Лёд, любовь и age gap

— И как часто ты это делаешь?  Противный высокий голос слышно очень плохо, потому что по ушам долбит тупая новомодная музыка, вроде даже Thrill Pill, голова идёт кругом из-за весёлых таблеток, сама девушка напротив двоится, а весь мир становится розовым из-за той ультрафиолетовой лампы, с помощью которой растёт урожай для наших косяков. Это место - оплот для таких, как я, мой второй дом, моё пристанище, которое я делю с человеком, чьего имени даже запомнить не могу: то ли Марк он, то ли Феликс. Вопрос застревает в голове, а сам я смотрю на эту девушку сначала как-то без интереса. Но стоит ей только высыпать половину пакетика на стол, как мой взгляд сразу становится живее, пальцы в отличной чечётке отбивают пластиковой карточкой ритм по столу, а уже через пару секунд привычно и, боже, так приятно немеет горло. Я сразу становлюсь тем, кого хотят все, даже я сам. Во мне просыпается что-то животное, до жути похотливое, просыпается то, что обычно спит крепким сном. Насмешливый взгляд быстро проходит по девушке в короткой клетчатой юбке, в майке, которая открывает вид на все её главные прелести. Её фигура хороша, но взгляд, жесты и речь до того тупая, что хочется блевать. Но нет. Пока не всосётся всё полностью, блевать я точно не буду. Лишь только привычно шмыгну.  — Часто, — я киваю головой, откидываюсь на спинку дивана и всем своим телом ощущаю встречу с моим Богом, с белым Богом, который до этого был в кармане у этой тупоголовой. Я даже смеюсь от того, насколько долгожданной эта встреча была. — Может, у тебя есть подруга? У тебя его столько, что хватит на троих. А меня хватит на двоих, если ты понимаешь, о чём я.  И хоть она и тупая, но да, она всё понимает. Она быстро поняла мой тон, её глаза заблестели так же лихорадочно, как и у меня, потому что она только что оторвалась от стола и ещё не смахнула белую пыль из-под своего носа. Она похожа на антилопу, которая добровольно сдаётся и соглашается быть съеденной хищной кошкой. — Ты ловишь волну? Как часто? — настала моя очередь задавать вопросы. Я подаюсь к ней ближе, останавливаюсь в нескольких сантиметрах от её лица, смотрю в расфокусированные зрачки и улыбаюсь, чувствую, что попадаю в её сознание и занимаю там главное место.   — Не так часто.. — она улыбается, смотрит на меня так, будто это я подарил ей этот кайф и чувство свободы. Она смотрит на меня, как на божество, но я знаю, что её ультрафиолетовый взгляд видит во мне парня с потенциально большим членом, видит возможность повеселиться и словить ту самую волну. Действия чудесного порошка хватит ещё на 40 минут. Она поднимается с дивана, встречается взглядом со своей подругой, которая, наверняка, тоже только что «помолилась». Глотаю короткий шот, чувствую себя королём мира и двигаюсь за ними двумя, такими изящными под кокаином, в сторону свободной комнаты. Сегодня я стану их Богом.  И я стал их Богом в тот вечер, но сейчас это всего лишь воспоминание и сон, который несколько раз в году тревожит мои нервы и заставляет хотеть ощутить всё это снова. После воспоминаний о розовой побитой гостиной в душе одна лишь пустота, которую дерут когти желания и жажды острых ощущений. После таких снов я лежу в кровати пластом, тупо рассматривая потолок своей мелкой комнаты, и жду, когда прозвенит будильник, чтобы потом встать с этой пустотой и провести с ней ещё один день. Какая интересная жизнь и какой интересный выбор: или ты чувствуешь, но убиваешь себя порошком, или ты не употребляешь, но при этом ничего не чувствуешь. Я выбрал второе, потому что меня почти убило первое. Я живу уже год по второму принципу, но счастливее от этого не становлюсь.  Будильник звенит через сорок минут моего бесполезного рассматривания гладкой белой поверхности напротив. Я встаю на автомате, принимаю душ и ем на автомате, на автомате говорю в пустоту «Я ушёл» и по привычке закрываю дверь. Иду туда, где могу хоть что-то чувствовать. Но знаете, теперь и в Деметру ходить не хочется. С каждым днём любовь ко льду всё гаснет, ведь я понимаю, что у меня нет выдающегося таланта, нет таких чувств и желания жить, какие есть у других. У меня нет ничего из этого, но я зачем-то продолжаю кататься и пытаться что-либо чувствовать. Ах, точно, Митя Зайцев. Наверное, только из-за него я ещё не ушёл оттуда.  Митя постоянно хвалит меня, учит новому и оберегает, словно своего младшего брата. Он даёт мне свои прошлогодние конспекты, часто приходит в гости и разбирает со мной математику, он ведёт себя не так, как с остальными, не считая, конечно же, Волкова. Митя любит меня, а я люблю его, и, наверное, это самая чистая и искренняя моя в жизни любовь. Дружеская братская любовь. Митя никогда не ругает меня, шутит и ведёт себя со мной свободно. Он может поддержать, поговорить, не будет лезть туда, куда не надо. И я ценю его за это, люблю и уважаю, но понимаю, что он без меня выживет спокойно, а я без него, скорее всего, просто умру, потому что у меня нет больше ничего хорошего в жизни. И осознание того, что ты один так привязан к кому-то, бесконечно удручает.  Я катаюсь без труда, прыгаю довольно легко, но без какого-то запала, без мотивации. Ильфат Игнатьевич выглядит недовольным, но на словах всё равно лишь хвалит и иногда просит быть более чувственным и нежным. Я, вопреки его просьбам, ставлю программы на песни Green Day и Three Days Grace, потому что только это заставляет меня чувствовать хоть что-то. Я привык быть жестоким, режущим по сердцу, привык быть саркастичным асексуалом, которого никто и ничто не интересует.  Я привык завязывать шнурки на коньках, делать тройные тулупы и аксели, пытаться в четверные. Привык падать, подниматься, терпеть ноющую боль от ушибов. Вся жизнь — привычка, от которой слишком часто в последнее время хочется избавиться.  Я шучу, постоянно огрызаюсь и до боли в скулах улыбаюсь, пытаясь забыть о зуде в груди. На ухо разум тихо шепчет «Прими его, станет легче. Ты знаешь где искать», но я отчаянно бегу от этих мыслей и пытаюсь отшутиться от самого себя же. Сны делают всё ещё хуже, потому что напоминают о лучшей жизни с воспоминаниями. Привычка шмыгать осталась, стучать пластиковой карточкой везде и всегда — тоже. Из-за этих привычек на меня косятся так, будто я всё ещё зависим. Но нет, вообще-то, извольте! Я уже год как чист! И как же хочется снова стать грязным.  Митя знает совсем мало, но каждый раз, когда я стучу пластиковой карточкой по столу в столовой, он смотрит на меня с такой жалостью, что становится противно от самого себя. Я даже попытался спрятать от себя карточки, сунув их за комод в прихожей, но стал стучать теперь всем, что попадалось под руку. Оставалось просто терпеть эту жалость в глазах Мити, который наконец-то, спустя столько времени и перетерпев столько страданий, стал счастлив. Смотреть на них с Волковым - моя отрада, потому что я чувствую лишь безграничную радость. Они так долго ходили вокруг да около, так долго пытались сойтись, что самому хотелось порой запереть их где-то и не выпускать до тех пор, пока бы они не перетрахались и не сказали бы друг другу это долгожданное «Я люблю тебя».  Хотелось бы сказать, что пока они счастливы - счастлив я. Но нет. Мой день однообразен, ведь я только катаюсь под агрессивную музыку и радуюсь за Митю. Я делаю это каждый день с девяти до девяти, прихожу домой, делаю какую-то домашку и ложусь спать, чтобы увидеть очередной сон, который лишь усугубит моё состояние.  В новом сне мать с размазанным лицом постоянно ходит и смеётся. Вокруг нет ничего: ни домов, ни земли, ни неба. Есть только чёрный дым, её белый силуэт и такие же разноцветные мужчины без лиц рядом с ней. Они ходят вокруг меня, ходят, по ощущениям, целыми днями, постоянно смеются, бредят, рассуждают о политике, о смешных носках со слонятами. Я стою на одном месте, меня окутывает туман, но в горло и нос не лезет, просто приятно холодя кожу. Но в какой-то момент все силуэты исчезают. Тишина бьёт по ушам, буквально режет перепонки. Вскоре по главной дороге идёт мать, уже не смеётся, а под руку её ведёт жёлтый силуэт огромного мужчины. Туман начинает лезть под одежду, липкими прикосновениями ползёт выше, вязкой жидкостью заливается в нос и стекает по горлу, а я только сейчас понимаю, что все эти силуэты - мои прошлые отчимы, а жёлтый - четвёртый из них. Мама смотрит в пол, жёлтый ведёт её, и они движутся прямо на меня. Я пытаюсь уйти, но ноги как будто прилипли к какой-то жиже, и сбежать не представляется возможным.  Я пытаюсь жмуриться, пытаюсь отвернуться и сорваться с места, но у меня получается только закрыть глаза, давясь чёрным туманом, чтобы потом через несколько секунд (а может и часов) открыть глаза от резкого хлопка и увидеть рядом с матерью чёрный силуэт высокого мужчины, у которого видны только его глаза.  Блядские жёлтые глаза, которые знакомы до дрожи в коленях.  