Наследник

      Треснувшая каменная кладка. Световые столбы в облаках пыли. Хруст и скрежет собственных слишком громких шагов, как будто под подошвами ломаются кости.       Она просыпается на полу — всегда просыпается на полу, даже если засыпает на прижатом к стене краю кровати и накрывается одеялами в три слоя. Плиты холодные, по ним тянет сквозняком, а они тянут из нее силы вместе с остатками тепла, которые ее тело еще вырабатывает по какому-то недоразумению. Гермиона больше не может думать. Вместо мыслей у нее теперь чувства — размазанные, размытые, блеклые образы. Образ холода. Образ голода. Образ горя.       Тело ей почти не подчиняется. Она будто бы вне его и в то же время постоянно рядом с ним, прикованная каким-то замысловатым заклятьем к собственным костям, на которые натянуты мышцы и кожа. Тонкий испещренный шрамами слой, вышитый бесчисленными руслами синих вен и скрывающий под собой неприглядность смерти. Что может быть более отвратительным? Только сама жизнь.       Грохот. Грохот. Грохот складывающихся башен и сбивающегося сердца. Еще один поворот.       Малфой входит в ее комнату — в комнату, ставшую ее тюрьмой и одновременно убежищем — ровно в одиннадцать. Даже здесь, теперь, в обломках взрыва, уничтожившего целую вселенную, в развалинах своей жизни и своего замка (интересно, сколько древних замков было разрушено-какова статистика-количество утраченных ценностей-уничтоженных артефактов-сожженных книг?) он остается раздражающе чопорным. Церемонный, аристократичный, джентльменский… Должны быть и другие синонимы, но она не помнит, не может вспомнить, как ни старается, как ни выворачивает себе мозг, пытаясь сосредоточиться на чем-то, кроме отзвуков заклятий и криков и пыли, которая никак не уляжется в ее голове. Ей до тошноты прискорбно это признавать, но Малфой — единственное, что привязывает ее к реальности, и Гермиона в очередной раз проигрывает бой с собственной честностью. Прежде поражение было желанным при всей своей болезненности, теперь оно равносильно смерти. Впрочем, если подумать, здесь все равносильно смерти. Каждый удар ее сердца — это смерть, но она все еще живет и дышит.       Тени играют на его исхудалом до прозрачности лице, подчеркивая углы и размазываясь мягкой угольной пылью во впадинах. Его губы плотно сжаты, а на переносице кожа прорезана морщинами, которые уже никогда не разгладятся. Его волосы, которые Гермиона помнит подобными серебру в лунном свете — тонкие, блестящие, струящиеся нити — теперь потускнели и спутались, пойдя изломами и неровными волнами. Они всегда выбиваются из-под стягивающей их черной ленты, будто растрепанные ветром. Гермиона думает, что Люциус, вероятно, выходит из замка и бывает в изуродованном саду, или, может быть, ветер гуляет среди развалин. Иногда ей хочется, чтобы она могла выйти из комнаты и пройти хотя бы несколько галерей, но она отбрасывает это желание без сожаления. Там, за дверью, запечатанной заклинаниями Люциуса, развалины. Дымящиеся, исходящие пылью, дурно пахнущие и бесконечные, размером в целый огромный мир, который она помнит — все еще помнит слишком хорошо.       Гарри Поттер мертв! Эхо испуганных взглядов. Молчание, от которого лопаются перепонки. Треснувшая каменная кладка. Огонь, бледный и почти неразличимый в пыльном воздухе.       Каждый день после обеда они играют в волшебные шахматы — если это можно назвать игрой. Люциус разбивает ее вдребезги, как она ни исхитряется, как ни вспоминает (проклиная себя и сгорая от физического ощущения собственной подлости и низости) то, чему учил ее Рон. Интересно, сколько продержался Хогвартс после того, как Люциус перенес их в Малфой-мэнор. Интересно, как умер Рон.       — Сопротивление пало, а здесь ты в безопасности. По крайней мере, пока, — повторяет Люциус сухо и безразлично, раскладывая по тарелкам ее завтрак. Она здесь, в этой комнате, уже довольно давно, а может, ей это только кажется, потому что она часто теряет счет времени. Люциус заботится о ней — наверное. По крайней мере, он кормит ее, приносит ей книги и отвечает на вопросы, которые она не рискует ему задавать.       