Сказки

Оказывается, Хоэнхайм знал много сказок. Истории разных народов, некоторые из которых канули в лету пару сотен лет назад, сказания, забытые людьми, песни и легенды, погибшие вместе со своими носителями — старик мог бы неплохо заработать на публикации этого всего, интересуй его деньги. Никто не знал об очередном секрете Хоэнхайма до того момента, когда у его внука стали резаться первые зубы. Ребенок рыдал не переставая, успокаиваясь только на руках родителей. И тут всё пошло наперекосяк: Уинри пришлось срочно ехать в столицу, где один из её клиентов непостижимым образом сломал автоброню обеих рук, а не спавший третьи сутки Эд отрубился прямо в кресле, продолжая качаться из стороны в сторону, что не производило на сына ни малейшего впечатления. Пинако, заявив, что медицинская помощь здесь не требуется, вручила ребенка неловко стоявшему в сторонке деду. “Попытайся уложить его, — отмахнулась она, заглядывая в сервант в поисках виски. — Песенку спой там, сказку расскажи… Ну, как детей убаюкивают ты знаешь…” Хоэнхайм, к своему стыду, не знал: сыновьями всегда занималась Триша, пока он тратил бесценное время, которое мог бы провести с семьёй, на подготовку к борьбе с Гомункулом и горестные мысли о своей чудовищной природе. Всё указывало на то, что их противостояние завершится в ближайшее десятилетие, и Хоэнхайм верил, что наверстает упущенное. Кто же знал, что Трише оставалось жить пару лет?.. Не время предаваться сожалениям: любимую не вернёшь, а их внука надо срочно успокаивать. Что бы сделала Триша? Кажется, детей она убаюкивала колыбельными. Хоэнхайм петь не осмелился, не зная, попадёт ли в мелодию, а вот какая-то сказка все же пришла ему на ум и, судя по воцарившейся в доме тишине, понравилась внуку. “И что было дальше? — шёпотом спросила вернувшаяся Уинри, уже десять минут стоявшая в дверном проёме детской. — Я никогда не слышала таких историй, интересно же...” Хоэнхайм не был уверен, что история и правда интересна его милой невестке, нрава которой он иногда немного побаивался, но рассказал, чем всё закончилось. Уинри пришла в восторг и стала всё чаще и чаще просить помочь с убаюкиванием ребенка. Так и повелось. К рождению внучки Хоэнхайм получил главную привилегию укладывать детей спать. Пришлось припомнить все известные ему легенды, былины и песни. Удивительно, что такие ненужные на первый взгляд порождения людской фантазии кому-то нравятся! И ведь не только малышам: Пинако и Уинри часто выбирались из своей автомеханической обители, чтобы послушать, как дети отходят к послеобеденному сну. А по вечерам в детскую, хрустя чем-то съедобным, пробирался Альфонс, устраивал себе лежанку из диванных подушек и часто засыпал там же. Никто не знал, что он представлял в полудрёме, как отец читает не детям, а ему самому — не взрослому мужчине, мастеру алхимии и рентандзюцу, а маленькому мальчику, слишком рано потерявшему родителей. Об этих мыслях не было известно даже Эду, но Ал чувствовал, что брат испытывал нечто похожее, пусть никогда слушать сказки и не приходил. Только часто останавливался у приоткрытой двери, притворяясь, что что-то ищет в коридоре или ждёт Уинри. Через несколько лет сказок и песен накопилось на четыре толстенные записные книжки, и никто не находил силы приступить к их оформлению в добротный сборник. Детские сказочки на ночь превратились в, ни много ни мало, достояние семьи и тихую гордость самого Хоэнхайма, вокруг которого каждый вечер собирались близкие. Вот старшие внуки спешат наперегонки залезть к деду на коленки, попутно стараясь вылить в раковину “ночные” стаканы с молоком, но самое лучшее место всё равно успеет занять Мэй с ещё совсем маленькой дочкой на руках, а к ней, конечно же, присоединится что-то жующий на ходу Альфонс. Никто не будет обращать внимание на то, как Пинако, на чьё кресло-качалку никто не смел посягаться, потягивает из непрозрачной кружки не чай, а вино; а по поводу традиционного опоздания Уинри кто-то обязательно пошутит, рискуя получить по первое число — тоже в шутку, но иногда, особенно если шутка исходила от её мужа, нет. Наконец Эдвард, старательно делая вид, что ему не интересно, усядется в уголке со своей записной книжкой, страницы которой за весь вечер может ни разу не перелистнуть. Ну а многочисленные друзья семьи, на которых никогда не хватало диванов и кресел, расхватывали покрывала и устраивались на полу здесь же, но лучше подальше от Алекса Армстронга: от переизбытка чувств он мог начать крушить кого-нибудь в своих медвежьих объятьях. К концу истории голос рассказчика часто дрожал, а глаза влажно поблёскивали. Хоэнхайм и представить не мог, что его многострадальная память может принести близким столько радости. Значит, ему суждено было остаться на этом свете по окончании пути, на который он тратил своё бессмертное существование. Остаться, чтобы рассказывать внукам сказки и стать дедом лучшим, чем когда-то отцом.