В следующее мгновение передо мной уже снова белый привычный потолок, а от тумана остаётся лишь фантомное противное чувство, вызванное, конечно, моей ангиной, которую я подхватил, пока катался без олимпийки. Телефон просто разрывается от вибраций. Повернув лениво голову, я вижу, как одна за одной сыплются смски от матери. Из содержимого уже всё становится понятно, поэтому я даже не тороплюсь отвечать на входящий звонок.  — Он снова объявился. Предложил выйти за него, — бесцветным голосом говорит мать, зная, что меня это нисколько не удивит. Я лишь потираю переносицу, перекатываюсь на бок и кашляю, пытаясь отойти от противного сна. — Ты заболел? Скинуть на карту денег на лекарства? Я в Варшаве, вернусь дней через пять, не разболейся. И особо не высовывайся, он точно ещё в городе, начнёт докучать.  Тихо кряхтя, я поднялся и сел на край кровати, нажимая на телефоне кнопку громкой связи. С минуту мы молчим, горло беспощадно дерёт, а параллельно мы оба думаем, что делать с внезапно объявившимся гостем. И как же так всегда совпадает, что снится он мне каждый раз перед его появлением?..  — Знаешь, долго его не было. Ты же не думаешь отвечать на предложение этого ублюдка? Хоть он и помогал, на него могут выйти и навредить.. Я не позволю ему покушаться на твои чувства и..  — Гоша, — она перебивает довольно бесцеремонно. У нас это в крови. — Я прекрасно знаю, что ему нужно. Ему нужен только ты, поэтому я переживаю. Ты в городе, он - тоже. Отсидись дома, а? Я тебя прошу. — По тону слышно, что она обеспокоена, почти напугана, и наверняка знает, что просто так сидеть в квартире, словно мышь, я не буду. Кто он такой, чтобы меня пугать? — Он спрашивал, как ты поживаешь, чем занимаешься, не перестал ли.. ну.. — мама смущается, пытается подобрать слова и ей это удаётся, — ...заниматься плохими вещами. Я ничего ему не сказала, но ты же не думаешь, что он, во-первых, так просто отстанет, а во-вторых.. Он наверняка обо всём уже знает. Последнее звучит обречённо и до жути тоскливо. Этот человек давно снится мне, мешает все мои воспоминания, заставляя в них проводить большую часть времени, не даёт спокойно жить и имеет привычку внезапно объявляться. Снова повисает молчание, я кашляю и заваливаюсь обратно на кровать. Хочется ощутить онемение горла, чтобы оно перестало болеть. Ах, мне бы помог в этом старый белый друг.. — Хорошо, я тебя понял. Всё равно завтра выходной, волосы покрашу... — лениво говорю я, одной рукой начиная перебирать почти седые волосы с отросшими корнями. Ещё несколько секунд мы молчим, уже привыкшие к тишине на проводе. — Знаешь что, мам? Я тебя люблю, — я делаю паузу и довольно слушаю её удивлённый вздох. Да, я бы тоже удивился. Обычно скуп на подобное, — а он пошёл нахуй. Даже не смей отвечать ему. Заблокируй. Приедешь и сходим по магазинам, хорошо? А пока забудь о нём, я разберусь. Подцепи там кого-нибудь себе, повеселись. Только без венер, — я смеюсь почти даже искренне, мама смеётся в ответ, и через несколько минут мы прерываем разговор. С минуту на душе ещё тепло, а потом на меня снова рушится холодный поток одиночества, будто прямо с этого пустого потолка.  Тиканье часов из прихожей с синими обоями выводит меня из себя, но я лежу на кровати до самого утра, так и не сомкнув глаз. Пока я лежал, я чувствовал, как немеет нога или рука от неудобного положения, я почувствовал, как сел телефон, в предсмертный час грозно пиликнув, я понял, что сейчас уже семь часов утра, ведь каждый день в это время в подъезде начинает орать соседская собака, которую ведут на прогулку.  На потолке то и дело появлялся взгляд жёлтых глаз, а сам я пытался вспомнить ощущения эйфории от чудесного порошка, который сейчас мигом решил бы все мои проблемы и развеял душевные сомненья и те чувства, которые навеяли старые воспоминания. В два часа пришёл Митя с пакетом порошков и оксидов. Как обычно счастливый. Глядя на него хотелось, во-первых, самому стать счастливым, а во-вторых - скрыть все свои переживания, засунуть их глубоко и подальше и сделать вид, что ты не думаешь каждые полчаса о том, чтобы сорваться и пойти искать клад в ближайшем парке. Моя квартира слишком пуста и неуютна для того, чтобы это солнце по ней ходило, но его как будто ничего не смущает, он спокойно проходит на кухню, где мы обычно и красимся, по-хозяйски ставит чайник и начинает готовить мне что-то очень лёгкое, потому что он знает, что я сам не готовлю почти никогда. Он включает лёгкую музыку, легко пританцовывает, рассказывает о ближайших чемпионатах, которые меня тоже, по идее, должны волновать , говорит о Волкове, о хороших выходных и хорошей погоде, о мыслях о собаке или о кошке, о том, как было бы здорово, если бы у меня тоже появился какой-нибудь парень или девушка, и мы все вместе ходили бы на двойные свидания, играли в монополию или твистер.  Я сижу за столом, замешивая краску, и слушаю его, почти не вставляю ничего своего. Он привык ко мне такому, к тихому вдали от общества, а поэтому заполняет неловкую тишину своими разговорами обо всём на свете. Митя выкладывает что-то вкуснопахнущее на тарелки, называет это подобием на ризотто и что-то добавляет от себя, а потом смотрит и ждёт, когда же я попробую и скажу своё мнение. У меня аппетита нет вообще уже пару недель, но этот чёрт своим выпытывающим взглядом заставит сделать всё.  — Пахнет вкусно. Волков уже пробовал? Не умер? — Митя после моей шутки сияет, потому что шутки - показатель моей эмоциональной стабильности. Он бурно начинает рассказывать о том, как Волков хвалил его стряпню, как они потом забыли замочить кастрюлю, отвлекшись на что-то поинтереснее, и как потом все эти остатки отдирали вилками и ложками, а в итоге выбросили в помойку и отправились за новой посудой в магазин. Пока я ел и слушал, он вымыл кастрюлю во избежании повторения инцидента, а потом сбегал вглубь квартиры в гостиную, притащил альбомы и буквально потребовал, чтобы я всё ему показал, пока он красил бы мои патлы.  И он, к счастью, не заметил, как я поморщился, глядя на эти проклятые альбомы. Холодная краска тем временем уже коснулась корней, я вздрогнул и начал листать страницы, с отвращением глядя на все эти фото. Почти везде, из года в год, я один. Вынужденно весёлый, улыбающийся, часто с букетами в честь первого сентября. Очень редко появлялась на фото моя мать - белокурая красотка с длинными ногами, а рядом с ней каждый раз был новый мужчина. Митя наверняка это заметил, но задавать слишком много вопросов не стал.  — Она такая красивая.. Неудивительно, что так популярна среди мужчин, — тихо проговорил Митя, ловко орудуя кисточкой и изредка поглядывая на фотографии, которые я комментировал двумя словами, говоря о том, что это за событие. Фотографию с четвёртым отчимом я умышленно пропустил, уже зная, на какой странице красуется его рожа. Но зато забыл, что сразу после него добрые пять страниц идут фотографии с другим одним и тем же лицом. — О, этот не меняется. Он молодо выглядит. Мама любит помоложе? Вы, наверное, с ним сдружились?  И я, глядя на это лицо, не мог толком ничего ответить, потому что это слишком личное и это то, о чём вспоминать лишний раз не хочется. Он был на этих фото несколько лет подряд, потом пропал и сейчас начал снова докучать моей матери, делая до жути глупые, тупые и мерзкие предложения. Не хочется смотреть на то, как он обнимает маму и меня, не хочется смотреть на улыбку и знакомый взгляд.   — Это.. забей. Он уже с нами не общается. На этом альбом закончился. Ты долго там ещё красить будешь? — всю фразу я говорю скороговоркой, а весь вид говорит о том, что я не хочу обсуждать этого шатена с фотографий. Митя замирает на пару секунд, поджимает губы, а затем расплывается в улыбке и делает ещё пару мазков кисточкой.  — Нет, я закончил. Осветлишь мне пару прядок?  Митя уходит только поздно вечером с тремя пустыми коробками из-под пиццы, после нескольких просмотренных нами фильмов. Пока он был рядом, мне было тепло. Ночью я невыносимо мёрз, и не сказать, чтобы в мае было особенно холодно в квартире. Я крутился во сне, путался в одеяле и пытался, отчаянно пытался сбежать от жёлтых глаз, которые преследовали и пленяли меня.   Я проснулся ожидаемо разбитым. Глаз постоянно дёргался, усилилось моё желание сдаться и спустить год чистоты в унитаз. С самого утра всё валилось из рук, на тренировке я сначала неправильно завязал шнурки и упал из-за этого, а затем почти каждый прыжок, даже обычный тройной тулуп, у меня выходил хреново, и я постоянно падал. К концу тренировки на мне почти не осталось живого места, а на душе было так мерзко и погано, что на лёд больше никогда не хотелось выходить. Митя очевидно беспокоился, да и на то были причины. Я постоянно стучал всем подряд, не отвечал на вопросы, потому что отвлекался и был где угодно, но не в разговоре, засматривался подолгу на что-то. Понятно, что такое моё поведение ему определённо не нравилось и вызывало массу вопросов, но что он мог с этим сделать? Ему пришлось только отправить меня домой пораньше и дать несколько напутствующих советов о том, как лучше разогреть суп на газовой плите, как расслабиться, набрать релаксирующую ванную и какой ролик по йоге вечером можно посмотреть.  