Про гольца

Что-то темное пронеслось по мелководью. Можно было подумать, что на воду упала тень пролетающей чайки, но медведь знал, что это не так. Это был голец. Медведь уже давно поджидал его. Между нерестами гольцов в прибрежной воде попадалось мало, и приходилось караулить их подолгу. Медведь не любил гольцов. Нежная шкура и текучий жир тюленей, особенно бельков, были ему больше по вкусу. Гольцов он ел, чтобы меньше досталось тем, из деревянной берлоги на сопке. Этим летом их опять было двое. Старшего он помнил – его запахом пропиталась берлога и тропы, по которым тот ходил. Он был, как медведь, большой, не спешивший без необходимости, терпеливый и злой. Негласно они делили между собой одну и ту же часть острова, стараясь не мешать друг другу. Вылавливая ненужных ему гольцов, медведь довольно щурил глаза. Пресное холодное мясо, приправленное чешуей и хрусткими костями, становилось вкуснее, уведенное из-под чужого носа. Второй человек был новым, вертким, склизким, как голец. Медведю не нравился его запах. Такого он стал бы есть разве что с долгой голодухи. Это было еще хуже гольцов. Тень мелькнула снова – там, где и ждал медведь. Широкая лапа ударила стремительно и неотвратимо. Насаженный на длинные когти голец бился и трепыхался и надсадно открывал рот, хватая вместо воды ядовитый воздух. Глаза у него были, как бусины на одежде людей – черные, круглые и бессмысленные. Серебристое брюшко ходило ходуном. Медведь открыл пасть, примериваясь, как лучше скусить рыбу с когтей. Голец забился еще сильней. В блестящих бусинах отражалась маленькая медвежья голова с черным носом и черными, словно углем выведенными глазами, острые белые зубы и красная пасть. Медведь представил себя на месте гольца: пропоротый когтями бок, сушащее чешую горячее дыхание, запах того, кто безоговорочно сильнее, бессилие ожидания. Он замер, склонив набок тяжелую башку. Невидимый ужас безудержно сочился из гольца, стекал по лапе, как теплый тюлений жир. Медведь почувствовал его вкус на языке, в глотке. Голец трепыхался все тише, неувереннее. Он уже умирал – не от зубов, а от переполнявшего его страха. Весь мир был для него сейчас в одном медведе: глаза - вместо солнца и звезд, шкура – что море, когти – речные камни, царапавшие брюхо на перекатах; а горячая пасть была нерестилищем, где одна жизнь уступала место другой. Медведь легонько корябнул когтем серебряное брюхо. Ему уже хотелось гольца, и не по необходимости. Приправленный ужасом, тот был почти пригодной едой. В один миг для гольца не стало ни моря, ни реки. Медвежья утроба будет его последним плаваньем, последним нерестом – пустым, без икры. Голец расплывался на когтях, пятная страхом белую шерсть, и только медведь отражался в выпученных глазах, загораживая и небо, и скалы. И не было в мире для гольца больше никого, даже самого его уже не было, а был - великий медведь, величайший охотник, великая смерть гольцова. А съесть его – и исчезнет все, будто не было. И великий ужас исчезнет, и великое поклонение. Был голец – и нет его, пустота да склизкость на языке от налипшей чешуи. И будто только смерть может дарить великий медведь, будто нет у него выбора, как у того же гольца. Да так ли? Медведь разжал когти, опустил лапу. Голец сорвался, плюхнулся в воду, пошел ко дну. Но тут же затрепыхался, забил плавниками, юркнул куда-то, оставляя за собой розоватый след в поднятой со дна мути. Следы когтей затянутся неровными белесыми шрамами, а голец будет помнить ужас перед могучим зверем, всесильным охотником. В каждой выметанной им икринке, как в бусине, будут отражаться черные, словно углем выведенные глаза, острые белые зубы и красная пасть. Отпечаток страха останется и будет расти со стаями новых гольцов, и они тоже будут помнить невиденное. Медведь довольно заурчал, застонал, словно тюлений жир достиг желудка. Он вспомнил, что иногда такие же звуки доносятся из деревянной берлоги на сопке. Теперь он знал, что там происходит. Медведь ловит гольца на свой крюк и, насладившись его ужасом, отпускает, чтобы снова поймать, когда захочет. Наверное, так поступают все медведи.