Гермиона оглядывает стол, на котором снова слишком много еды. Она всякий раз размышляет, сам ли он приготовил все эти до глупости яркие, красивые, вкусно пахнущие и тающие на языке вещи, смеется над собой, понимая, как несуразно выглядит Люциус, виртуозно применяющий кулинарные заклинания, даже в ее воображении, и снова думает, пока он мажет ее тост конфитюром, пока льет в ее чашку чай, разбавленный молоком.       — Никакого кофе.       — Да будь ты проклят! — выплевывает она, оглядывает стол и, тут же забыв и про кофе, и про Люциуса, хватает булочку и впивается в нее зубами, чувствуя, как разливается во рту какая-то невероятная…       — Ты могла бы не…       — Пошел ты к Мордредовой матери.       Невероятно вкусная начинка. Наверное, у него все же остались домашние эльфы, думает Гермиона. В следующую секунду сливочная сладость во рту застывает, приобретая слабый, но несомненный привкус крови, а пышная почти до воздушности масса превращается в густую, трепещущую, липкую плесень. Гермиона вспоминает Добби, вытягивая из черного колодца длинную окровавленную цепочку, и ее рвет всем съеденным на стол, на пол, на собственные колени и на мантию Люциуса, который трогательно заботится о том, чтобы она не захлебнулась блевотиной.       Она почти не рассмотрела мертвую Лаванду, но ей все равно кажется, что возле ее бока распласталась каша из рваных внутренностей.       — Когда это кончится? — шепчет Гермиона, и каждая буква царапает горло наждачной бумагой. Она смотрит на свои торчащие из воды колени, рассеянно удивляясь тому, какие они худые и бесцветно-бледные со странными темными вкраплениями. Может, это зародыши трупных пятен? Она судорожно пытается вспомнить, как начинается разложение, и может ли случиться так, что процесс запускается еще при жизни, или, возможно, все дело действительно в том, что она давно умерла и превратилась в призрак, но не осознает собственной смерти. Язык жжет от желчи и желания спросить у Люциуса, как именно умирают волшебники, если это естественная смерть, но Гермиона молчит, потому что знает, что он под завязку накачает ее успокаивающими зельями, если услышит что-нибудь подобное. Первые дни в Малфой-мэноре — в том, что от него осталось, в четырех стенах напичканной заклятьями комнаты — прошли под тягучим, пахнущим травами и зельеварением дурманом, в котором плыли, утекая в раскрытое солнечное окно, голоса и картины. Очнувшись, Гермиона недосчиталась нескольких самых счастливых воспоминаний, и это было обидно: почему всегда исчезает именно хорошее, а не какое-нибудь…       — Дерьмо.       — Тебе становится легче, когда ты оскорбляешь мой слух этим…       — Почему меня постоянно тошнит? Я много об этом читала, ты же знаешь, я всегда много читаю, но везде сказано, что в случае нормального течения это должно прекратиться довольно быстро, а меня…       — Ты слишком драматизируешь, если тебя действительно…       — Ты понимаешь, что я здесь умру, если что-то пойдет не так, и, скорее всего, это случится куда раньше, чем оно начнется, потому что уже осень, а я толком не могу есть, и вообще, тебе наплевать, иначе ты бы давно что-нибудь сделал, — бормочет она и плачет, и колотит кулаками по остывающей воде.       — Я не могу ничего сделать, — говорит он все тем же неизменным тоном. Ей хочется ударить его, но это желание улетучивается, как и все остальные. — Зелья тебе противопоказаны, Мунго тоже, а диета…       — Я скорее перегрызу тебе глотку.       Люциус подавляет вздох и подогревает воду невербальным заклинанием. Его магия — предмет ее зависти и больной одержимой гордости.       — Мятный чай?       — Не хочу мятный, давай с чабрецом, — капризно тянет она, шлепая ладонями по поверхности воды. Она никогда не моется одна: ей кажется, что из стока полезут инферналы, а за дверями стенного шкафа окажется Беллатриса с ее всклокоченными волосами и безумным хохотом, и Люциус идет на поводу у ее страхов и ее нежелания оставаться в одиночестве.       Отчаяние ломает что-то внутри нее, как вода ломает лед по весне, и в глухую пустоту градом катятся слова с пожелтевших пергаментов. Она всегда была до невероятности хорошей ученицей, и теперь ее знания наконец найдут подходящее применение. Она выбирает самое отвратительное, самое болезненное заклятье, замирает на несколько мгновений, как нашкодившая девчонка — а потом отчаяние смывает волной удовлетворения и заливает выплеснувшейся кровью. Такой же красной, как ее собственная.       