Закинув сумку на плечо, я отмахнулся от всех его советов и быстро вышел на улицу в одной своей олимпийке. Было тепло. Остановившись недалеко у входа, я прикрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул свежий весенний воздух. Это, конечно, не запах озона, но тоже ничего.   Но стоило мне только открыть глаза, как я увидел перед собой ауди, что так быстро подъехала прямо ко мне. Машина почти не гудела, да и по ней видно было, что она новая. Такие стоят миллионов десять точно. Я не растерялся и сразу посмотрел в тонированное стекло, которое через пару секунд опустилось. И я не удивился, столкнувшись с жёлтыми глазами уже в живую. Только лишь обречённо простонал и запрокинул голову назад, прикрыв лоб ладонью.  — Да ты заебал..  Внимательный взгляд, который до этого был просто равнодушным, в один миг стал заинтересованным и хитрым. Мужчина, что сидел за новой ауди, выглядел весьма и весьма необычно для кого угодно, но не для меня. Весь в татуировках, в лёгкой рубашке с дурацкими цветочными узорами, на каждом пальце по кольцу, а весь вид выражает пиздецкую уверенность в себе и в своих действиях. Он мило улыбается, смотрит на меня так же, как и всегда, как на ребёнка, а мои кулаки начинают чесаться.  — Как мило. Я тоже так скучал по тебе, Гош, — я разворачиваюсь, но он успевает схватить меня за запястье через открытое окно. И вот оно - первое расхождение. Хоть на его лице лёгкая улыбка и очень ярко выраженная доброжелательность, он знает, чего хочет, и будет добиваться этого всеми честными и нечестными способами. — Как всегда холоден, ледяной принц. Хочешь мороженого? Можем съездить в ту кафешку, тебе же раньше нравилось.  — Пошёл ты нахуй, понял? — внутри загорается праведный огонь, которым я жгу его через взгляд. Да как он смеет только.. Ублюдок. Грубо выдернув свою руку, я ухожу без лишних комментариев в сторону тропинки, чтобы он точно не смог подъехать ко мне на машине и запихнуть в салон. Если он думал, что может появиться вот так на своей новой тачке и этим меня охмурить, то пусть сосёт член. Ему, вроде, как раз такое нравится. Из-за злости я иду быстро, даже не оборачиваясь в его сторону и не интересуясь возможным его маршрутом. На этой энергии я дохожу до ближайшего угла, и так я дошёл бы до самого дома, но меня прервал звук уведомления. Быстро вытащив телефон из кармана, я увидел, что он отправил смс. Зубы почти начали крошиться.  «Твоя мама согласится, она бесхарактерная. Буду твоим папочкой. Прелесть, не правда ли?» Я хотел бы сейчас разбить телефон, но вместо этого я лишь крепко сжал его в руке и попытался выдохнуть. И как он только нашёл мой номер? Ах, блять, о чём это я. Это же знаменитый Тит Плавт, который мёртвого из могилы достанет, если ему будет это нужно. Как же мерзко, боже, как же мерзко. Я бегаю глазами по этому тексту, не останавливаясь ни на секунду и пытаясь придумать какой-то ответ, какой сможет его обезоружить и засунуть язык в задницу. На ум ничего особо не приходит, от этого руки начинают дрожать, дрожать от этой злости, что буквально переполняет меня всего. Стоя возле какого-то подъезда, я ходил взад и вперёд, напрягая избитые и растянутые ноги, не ощущая никакой боли. «Отъебись от неё, понял? Хватит играть с её чувствами, ты прекрасно знаешь, что ей больно. Отъебись, просто отъебись.» Это сообщение я печатаю быстро, но ещё быстрее приходит ответ, который заставляет меня застыть на месте. «Тогда дай поиграться с твоими.» Тогда я шёл домой, постоянно оглядываясь. Меня, довольно крупного и высокого парня, трясло не по-детски, так, будто у меня передоз кофеина вместе с ЛСД. Встречаться с прошлым всегда болезненно, особенно, когда оно представляет из себя сплошную картину первосортного дерьма, что заставляет хотеть тебя вскрыться прямо здесь и сейчас. Завалившись в квартиру, я закрыл дверь на все замки и скатился по ней вниз, трясущимися руками достав телефон из кармана ветровки и перечитав последнее сообщение ещё несколько раз. Никогда ещё настолько в открытую он не выражал своих намерений, и никогда ещё всего пять слов не доводили меня до такого состояния. В такой панике я звоню маме, слушаю эти тревожные гудки и надеюсь на то, что она засунула свои чувства куда подальше. Не то, чтобы она любила Тита, она просто была человеком жертвенным, который готов пойти на всё ради того, чтобы её сын жил в достатке. А Тит, к сожалению, мог это обеспечить. Мама берёт трубку только после третьего звонка, явно раздражённая тем, что её отвлекли от какого-то важного дела, но по её слегка сорвавшемуся голосу и звукам затяжек становится понятно, что она только что занималась с кем-то любовью. У меня это давно уже не вызывает никакого отвращения, а потому я дрожащим голосом пересказываю ей все последние события. Только перед ней я могу показать такую свою слабость, рассказать обо всех своих страхах и опасениях, даже зная, что своей паникой заражу и её. Конечно, мама тоже начинает волноваться, это слышно по её участившимся затяжкам, но в конце концов она только пытается меня успокоить. — Я не позволю ему тебя обидеть, слышишь, Гош? Я тебе обещаю, я никогда не соглашусь на его предложение. Никогда. Я не хочу, чтобы он портил тебе жизнь одним своим существованием, — она говорит это быстро, слегка тараторит, но звучит это твёрдо и вселяет доверие, заставляет немного расслабиться. Она знает обо всех моих мыслях и желаниях, поэтому после добавляет ещё. — Прошу, держись, не сдавайся. Не делай ничего с собой. Я рядом. Я совсем скоро приеду, уедем за город, хорошо? Отдохнём хорошо, посмотрим сериал, ладно? — такие её бесконечные вопросы направлены на то, чтобы отвлечь и успокоить меня, но вместо этого я чувствую и раздражение, и безграничную апатию ко всем её словам. — Я тебя люблю, очень сильно люблю. Он не посмеет сделать тебе больно. Пустой взгляд впивается в потрёпанный диван, который видно прямо отсюда, от двери. У меня в голове та чёрная комната из сна, вся в тумане, который больше похож на какую-то воду, а я тону в ней всё глубже и глубже, каждый раз натыкаясь на дикий взгляд, стоит мне только закрыть глаза. В голове крутится очень много саркастичных фраз, которые можно кинуть маме в разговор, но я сдерживаюсь и не позволяю себе этого, потому что я и так изрядно подпортил её нервную систему. Дрожь понемногу стихает после маминых успокаивающих слов, она вскоре прощается со мной, а я сижу неподвижно ещё несколько часов, прежде чем позвонить Мите. Митя, тоже запыхавшись, берёт трубку и детским, громким голосом сначала приветствует меня, а потом начинает быстро-быстро щебетать что-то о том, что они сегодня с Волковым после тренировок ездили в приют и смотрели собачек, которые «такие все милые, ты бы знал, Гош!» Я слушаю всё жадно, впиваюсь в каждое слово и успокаиваюсь, вникая в чужое счастье. Неужели всю жизнь я буду звонить Мите, чтобы вспомнить, как счастлив он, и стать счастливым от этого самостоятельно? Я усмехнулся на свои мысли, а Митя уже задал вопрос, о чём я думаю. — Каким ты был, Мить, до того, как встретил Волкова? — меня интересует только это, потому что я помню его только счастливым. Конечно, были тёмные моменты, которые мы вместе решили забыть, например, как тот инцидент с нападением, но по большей части он и вправду всегда улыбался и не жаловался ни на что. Мне интересно, был ли он таким же потерянным, как я? Думал ли он о том, что будет всю жизнь несчастлив? Думал ли о том, что он умрёт, если от него отвернутся его друзья? Митя молчит примерно минуту, видимо, вспоминая и решая, какие подобрать слова. — В моей семье не было любви, я постоянно пытался избегать общества дома, а с двенадцати лет я начал отдавать всего себя Деметре вплоть до того момента, как встретил Волкова и потом привёл тебя. Я почти не бывал дома с двенадцати лет. Я даже спал в Деметре, — задумчиво и с расстановкой говорил Зайцев, видимо, не до конца понимая смысла вопроса. — Или тебя интересует что-то другое? А теперь я думаю о том, нужно ли его вообще погружать в свои проблемы? Нужно ли настолько оголять перед ним душу? Нужно ли так всё выворачивать и показывать своё несчастье, которое может быть ему неприятно? — Ты когда-нибудь думал о том, что так и останешься совсем один? Этот вопрос звучит так тяжело, что я через экран телефона ощущаю, как Мите стало неприятно и нервозно с таких моих изречений. Тихо усмехнувшись, я покачал головой и щекой упёрся в плечо, сверля взглядом точку в полу. Наверное, он не знал, что, встретив счастливого меня после реабилитации, он столкнётся с Гошей, который не может избавиться от привычки стучать по всем поверхностям карточкой. — Можешь не отвечать, этот вопрос правда звучит.. слишком грустно, да? — я делаю паузу, затем продолжая бесцветным уставшим голосом. — Я живу в воспоминаниях, Митя, но при этом период с шестнадцати до восемнадцати лет почти полностью стёрт из моей памяти из-за некоторых не совсем хороших событий. Мне так больно каждый раз вспоминать об этом, а сейчас я вынужден столкнуться с