It's a church of burnt romances, and I'm too far gone to pray. Louis Tomlinson — Only the Brave
***
Иже еси. Иже еси. Иже еси... Что? Иже еси где? Взывать к богу было бы проще, если бы Лайя Бёрнелл не была атеисткой и знала текст хотя бы одной молитвы. Хотя бы самой известной, написанной на каждой вшивой карточке в машине и мелькающей в каждом третьем инстаграм-посте. Чертова таргетированная реклама — чертова, кстати, какая ирония! Посмотрите на неё, и эта женщина собралась о чем-то просить у Рая! Из легкого ступора её выводит Ноэ. Его взгляд становится все более затравленным, движения — все более резкими, а голос срывается на фальцет. Он злится, он ненавидит её, и ему больно. Что, скажете, Лайя никогда не училась в средней школе? Её никогда не бросал бойфренд? Да сотню раз. Мало того, что бросал, он менял маленькую смуглую Лайю Бёрнелл на чирлидершу. Второй размер, пергидрольные волосы, яркая юбка от тренировочной формы... Знаем, плавали. Ноэ не плавал и не знает. Это первый раз в его жизни, когда он наивно распахивает глаза, еще наивнее распахивает душу с сердцем, а потом оказывается, что Ноэ попросту недостаточно. Его, мастера-иллюзиониста, едва ли не борца за гражданские права карпатской нечисти, его, такого красивого, начитанного, лаконичного, недостаточно. Для Влада он априори хуже, чем мертвый рыжий парень и мертвая маленькая девочка, а других систем координат у Ноэ нет. Все вращается вокруг Короля — и всегда вращалось, и будет вращаться — и в итоге получается так, что Влад его публично унижает. Каждым "Лео". Каждым "Лайя". Каждым полным отвращения "Локид". На самом деле, из унизительного здесь только "Локид". Каждое нежное "Лео" всаживает ему под ребро нож, каждое сдавленное "Лайя" проворачивает кривое лезвие в ране и делает из внутренностей Ноэ клубничный сорбет. Лайя за несколько метров чувствует, как на Ноэ накатывает истерика. У него такие глаза, в которых можно умереть — в одном утонуть, забив носоглотку и легкие сине-зелеными водорослями, в другом — уйти под землю на шесть футов и не выбраться из закрытого гроба. Он галантен. Он читает людей на раз-два, он умудряется обдурить простушку-Сандру, идиотку-Лайю, несовершеннолетнюю Милли, он знает десять, двадцать, тридцать языков, и его все еще мало? Кому он проигрывает? Кому? Девушке, которая неделю не могла понять, что Влад Дракула — это Тот-Самый-Влад-Дракула? Парню, лучший друг которого — вечно потеющий и вечно чихающий румынский сфинкс? Здесь и сейчас Ноэ — режиссер, постановщик и художник по декорациям. Но этого тоже мало, мало, мало, потому что Влад не видит ни его силы, ни флегматичных злодейских монологов, ни того, как Ноэ им на самом деле восхищается. Влад видит перед собой выбор, который не то что принять, вообразить себе невозможно. И пока он отказывается думать, Лайя в кои-то веки срабатывает на опережение. Иже еси... Иже еси под скалой на краю обрыва, да святится имя твое, Влад. Лайя знает, кому молиться.***
— Влад! Я... У Лайи нет времени: лишний вдох — проигрыш, лишний взмах ресниц — смерть. Потому что там, где Ноэ уже не пытается в отчаянии выдрать себе волосы и не хватается за лацканы пиджака, там, где камень не трется о камень и не выпускает из своих недр очередную хтоническую скотину, там, где-то на границах периферийного зрения Лайи, вспыхивает что-то рыжее. Ночной воздух почти густой из-за взвеси пыльцы, травяных масел и ненависти, которой Ноэ с Владом отравляют атмосферу. И этого всё равно недостаточно, чтобы Лео мог подкрасться незаметно. Нельзя столько раз дергать Аслана за кудряшки, мягко хватать прядь за кончик, распрямлять её и удивляться длине, нельзя проводить обеды и ужины в замке Бран, засматриваясь на отсветы бронзы в чужих волосах, нельзя, как Шарлиз Терон, перебрасывать ногу через бедра Лео, и не знать при этом, как