Перчатка

— Пееть… Пе-етя… Проснись… Веки, будто налитые свинцом, не давали открыться глазам. Да и глаза открывать не хотелось. Хотелось натянуть посильнее на голову жесткое казенное одеяло, чтобы этот чей-то горячий, тревожный шепот утонул, растворяясь в складках колючего сукна. — Пееть… Ну, Пеетя…! — Чег…мм? — недовольный Петькин шик был тут же приглушен чьей-то теплой ладошкой. Головачев открыл глаза. В темной спальне раздавалось дыхание нескольких десятков гардемаринов, но сидящий на его кровати силуэт, явно, не принадлежал ни одному из воспитанников Петькиного курса. Очертания кучерявых встрепанных волос, тонкие плечи и прерывистое, судорожное дыхание. — Цыганенок?.. Ты чего? — проснувшееся вмиг сознание заставило узнать в пацаненке перед ним Павку Гридина. — Тсс!!! — тревожный осторожный свист, ладонь, вновь закрывшая Петькин рот и взмах ручонкой, которая приглашала за собой в коридор. Петр, откинул одеяло, опустил ноги на пол. В голые ступни сразу же впились сотни колких морозных иголок — теплоты печи, что топилась в дальнем углу громадной комнаты, не хватало на должный обогрев спальни, а уж деревянные полы и вовсе были ледяные. — Ну? Что случилось? — привалившись плечом к прилипшему к подоконнику Цыганенку Петр едва сдержал зевок. Вот только-только заснул же. Может, с час всего. И чего Цыганенку приспичило будить его среди ночи? Полночь уж скоро — часы в коридоре глухо вдарили один раз. Значит — половина двенадцатого. — Я пропал, — Цыганенок толи охнул, толи странно выдохнул. Потянулся рукой утереть нос, шмыгнул тихо. Даже здесь, стоя в коридоре, боялся, что его услышат кадеты иль гардемарины, а пуще всего боялся, что увидит сейчас нарушителей дисциплины дежурный по корпусу. Петькино плечо тихо дрогнуло, отзываясь на переданный ему вздрог воробьиного плеча. — Да говори ты толком! — не выдержал Петр, но чтобы пацан не вздумал замолчать вообще или пуще того — зареветь, приобнял Цыганенка за плечи. Так и самому не так мёрзко в исподнем посреди продуваемого сквозняками коридора, и Цыганенок не раскиснет. А то, сдается, что глаза у воробья на мокром месте. — Вчера ночью съестное из кладовой скрали, — стараясь не очень громко шмыгать носом, чтобы Петру было понятней его слушать, быстро заговорил Цыганенок. — Наследили там и окошко разбитое после себя оставили. Утром Святой Николай увидал, но шуму сразу не поднял. А по тайной цепочке передал, чтобы виновники к нему явились. А если не придут, то он к начальнику пойдет с докладом. Вот, — шмыг все же вышел звучный и будто испугавшись этого пацаненок заговорил еще быстрее. — Улика-де есть у него, перчатка в кладовке оброненная. Вот ее-то он и предоставит начальнику корпуса, — Цыганенок ненадолго примолк. — А ты тут при чем? — Петр все же не выдержал. — Или ты среди налетчиков был? — нахмурился отрок — если кража дров для общей спальни слыла среди кадетов и гардемаринов чуть ли не подвигом, то кражи продуктовые порицались. Считалось, что воровать у своих же — это грех! — Нет-нет! Что ты! — глаза Цыганка честно распахнулись блеснув влажными белками в темноте коридора. — Что ж я, крыса что ль?! Меня даже не звали, знали сразу что не пойду! — во взгляде мелькнула отчаянная просьба «Не спрашивай кто! Все-равно не скажу! Тебе даже!» — Я бы и не пошел, — повторил пацаненок, вновь опуская голову. — А днем вижу — перчатки моей нету. Правой. Нигде не было, ни в кармане, ни на полке. Нигде. Как в прорубь канула. А слухи идут, что у кока улика — та самая перчатка и есть, что в разрушенной кладовке злыднем оброненная, — голос у Цыганка все ж таки сорвался. Петр еще крепче прижал пацаненка к себе. — А ну-ко, не реви! Взял привычку сырость разводить! — грубовато получилось, но иначе никак. Размякнет пацаненок, еще и сильнее заревет. В голове крутились мысли. — Знаю точно…что доложили уже…начальнику… — Цыганенок всеми силами старался справиться со слезами, стараясь быстрее договорить все о чем знал. И что привело его среди ночи к Пете — единственному другу, которому он мог доверять в Корпусе. — Уже?..Ох, тыыж… — Петр прикусил себе язык, чтобы не пугать еще больше воробья. — Ты вот что. Иди-ко спать ложись. Иди-иди! Слышь, чё тебе говорят? Я знаю, как твоему горю помочь! Завтра узнаешь! — приподняв указующий перст вверх скоро оборвал невысказанный Цыганенком вопрос, у которого аж глазки от любопытства заблестели. — Давай-давай! Топай! А то застукает нас тут дежурный, узнаешь тогда! — и отвесив легкого шлепка пацаненку Петр подтолкнул его в сторону его же спальни. Проводив взглядом пацаненка и выждав пару минут для верности Петр бесшумно двинулся в раздевальню. Свой морской тулуп нашел быстро. Сунул в карман руку — вот она перчатка. Правая. Которая и нужна. Что у кадетов, что у гардемаринов — одинаковая. И инициалы вышиты вензелем «П.