этим прошлым лицом к лицу, и это меня убивает. Я уже.. я так устал быть один. Я просто хочу, чтобы хоть кто-то уже сказал, что любит меня. Я так хочу, чтобы кто-то помог мне с этим справиться, — в голосе сквозит безнадёжность, а я улыбаюсь и гляжу в очередную пустоту. Митя судорожно вздыхает и, набравшись смелости, довольно громко мне отвечает: — Я люблю тебя, Гош. Но на это я лишь снова смеюсь, прикрывая лицо рукой. Впервые за долгое время на глазах появляются слёзы, и я чувствую, как жжётся подступающая щёлочь в носу. Это так глупо и нелепо, что хуже и придумать нельзя. Но он старается. — Спасибо, но это всё равно.. — я качаю сам себе головой в отрицательном жесте. Сказать, конечно, хочется многое, хочется вывалить всё наружу, заставить смотреть на гнилые внутренности, выложить всю подноготную и сказать о том, что я жду другого признания от другого человека. Но нет. Он мой друг, а значит я должен его поблагодарить и лишний раз не грузить. — Просто спасибо. Я всегда знал, что на тебя можно положиться, Мить. Мы прекратили разговор ещё через несколько минут обмена любезностями и очевидно пустыми фразами. Было понятно, что мы оба подошли к той точке невозврата, которую сложно потом будет забыть и пережить в будущем. Мите было тяжело справляться со мной, таким тяжёлым и грузным, когда у него на уме главной целью являлось устройство собственного счастья и благополучия. И винить его за это никак нельзя, ведь он ведь не виноват, что я так сильно проебался в прошлом, что до сих пор не могу разгрести все свои проблемы. Конечно, где-то глубоко внутри, как и все люди, я винил его в том, что он не может мне помочь, но я останавливал сам себя и говорил, что виноват здесь только я. Просто, наверное, хотелось чего-то, что заставит меня хотеть жить дальше в этой реальности, а не в ночных кошмарах или воспоминаниях, которые несут и боль, и радость одновременно. У входной двери я сидел до самой ночи, примерно до двух часов, а потом всё же решил встать и отправиться обратно в Деметру. Внутри загорелся огонь надежды на то, что все душевные сомнения сейчас развеет лёд. Почему-то в тот момент я был уверен в том, что так и будет. В Деметру ночью можно было заходить только самым доверенным лицам, таким как я, Митя или Серёжа. Мы были тремя столпами поддержки и опоры Ильфата Игнатьевича, и он доверял нам так же, как своим неродившимся детям. И доверие это проявлялось в просьбах о выполнении каких-то поручений, в постоянных обсуждениях с нами самых важных дел, которые как-то касались ледового дворца, и вот в этой связке ключей от всех дверей в Деметре. Уже направляясь туда, я ни о чём не думал и вместе с этим думал обо всём на свете, цепляясь за каждую деталь на улице. Я засматривался на жёлтый уличный фонарь возле моего подъезда, который мигал через каждые десять секунд, смотрел на исписанные лавочки, жадно всматриваясь в содержание надписей и зачем-то пытаясь их запомнить. Я, не осознавая, искал смысл в любой детали, чтобы забрать его себе и жить ради этого. И так же через несколько минут я всматривался в огромные двери ледового дворца, в истёртые шнурки моих коньков, которые готовы в любой момент порваться от слишком сильного давления, в свою свободную тонкую серую кофту с затяжками, которые появлялись из-за того, что я постоянно цеплялся за неё своим не очень качественным замком олимпийки. Я надел и зашнуровал свои коньки ещё в раздевалке, а потому не знал, что на арене был ещё кто-то. И этим кем-то был блядский Тит, который ездил на ресурфейсере, слушая какую-то музыку в наушниках и качая головой в такт. Наверное, слушал что-то лёгкое, как и несколько лет тому назад. Ничего в нём не меняется. Внутри зарождается какая-то вроде ненависть, и на этой ненависти я почти выскакиваю на лёд, разгоняюсь и торможу перед этой огромной машиной, которая запросто может тут же меня смять. На его лице нет ни удивления, ни чего-то ещё, просто слегка ехидная и гадкая улыбка, спокойный взгляд жёлтых глаз, которые даже живыми нельзя назвать. Они стеклянные, холодные, и я не могу вспомнить сейчас другой его взгляд, который отличался бы от этого, хотя я наверняка его видел. И что с тобой стало за эти несколько лет? Почему сейчас так рвёшься заполучить то, чего хочешь, всеми способами? Тит останавливает эту шайтан-машину и, не вынимая наушников, легко спрыгивает с неё на лёд, подходит и наклоняется ко мне ближе, губами выговаривая слова песни, которую я в этой тишине слышал, но не слишком хорошо. Вокруг нас один только чистый лёд, свет фонарей, холод и тишина, прерываемая его тяжёлым взглядом и весёлыми битами. Я стою неподвижно, впервые за долгое время с праведным огнём в глазах, и терпеливо жду, когда он скажет хоть что-то, но он не говорит, а лишь шевелит губами, и я угадываю строчку из песни, которая заставляет ощутить меня ещё большее возмущение. Я стоял блядскую бесконечную минуту, чтобы узнать, что он слушает RHCP. «I cried a tear for nobody but you. I'll be a lonely one, if you should say we're through» И после того, как меня накрывает осознание, я хватаю наушники и грубо выдёргиваю их так, что они бьются о лёд и наверняка разлетаются в щепки. Тита эта ситуация веселит ещё больше, он улыбается, но взгляд его остаётся таким же холодным. — Слабо наконец принять моё «goodbye»? — Тит усмехнулся на эту мою отсылку, но ничего ответил, лишь вальяжно оперевшись на ресурфейсер позади него. Он молчит, ждёт, когда я начну задавать вопросы, и отказывать ему в этом я не собираюсь, потому что я даже не смогу сдержаться и просто уйти, на месте не разобравшись со всеми его намерениями. — Зачем ты пришёл? Кто тебя сюда впустил? — всё это звучит так грубо, как я хотел, чтобы оно звучало, но ему всё равно, он лишь отсоединяет сломанные наушники от телефона и без всякого сожаления выбрасывает их на лёд. — Ну что ты, я здесь работаю. Ночная смена, все дела, — этот голос заставляет ощутить табун мурашек, потому что давно я его уже не слышал, и та ситуация с машиной не считается. И я наверняка теряюсь в лице, потому что его лицо становится ещё счастливее и он улыбается шире. Так он делает только тогда, когда знает, что я смущён. Прочистив горло, я сжимаю руку в кулак, этим жестом собирая всю злость на него. — Это ложь. Гадкая, ебаная ложь. Тебе же не нужна работа, Тит, ты и так хорошо зарабатываешь, работая на каких-то уёбков, — слабо улыбнувшись, я резко вжал его в комбайн своей рукой, которая оказалась на его груди, а затем глянул прямо в глаза. И, блять, хоть разница в росте и небольшая, всё равно из-за этого взгляда я чувствую себя тем тринадцатилетним парнем, который впервые с ним познакомился. — Или что, тебя кинули? Работал так усердно последние несколько лет, чтобы потом прийти сюда и начать меня терроризировать? Ты совсем ебанулся, Тит? Он начинает хрипло смеяться, выслушав все мои вопросы, и от этого становится так обидно и так не по себе, что хочется тут же развернуться и убежать. Лишь бы к щекам сейчас не прилил румянец. — Ладно, ты меня раскусил. Я здесь из-за тебя, Гош, — прикоснувшись к моей руке, он ласково её погладил и заглянул в глаза. Я мгновенно отдёрнул руку, будто он сейчас не погладил её, а облил кислотой или вколол яд, и успел ещё вмазать и ему. И он снова смеётся, а в глазах на секунду показывается какой-то живой огонёк при следующих его словах. — Я не собираюсь так просто тебя отпускать. Я не отстану просто так, поэтому даже не надейся. Скажи, ты ведь тоже скучал по мне. Наверняка скучал. — Тит елейно тянет все эти слова, отстраняясь от комбайна и двигаясь ко мне. Между нами расстояние в метр, но он постепенно его сокращает и наступает. — Ждал? Наверняка ждал. Меня не было три года, а ты так ко мне холоден, это так несправедливо и так разбивает мне сердце. И всё это заставляет меня в следующую секунду влепить ему звонкую, увесистую такую пощёчину, которую даже пощёчиной назвать нельзя, ведь она была слишком сильной. Это просто хороший звонкий удар. Я не Митя, я мириться с таким отношением к себе не буду, да и при всём желании я смогу его даже избить. Только вот эта пощёчина почему-то отзывается болью у меня в груди, а Тит хватается за щёку и качает головой, тихо смеясь и пока что не смотря мне в глаза. — Боже, да тебе же тоже больно. — Он не пытается обвинить меня в насилии, будто принимая это, как должное. Тит моментально смирился с тем, что я ему врезал. Понимает, что заслужил? Давно он стал таким умным? — Неужели эти три года так были плохи для тебя? И его эта последняя фраза заставляет запылать ненавистью снова. Рука, которой я его ударил, горит огнём, по ней рассыпается раскалённый песок, но я так хочу ударить его ещё раз, чтобы он заткнулся и даже не смел говорить об этом. Но он продолжает. — И что произошло за эти три года? Что с тобой делал отчим, Гоша? Почему твоя мать унижалась передо мной, прося хотя бы маленькую дозу для своего дорогого сынишки? — Тит задаёт эти вопросы один за одним, желая выбить меня из колеи окончательно. Он нисколько не жалеет меня, смотрит