блестят его волосы. Лайя — художник-реставратор. Ей по долгу службы положено смотреть на то, что она любит. Его темные рыжие волосы мелькают далеко слева, и Лайя бросается к Владу наперерез. Лео слишком часто ругался на неё за опрометчивость и слишком нежно зацеловывал лицо каких-нибудь три часа назад, чтобы Лайя не понимала, что он задумал. — Влад! Влад, слушай меня! Слушай и бери мою кровь, я буду в порядке! Лайя благодарит себя за привычку одеваться слоями. Она спотыкается, путается сапогами в корнях и высокой траве, но все-таки умудряется стащить с себя кашемировый свитер и остаться в футболке. Лайя не знает, как это работает, но уж хоть чем-то она должна пахнуть. Духами, кортизолом, адреналином, свежей кровью. Это ведь вкусно? Это соблазнительно? Это даст ей хоть какой-то шанс на то, что Лео на полсекунды опоздает и останется жив? Свитер приземляется в лужу грязи, а Лайя едва ли не бросается Владу на шею. Лео ей десять тысяч раз шептал на ухо, что она сногсшибательная и перед ней невозможно устоять. Слишком хрипло и сбивчиво, чтобы это было неправдой. Лайя перебрасывает волосы на спину, жмурится, как перед прыжком в ледяную воду или как перед шотом текилы, и откидывает голову назад. Сердце бьется о ребра, как сумасшедшее, пальцы от нервов мокнут и немеют, и ей так жарко, будто она в тропиках, а не в Румынии, где по вечерам даже дыхание в облачко закручивается. Она молится как может и кому может. Искренне, безрассудно и яростно — то, что Лайя по жизни неверующая, компенсируется тем, что она женщина. Любящая. Я прошу тебя, я умоляю, возьми меня и спаси его. Влад отказывается внимать её мольбам. Не потому что она провинилась, чем-то его разгневала или надела одежду, сотканную из разных видов тканей (Второзаконие это запрещает). Ничего из этого.***
Лео сбивает её обеими руками, как тараном, и Лайя приземляется аккурат на свой свитер. Падение от этого мягче не становится, и ушибленное бедро ноет от кожи до кости. Не смей об этом даже думать. Спасай Лайю. Спасай Лайю. Спасай— — Давай! — ревёт Лео. — Давай уже, ну! Влад пытается мотать головой, и Лео, чертыхнувшись, выхватывает из кармана складной швейцарский ножик. Он так странно режет им яблоки. Странно, но сноровисто: в итоге яблоко превращается в одну длиннющую кисло-сладкую ленточку, которую они с Лайей начинают есть с разных концов комнаты. Просто леди и бродяга. Если ленточка протягивается над мебелью, Лео смело шагает белыми носками по тумбочкам, заставленным разными кремами. Потом они с набитыми ртами поют песни Марвина Гэя — одну песню, если быть точными, и пару строчек из припева, если говорить совсем уж начистоту. "Нет такой высокой горы и такой низкой долины, которая бы их разлучила" — а раз так, то предметам мебели с этим точно не справиться. Хороший нож. Сейчас Лео наугад чиркает им по своей шее, а потом хватает Влада за скулы и дергает на себя так, будто собирается приложить носом об колено. Или поцеловать. Все занимает меньше секунды: Ноэ то ли свистит, то ли победно вскрикивает и сгребает Лайю в охапку, Влад сжимает губы в тонкую линию, а Лео успокаивающе треплет его по затылку. Лайя точно ловит момент, когда Влад перестает бороться, потому что сама она начинает биться в руках Ноэ, как бабочка на иголке. — Ничего, детка, ничего — нежно, упиваясь моментом, напевает он. — Где короли, а где чернь. Где ему тебя— — Лео! — срывая связки, кричит Лайя. — Где ему тебя слушать, детка? — Лео! Лео, ты меня— Видишь? Слышишь? Лайя пищит, брыкается и пытается вывернуться из рук. Но, что самое мерзкое, она не слушает, и Ноэ пришпиливает её руки к груди. Какие у него пальцы, какая кожа — гладкая, как шелк и твердая, как смирительная рубашка в психиатрической больнице. — Он не слушает меня, — шипит Ноэ ей на ухо, — и он не слушает тебя. Мы одинаковые. Ты меня