Г». Что «Павел Гридин», что «Петр Головачев». А то, что перчатка не по размеру будет — так это пустяк! Она у многих кадетов не по размеру, на вырост сшитая. Дважды убедившись в том, что перчатка опущена именно в тот карман, кому она и предназначалась Петр так же бесшумно вернулся в спальню. ********************************** — Р-ррота! Стоять! С-смирно! Налее-фу! Команде ротного командира вторили несколько десятков ног. Пара четких шагов на месте, поворот к центру просторной залы и множество глаз уперлись взглядами в лавку, стоящую чуть в стороне и деревянное ведро с розгами, что примостилось совсем рядом. В возникшей вмиг тишине не было слышно даже чьего-то дыхания. Гардемарины замерли в непонимании, не смея даже переглянуться со стоящим рядом товарищем. Вошли четверо бывших матроса, кои сейчас числились прислугой в корпусе и служили у штатных офицеров. С хмурыми лицами встали за скамьей, изредка поглядывая напротив, на шеренгу вытянувшихся гардемаринов, ожидая чего-то. Шаги начальника корпуса узнали все. Он деловито вошел в залу, держа в руках черную планшетку и, остановившись, резко раскрыв папку, стал читать Указ. — За недостойное поведение…позорящее корпус… И…И…И… Воспитанник пятой роты гардемарин…- напряженная пауза и звенящая тишина отразила все внимание вьюношей, кои стояли сейчас навытяжку, ожидая в тревоге приговора. — Го-ло-ва-чев…приговаривается… — рядом с Петром охнул Юрка Рахманин, повернул к нему удивленное лицо с вопросом в глазах «Ты-ы-ы-ы?». — К сотне ударам розгой в присутствии воспитанников Пятой роты! — последние слова ударили колоколом в ушах Петра. Товарищи кто шумно выдохнул, кто охнул. Но хлопок закрывшейся с размаху планшетки вновь вернул в залу звенящую тишину. — Гардемарин Головачев…выйти из стоя! Петр поднял голову, двинул вперед подбородок, четко чеканя шаг отмаршировал в сторону лавки так, будто шел не на казнь, а за наградой, чувствуя спиной как ее буравят сотня глаз. Какие с сочувствием, какие со злорадством, но все — с непониманием. За что? За какое поведение? Что он сделал? Руки сами стали стягивать одежду. Сосредоточившись на этом занятии Петр чувствовал, как постепенно слабеют ноги, как рождается внутри снова то самое чувство, которое он так ненавидел — стыд и страх. Неужель в мире существует что-либо худшее? Оставшись в исподнем Петр чуть приостановился, взявшись за пояс. И тут же недовольно нахмурился, когда у нему сделал шаг один из дядек, решив что гардемарин сейчас начнет сопротивление. Нательные штаны упали на пол, а Петр заалел ушами. Стыдно… Стыдно стоять оголенному не в бане, не в лазарете, а вот так вот — на глазах у товарищей, когда все они до единого в одежде. Гусиная кожа вмиг покрыла все тело, когда живот и бедра коснулись холодной лавки. Захотелось сбросить с себя чужие руки, которые обхватили запястья. Пнуть посильнее того, кто грубо опустился на ноги Петра, намертво прижимая их к лавке. Ох и боров! Расселся, будто на тюфяке! Воздух рассекло. Петр замычал, дернулся и тут же чужие руки еще крепче впились в его запястья и ноги. *** Капитан-поручик Алексей Егорович Троицкий, ротный командир Пятой роты, стоял неподалеку от лавки. Стоял так, что видел и наказываемого гардемарина и стоящий строй, молча взиравший на экзекуцию. "Эй, полегче, братцы, полегче! Не загульного матроса охаживаете! Отрок еще, хоть и телом и статью уже вышел. А его — в два прута секут. И розги в соленой водице замочены. Оно-то, конечно, вроде как и рачительно. Соленая розга не так скоро изломается, как иная. А для тела — худо. Разъедает она, тело-то." "Полегче, братцы! Полегче!" "А юнец-то — молодцом! Из упорства не орет благим матом, легше ж так. Когда голосом орешь. Не знамо почему, а легше. И в два прута — ой, трудно мальцу! А терпит ведь! Хороший гардемарин вышел, дай бог чтоб так и дальше было!" "Да, полегше ж…! Мать вашу раз-так!" "Вот ужо и голос подал. Ну да! Вон какая отметина на боку появилась. Эх-хе-хех! Когда сам сечешь, да в один прут — стараешься, чтоб захлестов не было. Ни к чему они, мальцам -то. Лишняя боль." "Да, полегше, братцы!!! Юнцу и эдак хватит. По маковку! А