пронзительно и наверняка ждёт ещё одного удара. Парирует ли он его? Нет, даже не пытается, хотя и мог бы. Принимает снова, разминает челюстью и опять смеётся. — Ты будешь бить меня каждый раз, когда я буду напоминать тебе об этом? Баа, да от меня живого места не останется. Я очень отчётливо ощущаю, как начинает трястись моя нижняя губа. Он, словно хозяин, берёт меня за шкирку и окунает в собственное говно, которое зовётся воспоминаниями. Он заставляет меня вспоминать то, как я бился в истерике три года назад, ощущая на себе липкие руки грязного мужика под кокаином, заставляет вспоминать, как немело горло, как лилась по венам спасительная горячая жидкость, как двигались разноцветные стены и как орал директор, отправляя меня на повторный год обучения. Всего несколькими фразами ебучий Плавт заставляет меня раствориться в этом дерьме, и вспомнить то время, когда рядом его не было. — Пошёл ты к чёрту, Тит Плавт, — тихо выплёвываю я, с ненавистью смотря в родное лицо. Губа дрожит, но я перешагиваю через себя и слабо улыбаюсь, подобно ему. — Что ты можешь говорить про меня, когда сам эти три года шлялся непонятно где? И, блять, — я смеюсь и снова замахиваюсь, чтобы выместить на нём всю свою злобу, но лишь опускаю руку и легко отъезжаю немного назад. — Если бы я знал, что та доза была от тебя, то клянусь, я бы зарезал себя сразу. Лучше я сдохну, чем буду принимать от тебя подачки. Можем проверить. Или ты думаешь, что я ещё считаюсь со своей жизнью? И почему-то именно эти слова заставляют его заткнуться. Что ж, нам же лучше. Я разворачиваюсь, еду обратно и срываюсь на бег сразу же, как только покидаю поле зрения Тита. Я бегу на коньках до раздевалки, ножницами избавляюсь от шнурков и на каком-то непонятном топливе из моих плавленных чувств бегу как можно дальше от этого места. Рука всё ещё красная, но теперь я не замечаю вообще ничего вокруг. Не хочу замечать. В голове кадры из тех трёх лет, которые теперь ещё несколько дней меня не покинут. И вот так всегда: Тит напоминал о себе каждый раз, как только рана затягивалась. В голове полный кавардак, вылезают рандомные картины из моего прошлого, вылезает, например, то, как я сидел у Феликса и нагревал ложку с веществом, любовно на неё смотря, вспоминается тот вечер в свете розовой лампы, вспоминаются руки четвёртого отчима на худых боках, выступающих рёбрах. Я буквально слышу его грязный шёпот у себя возле уха, пока бегу домой, а потом вспоминаю вид той грязно-коричневой тумбы в белую полоску, которую я исцарапал своими ногтями, впиваясь в неё от злости и обиды. Все воспоминания складываются в одну сплошную последовательную череду, и я рассматриваю каждый эпизод уже лёжа на боку на старом диване, тупо смотря в потрёпанную обивку. В голове мольбы матери о прощении, как только она узнала о том, что меня насилует её любовник. Тогда она стояла на коленях на нашей старей побитой временем кухне, с размазанной тушью и порванными колготками. Мы оба были жертвами этого мудака. И когда только она об этом узнала? Как? Я не помню. Помню, что на тот момент он изнасиловал меня раз пять, и в каждый из этих разов я думал о том, почему Тит исчез, почему он не мог ответить на звонок, когда меня трясло в истерике, пока из заднего прохода вытекала горячая жидкость, на шее красовались свежие следы от пальцев, а сам я сидел в чулане и грязной маминой бритвой пилил свои ноги и руки? Почему он не мог тогда меня спасти? Ещё я думал о том, откуда и как в тот период у меня завязались знакомства с этими наркоманами. Как я стал одним из них? Как они приняли меня к себе? Когда впервые попробовал амфетамин, ЛСД, кокаин, героин? Когда впервые смешал всё это и запил алкоголем? Когда словил первый бэд трип и в какой из них я снова и снова пытался до него дозвониться? Когда я начал трахаться со всеми подряд, без разбору, и как до сих пор не сдох от СПИДа? В голове роилась куча вопросов, сердце умирало в бешеном ритме, вспоминая все те времена, когда тахикардия въёбывала после кокаина нещадно. Всё это было таким дерьмом и так давило на мозг, что голова через несколько минут начала раскалываться от постоянной стрельбы. Так же болела голова, когда я, сидя с похмельем на первой парте, слушал визги директрисы. Она была недовольна всем: моей успеваемостью, моими прогулами, моими постоянными пребываниями в обезьянниках за дебоши на улицах. Она орала безбожно, клялась оставить меня на второй год, что она, конечно, потом и исполнила. Но тогда мне было плевать, и после разговора с ней я сразу направился на очередную вписку, вернувшись домой только на следующее утро. И тогда уже я мог спать спокойно, не думая о том, что меня изнасилуют, потому что отчима совсем недавно забрала полиция. Я беспокойно перевернулся на бок, невольно зацепился взглядом за ТВ-приставку и понял, что в таком положении я лежал уже два часа. Доходило пять часов утра, а в голове всё ещё менялись кадры и не хотели меня отпускать. В неком потерянном остервенении я поднялся в скачке с дивана, прошёл на кухню и начал заваривать кофе, громко хлопая дверцами и гремя посудой. И этот вид старых тарелок, которые мы забрали из прошлой квартиры, этот грохот посуды заставляет меня вспомнить свой тринадцатый день рождения, в который я и познакомился с Титом Плавтом. Тогда он только вышел из тюрьмы, отсидев два года за хранение наркотиков. Дали бы больше, если бы он не успел распродать всё до облавы полицейских, а эту маленькую дозу оставил себе, чтобы потом отдохнуть после тяжёлой смены. Тогда я тринадцатилетний выслушал эту историю спокойно, лишь втайне удивляясь тому, как могут об этом говорить взрослые. Четвёртый отчим, к огромному сожалению мамы, оказался наркоманом. Через его руки проходили довольно внушительные порой партии, у нас в стене был тайник с кладом, а в ножке стула всегда были кристаллы мефедрона. Для нашего района и для нашего достатка быть наркоманом было не зазорно, а даже раритетно. Но, как говорится, счастье долгим не бывает, поэтому за несколько месяцев до моего дня рождения отчима закрыли на три с лишним года. Дали бы больше, если бы они вовремя не смогли заплатить крупную сумму кому надо. Когда его закрыли, я, если честно, был рад. Он появился в моей жизни тогда, когда мне было одиннадцать, а до этого у мамы было ещё три парня. И каждый такой отчим пытался мне понравиться, но в итоге всё заканчивалось их ссорами с мамой, а после этого они уходили и обо мне не вспоминали больше никогда. Четвёртый отчим не понравился мне, как и остальные, сразу же. Он был крупным мужчиной с небольшим животом, с карими водянистыми глазами, которые постоянно смотрели куда-то в никуда, в какую-то непонятную мне пропасть. На лице у него всегда была гаденькая улыбка, и, кажется, я не видел его с другим выражением лица вообще никогда. И особенно мне запомнились его маленькие толстые пальцы, которые вообще никак не подходили его фигуре. Иногда, стоя возле тумбы и вцепившись в неё ногтями, я думал о том, а не отрезал ли он их у кого-нибудь за долги и не пришил ли себе. Я не был ему рад ещё и потому, что он постоянно пытался меня как-то задеть и подколоть, и это началось ещё задолго до того, как он вышел из тюрьмы и начал делать со мной ужасные вещи. Почему-то сейчас вспоминаются только его тычки в бок и просьбами размять шею, ведь он, кормилец нашей семьи, очень устал сидеть в машине и раздавать всем дозы. И я правда не знаю, почему маме постоянно попадались такие мудаки. Отчима закрыли, и я думал, что теперь мы с мамой сможем вздохнуть спокойно. Жить мы могли хоть и не припеваючи, но вполне нормально, ведь она подрабатывала репетитором и деньги отчима всё ещё находились у нас в квартире. Но нет. Со сроком отчима в нашей семье появился Тит, который на время был послан нас защищать и обеспечивать. Он пришёл на мой тринадцатый день рождения, уже тогда весь в татуировках, с пирсингом и с непонятными кольцами в носу. Моему тринадцатилетнему мозгу показалось это странным, но, увидев, что мать к нему относится более чем благосклонно, я лишь послушно взял из его рук большой торт, отнёс на кухню и стал знакомиться с новым непонятным мне объектом. — Пока твой папочка не выйдет, я буду защищать тебя и твою маму, — сказал он мне тогда так просто, тепло и по-доброму, что у меня не было причин не верить ему. Он улыбался, смотрел на меня своими янтарными тёплыми глазами, показывал свои гусиные лапки и быстро-быстро гладил по голове, взлохмачивая волосы. В свои тринадцать я был нескладным, ещё низким подростком, который редко говорил и мало ходил гулять из-за скудного количества друзей. Оглядываясь назад, я сам не верю в то, что этот вечно немой ребёнок через несколько лет так вальяжно ходил по квартире розового цвета, нанюхавшись кокаина. До чего же.. удивительное явление. Тит Плавт стал для меня, того тринадцатилетнего ребёнка, буквально всем, заменив и отца, и мать. Тит знакомил с весёлой музыкой, никогда не говорил о наркотиках, хоть наверняка и часто сам был вмазанным (это я понимаю только сейчас). Он не ругал за