поняла? — Лео, — сдавленно рыдает Лайя. Ноэ разворачивает её к себе лицом и бьет наотмашь по мокрым щекам . Ему так мерзко от этих слез, что он не решается вытереть руку даже о свой пиджак, и так и замирает, растопырив пальцы. Он что-то коротко бормочет, положив Лайе ладонь на лоб, и границы предметов начинают размазываться. Лайя может смотреть только на Лео. Ножом он максимум вскрывает себе эпидермис. Это маленький неглубокий порез на смуглой коже — Лайя смогла бы замазать красную полосочку заживляющим гелем, наложить повязку и покрыть мелкими сухими поцелуями каждый сантиметр вокруг. Дело не в этой ранке, а в том, что Влад дичает и вспарывает Лео сонную артерию. Кровь хлещет фонтаном, течет у Влада по подбородку, а Лео... Единственное, что приходит Лайе на ум — то, как Лео переводят в формат .JPG, кликают на вкладке с настройками на "Насыщенность" и вытягивают из его лица весь цвет. Когда он забывает про солнцезащитный крем, его кожа из-за веснушек и соседства с огненно-рыжими волосами становится чуть ли не мандариновой. Смотрится жутко, и Лайе тяжело поверить, что это на самом деле не эксперименты с тональным кремом. Когда Лайя, убрав с губ Лео крошки чипсов, а с пальцев — сырный соус, засматривается на его крепкую шею, кожа кажется смуглой и будто подсвеченной изнутри. Когда Ноэ со спины прижимает её к себе и игнорирует попытки укусить за руку, когда Лайя воет, дергается, но, в сущности, ничем не может помочь, кожа Лео кажется песочной. И цвета слоновой кости. И цвета мелованной бумаги. Когда в Лео не остается никакой крови, кроме темной и отработанной венозной, его лицо принимает самый жуткий оттенок. Иссиня-серый. Лайя, честное слово, не знает, чем Влад с Ноэ занимаются дальше. Мир сужается до падения на колени и содранной кожи, до своей ладони, зажимающей две открытые раны в чужой шее, и до серого, покрытого испариной лба Лео. Она что-то говорит сухими губами, потом повторяет то же самое, но другими словами, и в итоге Ноэ умудряется сбежать. Лайе абсолютно неважно, какой еще был вариант и что стояло на кону. Влад мог убить Ноэ, но не убил. Какая победа. Лайя не может найти в себе ни унции радости. На её руках умирает мужчина, которого она любит — кто вообще в своем уме может сказать ей чувствовать что-то светлое и хорошее? Тем более, находить утешение в том, что она в который раз послужила Владу моральным компасом. Кто может заставить её думать хоть о чем-то кроме слабых влажных толчков, заливающих кровью её онемевшие пальцы? Лайя не знает, какой в Румынии аналог 911 и скорой помощи. Но даже если бы и знала, легче не стало бы: Лайя инстинктивно чувствует, что после таких ран не выживают. Если Влад — бледноватый, длинный, но вполне себе человекоподобный Влад — трансформируется за твой счет в чудовище, от этого нельзя оправиться. Ноэ что-то сделал с её головой. Любое движение зрачков прокатывается волной боли ото лба, к затылку и обратно, а оставаться в сознании с каждой секундой становится все сложнее. И Лайя понятия не имеет, во что превратился Влад. Размазанный, серо-голубой и с двумя кровавыми пятнами на месте глазниц, он явно не внушает доверия, и Лайя делает единственное, что ей сейчас доступно. Она осторожно убирает рыжую голову со своих колен и переползает через Лео так, чтобы оказаться к Владу на шаг ближе, чем он. Это ничем не поможет, голову разрывает на части, и Лайя буквально умирает от страха. Но нельзя любить так, как любит она, и ничего не перенять от человека. Лайя подтягивает колени Лео к его груди, тычется носом ему в ребра и, как может, обхватывает его руками. Что бы ни случилось и в кого бы ни превратился Влад, она на шаг ближе. К чудовищам. К опасности. К смерти. Может быть, если Лайя обнимет его крепче, смерть посмотрит сквозь пальцы, не найдет Лео и уберется туда, откуда пришла.