые! — прошипел рядом с Петром Рахманин, вытягиваясь в струнку при приближении дежурного. Петр с товарищами подтянулись так же, да и чернявый за ними подоспел — подбородок вздернул, плечи назад отвел — только любуйся на воробья! — Кто разбил стекло? — голос лейтенанта был строг и противен, будто скрипучая дверь. Его маленькие колючие глазки впились в чернявого, а скрюченные пальцы на руках зашевелились, будто он уже записывал фамилию нарушителя в Черный журнал. — Я, господин лейтенант, гардемарин Головачев! — Петр шагнул вперед, да так, что спиной своей прикрыл чернявого. — Случайно камень пнул, а он так — и в стекло! — бодро, будто годами заученную заутреннюю молитву, оттарабанил Петр слыша, как за его спиной охнул чернявый и тут же примолк, потому как увидал сжатый ему из-за спины Петькин кулак. «Только вякни, воробей!!!» — кулак угрожающе качнулся раз, другой и исчез. — Гардемарин Головачев, сей же минут доложить о своем поведении ротному командиру! — лейтенант Фасс не удостоил более никого взглядом. И разговор дальше не повел. Знал, что дисциплина в корпусе промеж гардемаринов — строжайшая. Это младших кадетов еще многому учить нужно, а старшие уже наученные — даром что ли о них целые возки розог обломаны?! — Ну и… дурак же ты, Петька!!! — на этот раз тон Рахманина сочился жалостью. И товарищи, рядом стоящие, отводили взгляды, натыкаясь на Петькин. Да он и сам знал, что глупость совершил. По их меркам — глупость. Вместо настоящего виноватого — себя под розги подставить. Ну, не глупость ли?! — Ну, что стоишь столбом? Не слышишь — колокол звонит! — этот взгляд черных маслянистых глаз Цыганка Петр выдержал. И заговорил грубо нарочно, пряча за грубостью своей неловкость, которая возникла почти сразу же, как ушел лейтенант. — У нас на занятия, как и к началу боя, не опаздывают! Иль не знаешь? — легкий подзатыльник столкнул Цыганка с места, подталкивая ко входу в Корпус. Гардемарины заусмехались, наблюдая за тем, как кадет поспешил ко дверям. Да только сразу в них не вошел — приостановился и на Петра глянул, да так, словно видел перед собой сейчас адмирала в орденах. — И смотри мне там! — Петькин кулак вновь возник в поле зрения кадета. — Язык за зубами держи… воробей! — чернявый скрылся в дверях. — И нам пора! — не очень нужные сейчас слова Юрки нарушили затянувшееся молчание. Гардемарины двинулись к дверям не особо спеша, словно мелюзга, но и не особо медленно, чтобы не заработать себе замечание, а то только-только об увольнительной разговаривали. ************* — Гардемарин Головачев по вашему приказу явился! — доложил Петр ротному командиру, как только перешагнул порог экзекуторской. После случая с камнем и стеклом прошли уже послеобеденные занятия и наступило время, когда всем положено разбирать задания на завтра, дурачиться и ждать ужина, а таким, как Петька сегодня — явиться в «крюйт-камеру», так называлась экзекуторская промеж кадетов. — Проходи, раз пришел, — негромкий голос ротного командира всеж-таки вызвал дрожь в коленях. Капитан-поручик Алексей Егорович Троицкий, ставший ротным командиром Петра на втором году его обучения в корпусе, оглядел вошедшего и кивнул на добротную широкую лавку, стоявшую у стены. Петр невольно скользнул взглядом за командирским. Все, как и обычно — лавка, табурет в стороне, куда положено одежку класть, в углу деревянное ведро, с торчащими из него прутьями… И эта возникшая внутри себя смесь страха и стыда, от которой хочется двинуть лопатками… Форменные брюки и китель аккуратно улеглись на табурет, башмаки устроились под ним же, а Петр, почуявший голым животом холодную деревянную поверхность, невольно задержал дыхание, обхватывая руками край лавки и опуская в них лицо. На командира он смотреть не станет. И так все будет слышно, что тот делает — вот подошел к ведру, тихо шухнула ветка, выдернутая из воды, вжикнула по воздуху, освобождаясь от лишней влаги… — Мммм!!! — сразу прижгло так, что без звука такого не вынесешь. Как ни старайся сжимать зубы и сглатывать рвущийся наружу крик. — Мммм!!! — Мммм!!! — Мммм!!! — Мммм!!! Хоть и суров порой командир бывал, да справедлив. Не стал мучить Петра расспросами, когда тот докладывать к нему явился о случившемся. Спросил лишь, как вышло так, что курсант на пятом году обучения пинает камни в окно?! Качнул головой, получив короткий ответ «Случайно» и приказал после классов в экзекуционную явиться. А попадись Петр Фассу — тот всю душу вынул бы. «А как?», «А почему?», «Неужель нельзя было избежать?», «Надеюсь, гардемарин понимает…». Мастерски умеет до умопомрачения доводить этот Фасс. Не дай божечки! — Мммм!!! — Мммм!!! — Мммм!!! Вот и снова шаги — командир от лавки отошел. Все? Нет? За новым прутом пошел? Сегодня даже Петру не сказано — сколько ему причитается. Много, наверное? Стекло — это серьезно! Когда его еще к ним в Корпус доставят? Время нужно. — Мммм!!! — Мммм!!! — Мммм!!! — Поднимайтесь, гардемарин Головачев! А теперь и выдохнуть можно. Длинно и долго, выплескивая из себя всю боль, что грызла словно крыса стальными зубьями Петькины зад и бедра. Эх, хорошо уже завтра на веслах не сидеть! Не лето! А то — совсем худо было бы… Через натянутые на выпоротый зад штаны так и тянет огладить набитое. Ох и горит! Рука у командира крепкая. Но сегодня, считай, Петьке не сильно и досталось. Так, то, что положено! А могло бы и так, что пришлось бы полотенце сырое ночью накладывать, чтобы утром, на занятиях сидя, не крутиться, словно уж на сковороде. — Разрешите идти? — Не жалеешь о сделанном? Нет? Ну, тогда… молодец, сынок! Иди! Разрешаю!