плохие отметки, приносил сладости почти каждый день, помогал с домашкой, которую сам понимал. Тит сделал мою мать счастливее, потому что с ним она забыла о постоянных облавах полицейских по ночам, стала лучше одеваться и даже позволяла себе ходить в спа-салоны, делать маникюр и чувствовать себя живой. Он всегда улыбался, гладил по голове, хвалил меня за то, что я делал правильно. Он зажёг во мне огонь, позволил заниматься тем, чем мне хотелось заниматься, поощряя все мои увлечения и водя в кафе есть фисташковое мороженое по выходным. Тит касался трепетно, осторожно и ненавязчиво, часто будто по-дружески или как-то даже по-братски. Но почему-то от его прикосновений я всегда краснел, мне становилось жарко, а он лишь смеялся и смущал потом ещё больше, потому что это его забавляло. И я был не против, потому что улыбку на его лице хотелось видеть всегда. И он же стал моей первой любовью. Тогда я этого не осознавал, но все симптомы, конечно, были налицо: постоянно красные щёки в его присутствии, постоянные возмущения, когда он меня касался, но при этом как бы смирения с этим и нахождение новых поводов для того, чтобы коснуться его самостоятельно. Мама всегда, видя нас, счастливо и немного загадочно улыбалась, а Тит замирал, спокойно кивал головой в ответ на её взгляд и отвлекал меня от этого непонятного их с мамой контакта. Наверное, моментами я даже ревновал его к своей матери. Идиотизм. Я рос под его опекой на протяжении трёх долгих лет, которые, на самом деле, были мимолётным щелчком, если сравнивать с тем, что меня ожидало дальше. Я вырос, вытянулся в длину и стал намного симпатичнее. Мне было шестнадцать, и я начал осознавать все свои чувства, которые бились в грудью свободной птицей. Встречи с Титом стали реже в силу его занятости, но они проходили так же весело и вместе с этим как будто немного интимнее. Тит мог уже вести себя рядом со мной более спокойно, не стараясь каждую секунду рассмешить, а я мог спорить с ним и обсуждать темы повзрослее, но всё равно всегда выигрывал он, каким-нибудь грязным приёмчиком вгоняя меня в краску, а затем смеясь и любуясь моим красным лицом. Один из его грязных приёмчиков — лёгкий поцелуй в губы. Ситуация простая: спорили, ели чипсы, он протянул мне одну, чтобы положить в рот, но в последний момент быстро убрал и получился ч м о к. Тогда я бурно покраснел, уткнулся лицом в свои колени и закрылся руками, а Тит лишь извинился, посмеялся и сменил тему. И, наверное, тогда я начал что-то понимать. Но я никак не мог понять того, что в тот момент испытывал он сам. Он решил так пошутить? Или за этим правда стояло что-то большее, чем просто шутка? Я собирался спросить, но каждую последующую встречу не решался, видя то, что Тит вообще как будто об этом забыл. Он избегал любых разговоров, связанных с отношениями, не вспоминал тот день, когда он так пошутил надо мной. И однажды я так разозлился на это, что с твёрдым намерением решил поговорить, как только он придёт. Но вместо него пришёл отчим. А Тит исчез. И появился он только спустя долгие для меня три года, за которые я успел полностью растерять своё желание и стремление жить. Морально убитый насилием и физически убитый наркотиками, я долго не понимал и не мог понять, почему он тогда так резко пропал, почему перестал отвечать на звонки. Я не мог понять до того момента, пока отчим не сказал мне: — Ты всё ещё ждёшь его? Нужна ли ему такая шлюха, как ты? Думаешь, я не знаю, что ты прячешься в чулане, как крыса, и названиваешь ему? Надеешься, что он придёт и спасёт тебя? Он шептал это мне на ухо, будучи пьяным от кокаина и алкоголя, вколачивая меня в эту ненавистную тумбу и шлёпая яйцами о мою задницу. Я терпел, стиснув зубы, и осознавал свою ненужность, осознавал (или мне казалось, что осознавал) то, что я правда недостоин его. — Я не расскажу твоей мамке о том, какой ты грязный и как хочешь, чтобы этот ушлёпок вставил тебе по самые яйца. Но ты должен меня слушаться, мальчик мой. И после этих фраз, которые я слушал изо дня в день, он облизывал шею, уши и загривок, оставлял свои грязные метки на мне и отыгрывался по самое не хочу. Я терпел, не желая, чтобы мать начала думать о Тите плохо, не желая, чтобы она отказывалась от меня. Стиснув зубы, я продумывал планы его убийства, думал о том, с какой радостью воткну в толстое пузо нож, как прокручу его несколько раз, наматывая кишки. Я бы отрезал его мелкий член и повесил бы его ему на шею, оставив так умирать от кровопотери, или оставив до тех пор, пока от истошных криков бы не всполошились соседи и не вызвали бы копов. Через несколько месяцев у отчима начались проблемы со здоровьем, и ебать меня как раньше он занемог, к тому же краем уха я слышал, как он с кем-то обсуждал новое дело, которое на него завели. И только потом, через несколько месяцев, я, отходя от бэд трипа и шатаясь по грязным весенним улицам, увидел местную газету на скамейке, и на первой странице почти на всех полосах было лицо моего дорого отчима. Уголовное дело, изнасилование и убийство четырнадцатилетнего мальчика. Ах, да, мне же уже семнадцать, старый стал, меня больше не хотят ебать до потери пульса. И его посадили на двадцать лет. Но то, что его посадили, меня не обрадовало, потому что никто этим не вернёт мне мои нервные клетки. После того, как его посадили, он рассказал на свидании моей матери о том, как грязно он ебал меня в их спальне, пока её не было дома. И на этом всём мы с мамой подружились. Она раскаивалась, стоя на коленях, а я в очередных отходах, в которых буквально погряз из-за того, что меня почти год ебал мой отчим, пытался понять, о чём она говорит. Мои семнадцать лет прошли в реабилитации и в вечном сне на старой кровати. Я лежал на ней, истекал слюной и держал крепко в руках телефон с одним единственным контактом того, кто мне уже год с лишним не отвечал. А я надеялся, ждал и как ненормальный стучал одной рукой карточкой по столу, а другой проверял телефон на наличие пропущенных звонков или новых сообщений. Мать не могла заходить в мою комнату без слёз, принося еду и уговаривая меня поесть. Она переодевала меня, заставляла вставать, чтобы я дошёл до ванны, там же меня и мыла, ухаживая за мной, словно за каким-то безвольным овощем. Я лежал на кровати, пытаясь вспомнить, были ли те три года с Титом на самом деле или нет. Я вспоминал, когда последний раз обнимал его, и надеялся, что хотя бы эти находимые мною воспоминания правдивы. Таким я и был в свои семнадцать, потеряв всякий смысл жизни и существования. Без надежды, без любви, без кокаина и верных товарищей наркоманов. И однажды было так плохо, что она принесла дозу, которая, как оказалось, была от него. И почему мать, зная, что мне так плохо без него, не попросила его связаться со мной? Почему даже тогда, когда отчима закрыли, он не пришёл снова? Я не знаю. Я думал, что я разобрался со всем в своей жизни, расставил все события по местам, но именно этот факт вечно ускользал от меня и не хотел находиться, вставать в черёд. Я не знал, почему он меня бросил, а он, уже дважды встретившись со мной, всё ещё ничего не объяснил. Чайник закипает довольно быстро, но кофе пить я уже не хочу. Я стою с открытой банкой порошка в руке, слушая свист чайника и пытаясь сосчитать, сколько я уже чист. Оказывается, уже больше года. За этот год успел поступить во второй раз в одиннадцатый класс, стать частью Деметры, достичь совершеннолетия. Столько всего сделал, хоть и жить совсем не хотел. И всё благодаря тому, что я чист. «И дальше тоже буду оставаться чистым» Сказал я себе несколько часов назад, после этого почти сразу же начиная одеваться, не забыв выключить чайник. Я своими трясущимися руками быстро напялил на себя чёрную водолазку, рваные джинсы, накинул сверху яркую старую олимпийку, которая была со мной с четырнадцати лет, быстро обулся и вышел на улицу, в прохладный утренний май, закурив сигарету. Из-за воспоминаний трясло, и трясло довольно сильно, но с этим справится сигарета, так что переживать не о чем. На улице уже светает, стоит туман, а ноги сами несут меня в ближайший парк, в котором всегда лежит клад. Я выучил назубок все их контрольные точки, и тут обычно прячут ЛСД и кокаин. Обычно есть под скамейкой у того дряхлого дерева, у мусорки напротив, в небольшом подкопе у кустов шиповника.. И у последнего места я как раз и остановился, присев на корточки и безо всякого стыда начав рыться в земле. Плевать на то, что грязно, негигиенично, да и в принципе довольно противно, особенно тогда, когда натыкаешься на дождевого червя и в порыве разрываешь его пальцами напополам. Плевать, что кто-то может увидеть обтянутую джинсами задницу, которую я оттопырил, пока искал успокоение в мокрой почве. Плевать. И плевать до того момента, пока по телу не бегут мурашки от знакомого глубокого и явно предупреждающего голоса. — Встань, — он требует, а я не могу не подчиниться. Судорожно вдохнув, я потушил сигарету об асфальт, а затем выпрямился, чувствуя, как желудок сворачивается из-за долгой голодовки и как меня