Первый раз это происходит вскоре после того, как он прекращает силой вливать ей в горло зелья. Гермиона думает, что это будет ужасно, вспоминает все то, что слышала и читала об изнасилованиях, но Люциус оставляет ее разочарованной и немного удивленной. Ничего — почти ничего, будто какая-то странная медицинская процедура, слишком близко к телу (которого она все равно практически не чувствует) и слишком… Странно. Она перебирает слова по алфавиту всю оставшуюся ночь, но у нее нет ничего более подходящего. Он очень аккуратен и даже заботлив, хотя на его лице каменно-отстраненное выражение. Терпи ради Англии, вспоминает Гермиона и мысленно смеется. Она едва сдерживается от того, чтобы не захохотать вслух. Ей было бы приятно напугать его до полусмерти, но она боится, что он сочтет ее сумасшедшей и, вполне возможно, непригодной для того, чтобы выполнить договор и вернуть долг. Она думает, что должна бояться этого — что он убьет ее, если не получит желаемого, или, кто его знает, отдаст Волдеморту, чтобы откупиться ею, — но вместо страха у нее только стыд, вина и нежелание его разочаровывать. Кладка трескается, проседая под собственной тяжестью. Гермиона следит за ней как во сне, широко раскрыв глаза и понимая, что сейчас умрет, но не может двинуть даже мизинцем. Она натыкается на взгляд широко раскрытых серых глаз Малфоя, вдыхает полные легкие пыли, и камень рушится, погребая ее под собой.       Люциус очень красив — очень. Все еще. Несмотря ни на что. Потому что. Гермиона опускает голову на его плечо, подбирая болтающиеся ноги так, чтобы ему было удобнее ее нести, и вдыхает привычный и одновременно чужой запах. Теперь он принадлежит ей тоже, потому что они слишком долго живут вместе и вместе спят, но Гермиона все равно чувствует себя то предательницей, то воровкой, то той и другой сразу. Сад, искореженный заклятьями и давно лишенный ухода, полыхает вокруг них осенним пожаром. Алый, оранжевый, лимонно-желтый, желтый, как масло, солнечный, фиолетовый, багровый, бледно-зеленый, будто живой пахнущий травой и ветром калейдоскоп. Бесконечная, невероятная, всеобъемлющая палитра, заливающая ее изнутри и снаружи. Гермиона слабеет с каждым днем, потому что тошнота ослабевать не собирается, и Люциус убирает из их комнаты зеркало, но это ничего не меняет: она слишком хорошо видит себя в его глазах. То, что от нее осталось.       Пока Люциус застилает пледом скамейку, трансфигурированную в подобие кровати, Гермиона опирается на треснувший ствол старой ивы и оборачивается. Шершавая кора под ее ладонью кажется ей теплой, будто под ней размеренно и неторопливо струится кровь. В мэноре все застыло, запеклось, захлебнувшись криком боли, и она чувствует эту боль против собственной воли. Гермиона хочет думать, что ее радует то, что она видит и ощущает, но вместо этого ее переполняет сочувствие. Он еще жив — еще дышит, едва слышно, затаившись, как раненый зверь. Сломанные клыки башен и выбитые глаза окон отдаются тоскливой и едкой грустью, напоминая о Хогвартсе. Интересно, сколько времени потребуется на восстановление, если вести его исключительно магическими способами? Комок в ее животе подпрыгивает, и внутренности подкатывают ей к горлу. Гермиона сгибается пополам, царапая ладонь об острые выступы коры. Понимание проносится по ней мгновенным жаром — от макушки до пят, до кончиков пальцев. Она думала, что не боится смерти, но теперь, когда точно знает, что умрет, она может честно себе признаться, что сходит с ума от страха. Дело всегда было в страхе, а не в совести. Гермиона глотает поднявшуюся из желудка желчь, ковыляет к скамейке, опираясь на руку Люциуса, и думает, что недостойна Гарри и Рона. Вероятно, Люциус закопает ее здесь же, в саду, когда все закончится, а может, поручит ее похороны домовикам — тем самым, что готовят для нее завтраки, обеды и ужины.       Пульс колотится в ушах барабанным боем. Белобрысая всклокоченная голова присыпана пылью, на грязном лице — гримаса не страха даже, настоящего ужаса. Он, кажется, готов захныкать, или уже хнычет. Она не слышит, не может расслышать. Длинная тонкая фигура в пыльной мантии выскакивает вперед, тянет руки. Пустые, без палочки. Белые губы шевелятся, но она не слышит. Она не может.       