позору-то — всю оставшуюся вспоминать будет. Не забыть такого. Хорошо еще, что успел к мне поутру. Еще до подъему явился. Так и так. Я лиходейство учинил, съестное покрал. Один был. Перчатку там и обронил. Да, я это. И никого более со мной не было. Врал ведь! Хоть и в глаза смотреть пытался и взгляд честным сотворял. А все одно видно, что врет. Ну и что делать с ним прикажете? Хорошо еще, что Начальник корпуса позволил уговорить себя не выводить на позор злодея при всем корпусе на порку., а при своей роте только. Де — у своих же скрал, вот пусть свои и видят. И благодарность Начальнику корпуса за то, что не стал вовсенародно объявлять, что за кражу гардемарина секут-то! «За нарушение дисциплины». Хороша формулировка! Да, полегше же, мать вашу!!!" *** Петр шевельнулся. Открыл один глаз. Второй глаз не открывался, будучи утопленным в подушку. — Проснулся? — знакомый голос и скрип табурета заставили найти взглядом сидевшего рядом с кроватью ротного командира. — Лежи-лежи, орел! — пресекая желание приподняться в присутствии старшего по званию Алексей Егорович придержал Петра за плечо, возвращая того на прежнее место. — В лазарете ты, — пояснил ротный, словив брошенный удивленный взгляд гардемарина вокруг. — Вечер уже, все отдыхают. А я вот — тут. На завтра ты от занятий освобожден, а уж послезавтра — видно будет. Еще здесь поваляешься или в строй вернешься, — Алексей Егорович помолчал и вздохнул устало. — Зачем же ты, сынок, всю вину-то на себя взял? — совсем тихо, чтобы не было слышно никому более промолвил ротный. — Ну, сказал бы — моя перчатка. И все! Этого и так бы хватило. Ведь ты тех крыс, что съестное скрали, всех покрыл. А у них совести нету — ни один не сознался, ни пришел, ни повинился. Рады, небось, что такой вот…ммм… Петр Головачев виноватый сказался. Не смотри на меня так. Да, все уж знают! Весь корпус! Тут такие новости быстро разлетаются. Сам знаешь. — Ну, ничего! — Алексей Егорович хлопнул себя по колену. — Не останутся и они без наказания. В нашем корпусе у прислуги не только слух хороший, но и глаз острый, — ротный поднялся. — Пора мне. А ты уж поправляйся, сынок. И вот на-ко тебе, — рядом с Петькой, у подушки, легла перчатка. Не такая потертая, как старая Петькина, но все с тем же вензелем «П.Г». — Алексей Егорович! — негромкий окрик Петра заставил ротного оглянуться от дверей. — Спасибо вам. Большое. — Да не на чем, сынок, — скрипнувшая дверь пропустила ротного командира вон. *** — Пееть… Пе-етя… Проснись… Петька! Живой что ль? — Мммм…? Опять? Опять с Цыганенком что? Вьюноша рванулся вверх, приподнимаясь на локтях и тут же его голова, под чьей-то властной рукой, уткнулась в подушку. — Тихо ты, дурак! Это я — Юрка. Рахманин! — голос друга зашептал прямо в ухо и тут же Петькина голова получила возможность вынырнуть из подушки. Друг стоял перед кроватью на коленях, чтобы быть примерно вровень с Петром. — Юрка! Ты как здесь? Ааа…? — косой взгляд в сторону двери намекал на вопрос о том, как его сюда пропустили? — Да дрыхнут все! — Юрка понял все сразу и снова зашептал. — Ну, ты, Петька, даешь! — в голосе друга сквозило восхищение. — Такую трепку выдержать! Только под самый конец и сомлел. Мне ротный сказал, что с тобой все в порядке, а я вот не удержался — сам пришел глянуть. И впрямь порядок? — не дожидаясь утвердительного Петькиного «угу» Юрка говорил дальше. — Тебе Цыганенок кланяется. Он, свиненок, видимо чуял, что я к тебе пробираться пойду. Прибежал и так и сказал — кланяйся Петру, как свидитесь. Вот и кланяюсь! — Рахманинов дурашливо наклонил голову. — Слухи по корпусу ползут, — все так же быстро бормотал Рахманинов. — А я вот так и не верю, что ты к тому причастен был. Я понял. Из-за Цыганенка ты. Но ты не думай — я молчок! Хоть пытать меня будут. Хоть, как тебя, под розги — никому ничего не скажу! — не давая встрять Петьке хоть словом Юрка продолжал тихо болтать. А Петька, глядя на Юрку, лежал и улыбался. Впервые, за последний день. Чувствуя, что все сделал правильно. Не, ну вот ротный правильно сказал — не надо было всех покрывать. Ну, да ладно! Пусть их поступок на их совести будет. Ротный намекнул, что и им этот разбой с рук не сойдет. А коли Цыганка притянут по этому делу, так Петька тут же ротному все и выложит. Всю правду, как она есть. Он бы и раньше так сделал, если б до начальства не дошло. А вот в следующий раз… Чё? Какой следующий раз?! Никакого раза не будет! Тьфу-тьфу-тьфу… Где тут дерево? Постучать!