всего трясёт от нахлынувших эмоций. Взгляд впивается в красные ягоды шиповника, а через ещё пару мгновений я чувствую, как цепкие и крепкие руки обнимают меня со спины. На глазах сразу появляются слёзы, я шмыгаю и мотаю головой, сопротивляясь своим чувствам и пытаясь втоптать их туда же, к дождевым червям. — Не делай этого. Ты же не такой, как он. Я опускаю свой взгляд на его руки и понимаю, что одна довольно туго обмотана бинтами. Внутри появляется куча вопросов, поднимается тревога из-за мыслей о том, что с ним что-то произошло, и я сам себе ужасаюсь, когда понимаю, что беспокоюсь за него. Проведя рукой по лицу, я медленно мотаю головой в отрицательном жесте. — Я сидел из-за этой хуйни, а ты, чистый уже год, хочешь так легко во всё это вернуться? Из меня не льются слёзы, потоки оскорблений и обзывательств, но меня всего коробит с того, что он, бросив меня на три года, так легко сюда заявляется и начинает управлять мной, говорить, что делать, а что нет. И совсем неважно сейчас то, что он говорит истину. Я пытаюсь убрать его руки от себя, ничего не говоря, но он не отпускает и утыкается носом в надплечье и тяжело вздыхает. — Прости, — я удивлённо раскрываю глаза, хлопаю ресницами и порываюсь повернуться к нему, но он не даёт этого сделать, потому что ему наверняка неловко. Когда великий Тит Плавт вообще перед кем-либо извинялся? — Я знаю, что я.. проебался, и не имею права сейчас что-то тебе предъявлять. Эти три года меня в стране не было из-за некоторых проблем с законом, да и твой папаша угрожал тем, что если отвечу на твой звонок или позвоню сам, то натравит на меня людей. Я должен был ответить, я знаю, но я не думал, что всё было так ужасно. Я трус, Гоша. Я боялся за свою жизнь в то время, когда должен был спасать твою. Губа опять начинает предательски дрожать, но я не собираюсь сейчас здесь реветь, тем более перед ним. Я всё это вытерпел, всё стерпел, все тумбы, шлепки и весь шёпот, так значит стерплю и сейчас. И вместо того, чтобы обвинять его в своём несчастье, материть и истерить, я легко хлопаю по его обмотанной руке, взглядом упираясь в асфальт. Наверное, двое высоких мужиков со стороны в такой позе выглядят комично. — С рукой что? Дрочил слишком усердно? — Тит хрипло смеётся, и этот смех греет душу, потому что напоминает о том светлом и тёплом прошлом, в котором я так сильно его любил. Он мотает головой, дышит с жаром в шею и улыбается. — Нет, просто у отчима был. Спрашивал, что было. Я думал, мама тебе всё рассказала. Блять, мама. Быстро достав из заднего кармана свой телефон, я увидел примерно десять смс. Она в красках описывала подробности свидания Тита с отчимом, рассказывала о том, как Плавт, в порыве ярости, раздолбал рукой и телефонной трубкой довольно крепкое стекло, как там всё потом долго отмывали от крови, как отчим орал на него и обещал найти и зарезать после выхода из тюрьмы. И в конце добавила, что Тит забрал своё предложение, а она сама возвращается домой через несколько дней. — Я.. правда закончил с этим всем. Я больше не работаю ни на кого из тех, на кого работал раньше. И я обещаю, что больше не свяжусь с ними, какой бы сложной не была ситуация, правда, — он трётся лбом о шею и тяжело вздыхает, а я впервые чувствую себя спокойно, находясь в этих объятиях и крепко сжимая телефон в руке от переизбытка чувств. — Поздно просить прощения, но я могу встать на колени, если тебе станет от этого легче, я могу сделать всё, собрать тебя по кусочкам, очень-очень сильно полюбить, и.. — Плавт смеётся, а его голос слегка проседает и хрипит. И нормально вообще в такой ситуации спиной чувствовать его сердцебиение и зацикливаться на этом бешеном ритме? — Мне это сделать будет не трудно, потому что я и так тебя люблю. Тит пару секунд молчит, почти не дышит и наконец позволяет отстраниться, но уходить я не хочу, вместо этого просто разворачиваясь и обнимая снова уже самостоятельно, хватаясь за рубашку и сжимая её ткань в кулаке. Через день моего одиночества и здорового спокойного сна, он встречает меня после тренировки у Деметры, стоя у своей новенькой красивой ауди. Если с делами и решил покончить, то, видимо, готовился к этому очень долго, накопив все необходимые средства. Интересно, сможет он прокормить ими своих внуков? Или только на детей хватит? На свои мысли я лишь усмехаюсь и подхожу ближе, краем уха слыша то, как двое влюблённых голубков выходят за мной следом. И я уже хочу сказать Титу пару ласковых приветственных слов, и он уже предвкушает их, стоит и улыбается, но довольно громкий голос из-за моей спины сбивает меня с мысли. — О, Плавт! Офигеть, ты жив, — Волков смеётся хрипло, очень схоже с Титом, но всё равно как-то по-своему, а затем подходит к нему ближе и хлопает со всего размаха по плечу. И так на самом деле забавно видеть их разницу в росте. Всего сантиметров восемь, прямо как и у меня с ним, но ощущается совсем по-другому, ведь Волков вечно ходит с кислой рожей и строит из себя офигеть какого альфача, лишь в некоторые моменты в присутствии Мити высвобождая своего пушистого милого зверя, который может его замотать в свою шкуру и сверху укрыть хвостом. Тит глядит на Волкова даже в неком неверии, они начинают громко переговариваться и смеяться, а мы с Митей, который только что ко мне подошёл и слегка боязливо уцепился за олимпийку, стоим в полном ахуе и непонимании происходящей ситуации. Два взрослых суровых мужика с серёжками в ушах, которые только придают им мужественности, весело хлопают друг друга по телам, обзываются какими-то вымышленными прозвищами и громко-громко смеются. Тит первый замечает мой недоумевающий взгляд и спешит пояснить тут всё происходящее. — Мы одноклассники. В этом году десять лет стукнет, как мы выпустились, а я с Волковым виделся только.. лет пять назад? Да, точно, по одному делу, — Тит улыбается, но моё сердце заходится только от одного его тёплого взгляда из прошлого. Я застываю на пару секунд, а Митя, стоящий рядом, теряется ещё больше. Он ведь понятия не имеет, что это за чёрт такой татуированный, почему он вообще оказался здесь, почему стоит возле такой красивой и точно дорогой машины. И только через некоторое время выйдя из своего оцепенения, я тихо смеюсь и киваю, разворачиваясь к Мите и мгновенно обнимая его одной рукой. — Оо, друг мой, мне нужно многое тебе рассказать. Дело в том, что этот татуированный чертила мой.. — я прерываюсь, чувствуя, как он уже стоит сзади и готовится прошептать мне что-то на ухо. — Да-да? — Привет, Гош, — он ластится, ставит свой подбородок на моё плечо и по-доброму треплет Митины волосы. — И тебе привет. Так что ты там говорил? Я-я тво-ой? — и после этой его лисьей улыбки я не могу не улыбаться и не смеяться. Митя обречённо, но вместе с этим и облегчённо вздыхает, слыша, наконец, мой смех. Мы стоим в такой компании из четырёх человек ещё довольно долго, обсуждая школьные годы Тита и Серёжи, лишь через час разойдясь в разные стороны. Я сел в машину к Титу, устало откинувшись на спинку сидения и прикрыв глаза. Я думал, что как только я усядусь, то мы поедем куда-нибудь, но нет. Тит явно сидел и ждал, когда я открою глаза и посмотрю на него. — Ну чего ты так смотришь на меня? Красивый? — ворчу я, всё так же не открывая глаз. Тит опять хрипит в своём смехе и гладит меня по голове, отчего у меня по телу опять проносятся большим табуном мурашки. Слава Богу, что он их не заметит из-за слоя одежды. — Ты всё так же краснеешь, когда я тебя касаюсь. Очаровательно, — и после этих слов я почувствовал, как заливаюсь краской ещё сильнее. Чёрт бы его побрал, но он и сам Сатана во плоти, кто ж его ещё поберёт. Скинув в одно мгновение кроссовки, я прижал колени к себе и уткнулся в них лбом, прямо как тогда, несколько лет назад после его шутливого поцелуя. — Да, красивый. Очень, Гош. После этих слов он наконец-то заводит машину, трогается и едет куда-то в неизвестном направлении. Причин ему не доверять у меня нет, хоть он и облажался в прошлом, поэтому я ничего не говорю и продолжаю обнимать свои колени. Рядом с ним меня переполняли чувства, ведь я не знал, что к нему испытывать можно, а с чем нужно повременить. Мне безусловно было неловко, немного страшно за то, что он снова может исчезнуть, но вместе с этим было так спокойно, будто после долгих странствий я наконец обрёл свой дом, который когда-то давно потерял из-за глупых обстоятельств. Тит заезжает в кафе, в котором мы часто ели мороженое, приносит мне один рожок фисташкового, и мы едем на местную набережную, где часто раньше зависали, делали домашку и кормили стаи голубей. Плавт спокойно предлагает прогуляться, я натягиваю кроссовки и иду рядом с ним. Всё происходит в абсолютной тишине, потому что он скорее всего не знает, как восстановить прежний контакт, а мне достаточно просто находиться рядом с ним, чтобы чувствовать себя спокойным и уравновешенным. Мы приходим к скамейке, на которой сидели чаще всего, садимся на неё и смотрим на розовое небо, освещаемое закатывающимся солнцем. И в те минуты всё кажется таким