Гермиона просыпается от собственного вскрика и корчится на постели. Оно пытается вывернуть ее изнутри или выдавить кишки наружу. Кожа натянута так туго, что, кажется, вот-вот лопнет, и от этого невыносимого болезненно-тянущего чувства Гермиона скрипит зубами. Ногти сами собой впиваются в живот, взрывая бугристые царапины. За ее спиной ворочается Люциус, тяжело поднимается — у него болят суставы из-за многочисленных Круциатусов, и сквозь мучительную судорогу в пустоте ее головы плывет мысль о том, что это только одно из многих отдаленных последствий. Если он ослабеет, кто будет защищать их от того, что ждет за оградой мэнора?       — Они до нас доберутся, доберутся, — бормочет Гермиона, тщетно пытаясь сбросить руки Люциуса со своих плеч. Она хочет сказать ему, что ей трудно дышать, что он должен открыть окно, потому что она хочет слышать, как воет ветер и льет дождь, но она не может.       — Они доберутся и убьют меня, или отправят к…       — Не доберутся.       — Ты же сам гово…       — Защитные заклинания еще держатся, — шепчет он у нее над ухом, и горячее дыхание смешивается с ее слезами. — Не знаю, как, но он еще здесь, здесь… Разве ты его не слышишь?       — Ничего не слышу, — отвечает она таким же шепотом, касается губами его странно холодной щеки и замирает, когда стянутые в узел мышцы вдруг расслабляются, и чудовище в ее животе сворачивается в комок до следующего раза. — Ничего не чувствую.       Голова Драко с размаху ударяется о стену. Нарцисса вскидывает руки и прижимает их ко рту. Воздух расцвечивают алые брызги крови, а солнечные лучи пробивают их насквозь.       — Сопротивление пало.       — Вы лжете, — выплевывает Гермиона, стараясь заставить голос звучать ровно. Это не могло быть настоящим. Она бы никогда так не сделала. Она бы ни за что не смогла так поступить.       — Зачем мне лгать? — Люциус пожимает плечами, отходит к окну и застывает, опустив руки на широкий подоконник. — Вы слышали Реддла и видели труп.       — Зачем вы меня вытащили? Зачем я здесь? Хотите отдать меня ему? Чего вы ждете? — не выдерживает она и срывается. Челюсти сводит судорогой. Слезы скатываются по щеке, соль жжет царапины. Всего лишь царапины, проклятье, когда там было столько раненых и столько трупов…       — Моя жена, — говорит он холодно и спокойно. — Для чего вы это сделали? Я понимаю… — пауза, выдох, — Драко, но… У Нарциссы ведь даже не было палочки.       — Она пыталась напасть! — выкрикивает Гермиона. Ей было бы легче, если бы он пытал ее или хотя бы связал, и теперь она сама сжимает до боли собственные запястья, потому что это дает ей иллюзорное облегчение. — Она подняла руки… Я не успела среагировать…       — Вы бросили несколько заклятий. Я не успел…       — Там повсюду были Пожиратели, если вы не заметили! Чего вы от меня хотите, Малфой? Тащите меня к Волдеморту или вызовите его. Где там ваша метка? Вы же…       — Вы бросили несколько заклятий после того, как она упала.       — Что же вы меня не остановили? — кричит она, а потом шепчет, стремительно теряя голос. — Зачем я здесь?       Клокочущие звуки вырываются из распоротого горла. В устремленных на нее глазах — ярость и внезапное понимание, что это конец, а потом страх и ничего больше. Она посылает последнее заклятье, заставляя тело у стены взорваться окровавленными лохмотьями, поворачивается и уходит. Кости ломаются под ее подошвами, перемолотые в хрустящее крошево.       Она замирает, выпрямляется, устало отбрасывая волосы со взмокшего лба. У Люциуса нервно дергается мышца на щеке — то ли очередное последствие пыток, то ли он тоже не выдерживает больше, хотя изо всех сил пытается это скрыть. Лампа гаснет. Гермиона неуклюже переваливается через Люциуса, чувствуя себя отвратительной грязной коровой с отвисшим выменем. Как он вообще может… Как у него… Она ведь еще и грязнокровка, ко всему прочему, но его, кажется, это ни разу не заботило.       — Что ты с ним сделаешь? — спрашивает она у темноты, облепившей потное тело. Постель прогибается, простыни шелестят, дыхание скрипит о сухой воздух.       — Тебе нужна кровь, или сердце, или что там обычно требуется в ваших долбанутых ритуалах?       Люциус смеется, и она вздрагивает от ужаса.       