абсолютно нереальным, что я опасался прямо сейчас словить приступ гипервентиляции. Он не касается меня, сидит довольно далеко, чтобы лишний раз не смущать, поэтому я беру всё в свои руки, в том числе и его ладонь, аккуратно переплетая пальцы и наверняка заливаясь краской. Хорошо, что в этом розовом цвете неба это не так сильно бросается в глаза. Тит лишь снова тихо смеётся, смотрит в глаза долго-долго и тепло-тепло, снова показывает гусиные лапки и сжимает мою руку, будто в подтверждение того, что всё это реально. — Скажи, что это не видения Гедеона, — прошу я тихо. — Это не они. Ещё примерно через месяц после того вечера на набережной должен был пройти годовой смотр программ. От него зависело, поднимут ли мне квалификацию, или я и дальше буду оставаться мастером спорта. Когда я рассказал о нём Титу, что в последнее время часто ошивался у меня дома, он сразу же сказал, что придёт, только потом уже спросив, где это будет проходить, когда и во сколько. Тогда меня это тронуло, потому что у него наверняка были свои дела, которые он решит благородно перенести или вообще отменить. Программы мы готовили не слишком усердно, но при этом всё равно старались и выкладывались. С возвращением Плавта моя жизнь стала спокойнее, вскоре приехала и мать, и желание жить понемногу возвращалось ко мне и уверенно занимало позиции. Я повысил успеваемость в школе, которая стремительно упала из-за прогулов и стресса, возвратился на лёд и стал отдаваться ему больше, чем обычно. Ильфат Игнатьевич смотрел на меня с лёгким недоверием и удивлением, но всё равно только хвалил и поощрял. Мне, конечно, это льстило и подстёгивало работать усерднее. И вот, выбрав песни и разработав примерную программу, мы начали готовиться и за месяц достигли хороших результатов. А сегодня уже стояли в раздевалке, надевали фигурные костюмы и с предвкушением ждали на трибунах тех, кого больше всего на свете сейчас хотелось увидеть. Митя хотел выложиться ради Волкова, а я.. я просто хотел посмотреть на удивлённую рожу Тита, который никогда не видел то, как я катаюсь. И у нас с Митей был план того, как всех удивить. Митя вышел на лёд, можно сказать, что даже выплыл. Он начал программу очень нежно, скользя по льду так, будто он был лебедем, который вернулся в родное озеро. Через каждое его движение скользила нежность, а хрупкое и маленькое тело быстро выкручивало пируэты, тройные тулупы и аксели. Но примерно на половине композиции нежная мелодия сменилась на жестокий панк-рок, и, боже, надо было видеть лицо Ильфата Игнатьевича, который всегда видел только одну нежную программу, нужно было видеть Волкова, у которого волосы чуть раньше времени не поседели, и нужно было видеть ехидно улыбающегося Тита, которого вся эта ситуация забавляла до безумия. Я же просто сидел и улыбался, испытывая нереальную гордость за своего друга, которого честно мог назвать своим старшим братом. Митя откатал чисто, ни разу не споткнувшись и не упав, впрочем как и обычно. Он редко когда лажал, а если и лажал, то это означало, что они с Волковым поссорились или он не выспался из-за слишком бурной ночи. Сейчас, видимо, в отношениях у них было всё хорошо, а Волков не стал наглеть вечером и дал Мите спокойно выспаться. Конечная нота, Зайцев кланяется, смотрит по уже знакомой траектории Волков-Я-Ильфат Игнатьевич, а потом счастливый возвращается на трибуны, легко обнимает меня и желает удачи. И следующим на лёд довольно тяжело выезжаю я. Из-за своего высокого роста и из-за своей ауры я казался намного грузнее Мити, маленького зайчишки 173 сантиметра ростом. И все были готовы к тому, что сейчас с первых нот заиграет панк-рок, потому что представить что-то другое было просто-напросто тяжело. Конечно, я не стал изобретать велосипед, поэтому заиграла моя одна из любимых в последнее время композиций, и сразу же вторым прыжком стал четверной аксель, который я усердно тренировал последний месяц. Громкие аплодисменты немногочисленной публики, я еду дальше, не смотря по сторонам и не стараясь выискивать знакомое лицо на трибунах, ведь сейчас пока не время. На особо ярких моментах я прыгаю тройные, разгоняюсь на нереальной скорости, делаю перебежки, но в один момент, когда сильная и такая грубая в некоторых моментах подходит к концу, я делаю фальшивую точку, дышу тяжело, а потом делаю изящный жест рукой и чувствую себя каким-то танцором балета, честное слово, и это так непривычно, что я чувствую, как заливаются краской скулы. Звучит нежная, лёгкая мелодия, которая тоже в своём роде не лишена каких-то слегка резких моментов, но это кардинально отличается от того, что обычно я катаю. И теперь, слушая тишину, царапанье льда лезвиями и эту мелодию, я поднимаю робкий взгляд уже по своей траектории. Сначала я выискиваю Тита, который смотрит на меня, как на какое-то божество, смотрит с таким шоком и неверием в то, что я могу быть таким, что мне становится смешно и я слабо улыбаюсь, ногой делая заготовленный элемент и выходя на перебежку, которая перейдёт затем в простой двойной аксель. Я смотрю на Митю, который довольно кивает, а затем мельком смотрю на Ильфата Игнатьевича и Волкова, которые, как и Тит, пребывают в шоке. Я прикрываю глаза, скольжу, по ощущениям, невесомо, захожу на спираль и после этого делаю завершающий взмах руками, который подытожил моё перерождение. Я слышу аплодисменты, тяжело дышу, пытаясь успокоиться, затем поднимаю взгляд, намереваясь столкнуться с его изумлённым, но вижу только пустое место на трибунах, и сердце падает в область дна. Конечно, перед глазами снова проносятся те три года без него, и мозг уже на подсознании думает о том, что придётся пережить всё это одиночество снова, что нужно будет опять спать с телефоном и вздрагивать от СМС от банков или сотового оператора. На какой-то неведомой силе продолжая стоять на ногах, я доехал до трибун, игнорируя все аплодисменты, восторженные взгляды и возгласы, похвалу Ильфата Игнатьевича и Мити. В голове лишь отчаянное желание уйти отсюда куда-то подальше, забиться в старый чулан, как несколько лет назад, и уже начать названивать ему на телефон, чтобы он ответил или хотя бы увидел то, что я стараюсь дозвониться, что он нужен мне. Может, он ждал, когда я признаюсь ему? Может, он разочаровался и поэтому уехал снова, но в этот раз уже навсегда? Я не знаю как, но снимаю коньки, с особым остервенением их расшнуровывая, Ильфат Игнатьевич пытается до меня достучаться, но Митя его отвлекает, потому что он далеко не глупый и уже всё понял, анализируя мои рассказы про Тита. Не дожидаясь объявления результатов, я сую ноги в тапочки, рывком поднимаюсь с лавки и иду в гримёрку, пытаясь в очередной раз стерпеть всю эту боль в груди. Тело потряхивает так же, как и в тот раз утром, когда я шёл в парк за ЛСД к шиповнику. Ощущение, будто у меня лихорадка или разыгравшийся в одно мгновение грипп из-за холода на льду, но разве может быть такое? А может быть такое из-за боязни вновь стать одиноким? Разве это нормально? Конечно, это ненормально. И как потом оправдываться перед Ильфатом Игнатьевичем? А перед Митей? И где, самое главное, найти Тита? Я смотрю в пол, отчаянно пытаясь найти в нём ответ, пока иду до гримёрки. И ответ правда находится, врезаясь в меня со всей силы. Мы с ним столкнулись на углу. Он - запыхавшийся, с небольшим букетом белых роз в руках, я - в тапочках и чёрном костюме с блёстками, который хорошо так обтягивает верхнюю часть тела. Тит своими жёлтыми глазами непонимающе глядит на меня, рассматривает, ожидая, наверное, что я сейчас расскажу ему, почему я не на трибунах с командой и почему он встречает меня в коридоре у гримёрки. А я смотрю на него своими зелёно-карими и пытаюсь найти в нём ответ на вопрос о том, почему он такой придурок. Довольно сильно толкнув его в грудь, я взял этот уже ненавистный мною букет, из-за которого он сбежал с трибун, и выбрасываю его далеко да подальше, приближаясь всё ближе и ближе, пока он не оказывается у стены, и пока я не заставляю его чуть наклониться, чтобы в следующую секунду впиться в губы требовательным и очень кусачим поцелуем. Моё поведение наверняка сбивает его с толку, а этот поцелуй шокирует и добивает до конца, но мне всё равно, потому что в этот раз я точно не буду медлить с проявлением собственных чувств. И с этими мыслями я прикрываю глаза, чувствую, как дрожат ресницы, обвиваю его шею руками, обнимая, и углубляю поцелуй. И наконец у него тоже сносит крышу, поэтому он перехватывает инициативу на себя, гладит меня очень бережно по лицу и в следующую секунду прижимает к стене. В нём наконец-то просыпается то животное, похотливое и первородное, что раньше достигалось только наркотиками, а я чувствую то же самое и слишком быстро сдаюсь. Мы оба чисты уже долгое время, но сейчас снова стали зависимыми. Наверное, надо было для приличия хотя бы секунды три посопротивляться.. Но уже поздно, потому что мы заваливаемся в гримёрку, громко хлопаем дверью, и сразу за этим слышится звук защёлкивания шпингалета. Букет за пару часов успел завянуть.