Тело перед ней, у самых носков ее ботинок. Ботинки ободраны о камень. Сливовая ткань дорогой мантии натянута и изрезана складками.       — Что вы знаете о чистокровных семьях? Помимо очевидного, разумеется.       Она молчит, сгорбившись над столом и пряча руки. Слезы капают на черную полированную древесину. Сейчас Люциус до боли напоминает ей Снейпа.       — Вы понимаете, что с вами сделает Реддл, доведись вам попасть ему в руки? Вы любите читать?       Перед ней на стол с глухим шлепком падает какая-то книга. Гермиона морщится от густой кроваво-земляной вони. Книга раскрывается, обнажая коричневые внутренности.       — …необъятное поле для исследований… — доносится голос Люциуса сквозь звенящую пустоту оторопи. — Я…       — Чего вы от меня хотите? — спрашивает она и, услышав ответ, смотрит на него расширившимися от ужаса глазами.       Он не может умереть. Не может. Дамблдор…       В камине потрескивает огонь, и желтый свет заливает их склоненные лица. Люциус аккуратно переворачивает страницу — на следующей Гермиона видит смеющегося мальчика лет пяти. Рядом с ним худенькая волшебница с усталым лицом, старательно изображающая улыбку.       — Она долго не могла оправиться после родов, — задумчиво говорит Люциус.       — А я их не переживу, — бросает Гермиона, отворачиваясь. Люциус откладывает альбом, притягивает ее к себе, и она опускает голову ему на грудь. Тепло его объятий — как гарантия спасения, как билет в рай, как освобождение. Оправдательный приговор.       Пальцы на хрупкой руке сломаны. Кость выпирает наружу. Окровавленный обрывок кожи присыпан песком.       — Вы же понимаете, что вас ждет… — Люциус кивает в сторону ограды, которая в сумраке туманного утра кажется остовом доисторического чудовища.       — Даже если Гарри мертв, и все так, как вы говорите, — запальчиво отвечает она, — надежда, она…       — Надежда, — тянет Люциус с ухмылкой. Гермиона в ужасе ищет на его бледном до синевы лице следы безумия. Последние дни это ее единственное занятие. — Как это… По-гриффиндорски.       Гермиона выпрямляется, приковываясь взглядом к стене. Сердцебиение ускоряется так, что она чувствует пульс в висках, и ей становится трудно дышать. Она пытается сглотнуть ком, перекрывший горло, но не может. Люциус возникает перед ней, протягивает кубок с очередным зельем. Она мотает головой, и тогда он хватает ее за волосы, запрокидывая голову. Комок медленно растаскивает в стороны. Слезы катятся уже привычно, обтекая опухшие царапины.       — Меня будут допрашивать, разумеется. После убьют, в этом нет сомнений, но сперва… Даже если я вдруг откажусь говорить, Веритасерум, омуты памяти, вы ведь понимаете, о чем я, Гермиона?       — Они увидят, — шепчет она, не сводя воспаленных глаз с его лица. Если бы можно было убивать взглядом, она бы…       — Вы убили моего сына и мою жену, применив к ней несколько Непростительных.       Она бы ничего ему не сделала — даже если бы у нее в руках была палочка.       — Это такая… — челюсть дергается, и слова получаются обрывочными. — Такая изощренная месть? Вы же показывали мне эту книгу, и другие… Тоже. Почему не… Лучше уж так, чем…       Он сглатывает сухо и громко. У него тоже дергается челюсть. Они оба на грани истерики, запертые здесь, в уцелевшем крыле разгромленного поместья.       — Ваша смерть, сколь угодно мучительная, не принесет мне пользы. Удовлетворение — возможно, но какой в этом толк? Когда я…       — Что? — переспрашивает она машинально, просто потому, что не может не переспрашивать. Люциус, шатаясь, подходит к столу, выдвигает стул и садится напротив.       — Когда я пустил Реддла в свой дом, когда все это… — он взмахивает рукой, обводя стены комнаты, — когда все это вышло из-под контроля, мэнор перестал признавать меня хозяином. Я больше не властен ни приказать ему, ни защитить его или… Или свою семью. Но был Драко, и я думал, что этого будет достаточно.       — Мэнор разрушил Рэддл? — еще один машинальный вопрос. Малфой кивает и делает длинную паузу.       — Драко выказал неповиновение.       — Вот как.       — Остаточная сила заклятий оказалась достаточной, чтобы удержать защитные заклинания, — продолжает Люциус спокойнее. — Я не ожидал, но это именно так. Они и сейчас держатся, но сколько еще времени у меня есть, я не знаю. Я последний из рода, и это накладывает на меня ответственность. Вы понимаете, о чем я?       — Грязнокровка, Малфой. Я же поганая грязнокровка, забыли? У вас точно что-то с головой.       Он нервно дергает плечом.       — Сейчас важна не чистота крови, а сила. Нужно восстановить утраченное, а вы единственный ресурс, который имеется в моем распоряжении. Единственный — и весьма… Энергоемкий. Умнейшая ведьма своего поколения — неужели не соображаете? Реддл ведь тоже полукровка.       Гермиона не узнает собственного голоса.       — Я лучше сдохну.       Он качает головой.       — За вами долг.       Грохот и треск. Черная воронка. Стыло-горький вкус магии на губах. Палочка зажата в трясущейся руке. Это не я. Не я. Не я. Не…       Роды начинаются в полночь. Гермиона успевает поспать два часа, прижавшись спиной к боку Люциуса. Они ужинают вместе при свечах, и он, смеясь, рассказывает ей какие-то забавные случаи с приемов. Она почти не различает слов, но ей нравится смотреть на его лицо и слушать голос — непривычно тихий и торопливый. Мэнор прорастает в нее вместе с его кровью, вместе с чужой силой, текущей по венам, и она завидует мертвой Нарциссе и ненавидит ее за то, что та когда-то занимала ее место. Теперь ее имя шепчут шорохи в темных переходах, и багровые розы в кое-как восстановленной оранжерее склоняются к ее рукам. Люциус говорит — постоянно говорит и смеется, и ей передается его нездоровое оживление. Лихорадка тлеет у него под кожей, потому что мэнор тянет из него силы, сплетая тонкую серебристую сеть — стягивая ее к тяжелому комку, в центре которого бьется раскаленное каменное сердце. Гермиона не хочет знать о нем ничего. Ей плевать, мальчик это или девочка, какого цвета будут волосы, сколько оно проживет после того, как они с Люциусом умрут, задохнувшись в этих стенах. Она хочет проснуться и понять, что это был сон, но не просыпается.       Почти сразу становится ясно, что что-то — что все — идет не так. Боль нарастает, и если между первыми схватками Гермиона еще может говорить и даже смеяться, то потом остаются только крики.       Крики смолкают, когда заклятье перерубает горло. Она стоит еще несколько секунд в ожидании, но тело перед ней застывает бесформенным месивом из рук, ног и выломанных ребер. Ей приходит в голову, что труп похож на разобранный конструктор.       Чужая плоть пытается выбраться из нее, и ее тело пытается ее вытолкнуть — борется с отчаянием последней битвы, но этого недостаточно. Всегда недостаточно, что бы она ни сделала. Крестражи, василиск, Тайная комната, гриффиндорский меч и блекло-голубые глаза, смотрящие на нее с одобрением — все, что она сделала, все, что отдала, всегда было недостаточно. Почему им было можно, а ей нельзя? Всего лишь попытка восстановить справедливость, отплатить той же монетой, и только…       — Пожа…       — Ты должна, — бормочет он, избегая ее взгляда. — Постарайся еще. Ты мне должна, Мордред тебя подери!       — Люци…       — Ты должна!       — Не могу больше, — выдыхает она. Едва начавшаяся судорога внезапно обрывается, и внизу живота становится легко и пусто, а потом по телу разносится колючий прохладный звон. Люциус замирает, глядя на нее. Гермиона не отводит глаз от его лица до тех пор, пока его не застилает кроваво-красной пеленой.

***

      Ее сон тихий и мягкий, как снег февральских метелей. Она плывет в белой тишине и улыбается, когда ее лица касается далекое, неразличимое, но такое теплое солнце. Все позади — все кончено, и если смерть такова, то она напрасно так сильно ее боялась. Прошлого больше нет, оно погребено под слоем забытья и засыпано обломками мыслей, и ее вина осталась там, в разрушенном Хогвартсе под завалами. Наверное, ад существует, но она не там. Не там. Свет перед ней вдруг становится более ярким — понемногу, но с каждой минутой сильней и сильней. Гермиона пугается, пытается закрыть руками лицо и понимает, что не чувствует рук. Что-то внутри обрывается от ужаса — снова, и она мечется, пытаясь зацепиться за спасительное беспамятство.       — Гермиона! — кричит Гарри.       — Гермиона! — повторяет Рон. Волнение и горечь в их голосах втыкаются прямиком в ее колотящееся сердце. Становится нечем дышать, темнота мешается с ослепительным светом, а потом она открывает глаза.       Гарри непривычно серьезен и тих. Его лицо серое от усталости, он будто постарел на десяток лет. И все же это он — Гермиона убедилась в этом после сотен вопросов и миллиона прикосновений. Живой. Живой, победивший, настоящий. Рон сидит на краю ее постели, сгорбившись и сжав кулаки. Он тяжело дышит, как после драки, и не сводит с нее глаз. Гермионе кажется, что на дне их она видит горечь и боль, но она не спрашивает, потому что боится. Они в Мунго, в больничной палате, ее постоянно проверяют, но ничего ей не говорят. Только раз одна из целительниц обмолвилась, что она потеряла много крови и едва выжила. Гермиона думает, что ее лечат для того, чтобы отправить в Азкабан, но эта мысль ее не пугает. Реддл — Волдеморт — обманул ее. Обманул их обоих. Люциус с ней неотступно, в ее крови, в ее мыслях и в каждом движении, и она помнит о своем долге, но отказывается выпускать наружу давно заготовленные слова. Она должна спросить, должна знать, но Гарри смотрит на нее с грустной улыбкой, а Рон все так же молчит, сжимая кулаки, и у нее нет сил, чтобы заговорить.       Однажды она отсылает друзей вниз, в кафетерий, потому что они такие худые и явно измученные — они уходят, чтобы работать, они оба теперь авроры, а все свободное время они проводят с ней, наблюдая за ее медленным и нудным выздоровлением. Гермионе стыдно, но она готова не есть и не спать, лишь бы побыть с ними подольше — в конце концов, у Джинни будет еще целая жизнь, а ее скоро отправят в тюрьму до конца ее дней. Гарри и Рон уходят, обещая, что принесут ей какую-нибудь запрещенную, но невероятно вкусную гадость, а когда дверь снова открывается, Гермиона видит на пороге Драко Малфоя. Мертвый Драко Малфой, которого она оставила у окровавленной стены с разбросанными руками и ногами, стоит и смотрит на нее, и она пытается закричать, но не может.       — Я хотел зайти раньше, но эти двое все время торчат у тебя в палате, — говорит он глухо и медленно проходит мимо изножья ее кровати к закрытому магическим экраном окну. — Грейнджер, я… Дерьмо, я все это время торчал во Франции и не мог даже подумать, что…       Гермиона закашливается, и он испуганно подпрыгивает, озирается, бежит к двери, а потом возвращается к ней и протягивает оставленный на прикроватной тумбочке стакан воды.       — Вот, попей. Или мне позвать целителей?       Гермиона вцепляется в его руку, с трудом оторвав от простыни свою. Пальцы чувствуют ткань пиджака и острый край манжета рубашки, натыкаются на тепло — на тепло и мягкость обыкновенной человеческой руки. Малфой накрывает ее руку второй рукой и начинает торопливо просить прощения.       Через полчаса они все сидят вокруг ее кровати на наколдованных стульях: Гарри, Рон, Драко и Нарцисса, которая прижимает к груди сверток из одеяла и пеленок. Лицо Нарциссы перечеркнуто побелевшими шрамами, но она все так же идеальна до тошноты. Гермионе кажется, что ее голова вот-вот взорвется от бесконечных вопросов и такого же бесконечного молчания. Наконец, Гарри откашливается и начинает говорить — все остальные опускают глаза и ссутуливаются.       — Ты пропала во время битвы за Хогвартс. Мы думали, ты в одной из спасательных партий, и не подняли тревогу. Идиоты… К утру стало ясно, что тебя нет среди выживших. Замок разобрали по камешкам, но не нашли ни следа. Малфоя сперва никто не заподозрил. Его искали, как и других Пожирателей, обшарили развалины мэнора и, конечно, ничего не нашли. Мы не видели уцелевшего крыла, Гермиона. Сработала какая-то родовая защита, и сам Малфой натворил там такого, что мы еле разобрались, даже когда он додумался, что нужна помощь…       — Помощь? — выдавливает Гермиона. — О чем ты?       Гарри смущается, сдвигает очки на лоб и треплет пятерней волосы.       — Он заявился с тобой на руках в Мунго, весь в крови. Не поверишь, какой тут был переполох. Мы едва не прикончили его на месте, Кингсли вовремя вмешался. А потом стало не до него… Драко выдернули из Франции, он отправился с отрядом авроров в мэнор и проторчал там до утра, пытаясь пробиться внутрь. Замок признал его хозяином, и часть заклятий пала. Он и нашел вашего… Твоего… ну, в общем, нашел ребенка. Малфой бросил его там, где держал тебя.       Гермиона вздрагивает от внезапного приступа тошноты.       — Ваш сын жив и здоров, мисс Грейнджер, — раздается мелодичный голос Нарциссы. — Смею вас уверить, он получает все необходимое. Я лично за этим слежу.       — Я думала, что убила вас. И Драко тоже, — говорит Гермиона севшим голосом. Ей нет дела до этого ребенка. У нее в голове все еще не осела пыль. — Вы должны…       — Гермиона, успокойся! — вмешивается Рон, но она протестующе поднимает руку. Пальцы дрожат так, что ей приходится сжать их в кулак.       — Вы должны отправить меня в Азкабан. Я убийца. Я применяла…       — Гермиона, единственным, кого ты убила, был Фенрир Сивый, — прерывает Гарри с незнакомым ей жестким выражением. — Поверь, в этом никто тебя обвинять не собирается. Мы нашли его останки возле тела Лаванды Браун. Родственники его жертв рвутся сюда каждый день, чтобы выразить тебе благодарность. Что до… — он переглядывается с молчащей Нарциссой, — что до остальных происшествий, то о них тоже стало известно сразу же, и они были разобраны на специальном заседании Визенгамота. Ни Нарцисса, ни Драко не предъявляли обвинений. Обстоятельства…       — Обстоятельства? — повторяет Гермиона с горькой усмешкой. — Вы судили Пожирателей за это, и никакие обстоятельства…       — Он продержал тебя там год, — вдруг выкрикивает Драко. Сверток в руках Нарциссы беспокойно ворочается. Драко продолжает тише и спокойнее: — Он выкрал тебя из Хогвартса. Решил, что как всегда окажется умнее всех. Если победит Волдеморт, он принесет ему гриффиндорскую принцессу на блюдечке, если Поттер — предъявит спасенную героиню и получит снисхождение. Может, он собирался тебя шантажировать, чтобы добиться смягчения приговора.       — Там был обвал, — говорит Гермиона. Она думала, что помнит то, что происходило в Хогвартсе, но воспоминания мечутся, как сухие листья в осенней буре. — Потолок начал рушиться, а он перенес меня в мэнор. Он все время говорил, что вы умерли — вы оба. Что это я вас убила, и даже если Сопротивление победит, меня будут судить и отправят в Азкабан.       — Мы допускаем, что так оно и было, — отвечает Гарри. — В смысле, он действительно… Скажем, предотвратил твою гибель и считал, что его семья мертва. Его допрашивали несколько десятков раз, воспоминания пересмотрели секунда за секундой, но никто так до конца и не разобрался в его мотивах. Драко говорит, дело в мэноре.       — С ним ни в чем нельзя быть уверенным, — подтверждает Драко. — Однако магию замка действительно нельзя недооценивать.       — Он говорил, замок перестал считать его своим хозяином, — бормочет Гермиона. Бледное лицо Люциуса и звук его голоса вспоминаются ей с болезненной ясностью, и сердце тянет тоскливой и тревожной болью.       — Это так, — говорит Драко. — Он не выполнил свою задачу как глава рода. Волдеморт разнес половину замка, потому что отец снял часть защитных заклинаний. Если бы я отправился туда сразу после того, как все закончилось, возможно, ничего этого бы не было. Но мы с матерью уехали во Францию, а до этого я отказался от всего, что было связано с треклятым наследием Малфоев.       — Замок остался без хозяина и стал требовать от Люциуса, чтобы тот исправил это положение, так? — подытоживает Гермиона. Драко кивает и устало откидывается на спинку стула.       — Никто из нас не мог предположить, что он окажется настолько поехавшим идиотом, — с похоронной мрачностью добавляет Рон. — Мы думали, тебя похитили, но никто из пойманных Пожирателей ничего о тебе не знал. Тогда мы решили, что ты умерла. А ты все это время была у нас под носом в логове этого сумасшедшего. Я сам раз двести бывал в той проклятой дыре…       Гермиона подтягивает колени к груди и на минуту утыкается лицом в простыню, заставляя себя сосредоточиться на успокаивающей прохладе тонкой ткани.       — Где он? В Азкабане? Или…       — Он жив, — быстро отвечает Нарцисса. — Жив, но его рассудок поврежден и, видимо, эти повреждения необратимы. Он здесь, в Мунго.       — Не бойся, его хорошо охраняют, — добавляет Рон. — Больше он никому не навредит. Она изображает благодарную улыбку и позволяет себе прикрыть глаза. За закрытыми веками падают, покачиваясь, разноцветные осенние листья — алые, золотые, оранжевые, желтые, бледно-зеленые.