Рэйзор

Мы встречаемся как-то неожиданно и случайно: в глубокой чаще леса, один на один, без свидетелей и пострадавших. Ты помогаешь мне, а я помогаю тебе; мы не спрашиваем имен и разговариваем без слов, без ненужных интонаций в свете солнца, скрытого за деревьями. В твоих глазах — недоумение; и, наверное, именно такое странное приветствие влечет нас друг к другу. Ты смотришь слишком неосторожно, но в твоей стае этому внимания не уделяют; у тебя синяки под глазами и сильные руки, а оружие ты всегда держишь рядом. Мы похожи друг на друга: оба неправильные, оба не те, кем нас считают. На тебя вечно надевают роль человека, и ты устал от этого общества, ведь в волчьей стае нет уставов, подобных человеческому роду; и меня ты, видно, за человека тоже не считаешь, и это, наверное, нас и сводит вместе; это и заставляет нас защищать друг друга, заставляет сблизиться. Я избегаю людных мест и не посещаю город, а ты отказываешься от помощи и не хочешь иметь ничего общего с людьми. Человеческий язык сложный, но мы разговариваем именно на нем; ты зажмуриваешься на солнце и хватаешь меня за руку. Мы оба от людей далеки, хотя нас считают оными; мы оба не от мира сего, оба сломанные и брошенные, потерянные среди безлюдных улиц, нашедшие дом в месте, где одни деревья; ты воешь на луну, как твоя стая, а меня кличешь солнцем, будто боишься обжечься, боишься прикоснуться. Я провожу по твоим пальцам, пока ты спишь, а следующим утром ты подаешься моим рукам навстречу, пока я глажу твои бело-серые локоны, и хмуришься, не говоря ни слова. Ты меня не знаешь, но я с тобой честнее; ты похож на меня, а я — на тебя; мы отворачиваемся друг от друга, укрываясь под ночным небом, и я засыпаю при вое на луну, при свете звезд на моих веках. Я из другого мира, и ты единственный, кто знает; там у меня остались потухшие сигареты в пепельнице и рассыпанные по кафелю лепестки цветов — никто не приходит, чтоб найти это тело в темноте старой квартиры. Цветы вперемешку с никотином на столе, смесь выдохнутого воздуха и мятного запаха васильков. Мои блондинистые волосы темнеют в свете луны; пепельницу никто не чистит, и она чахнет в сигаретной пыли, а кровь, засохшая на кафеле и коже, неприятным оттенком портит белый балкон. Ты не спрашиваешь, как именно я погиб в том мире, но тебе, наверное, и не нужен мой ответ — шрамы на руках, перенесшиеся на это тело, и одежда, скрывающая мои рукава, говорят ярче любых слов. Твои шрамы другие, полученные в бою и заживающие долго; тебе скрывать их нет надобности; а мои — так и не зажили, выпустив всю кровь из тела, отпустив меня прочь. В этом мире другие морали и законы, а в лесу их словно вообще не существует; так жить легче и проще, я говорю тебе в середине своего рассказа о прошлом, но сам понимаю, что без тебя уже давно, наверное, повторил бы свою участь — в десятый, сотый, тысячный раз. Этот мир — не первый и не последний, но мне не хочется думать о неминуемом конце; я знаю тебя не так давно, но с тобой мне хорошо — и этого достаточно, правда достаточно. Я вздыхаю и забываю, вздыхаю и засыпаю; а утром ты смотришь на солнце и смотришь на меня, прямо мне в глаза. Ты не знаешь, как меня разговорить, но легко касаешься моих плеч, поднимаешь рукава чуть выше, гладя кожу, еле прикасаясь к длинной полосе вдоль; ты спрашиваешь — и я рассказываю; ты виновато опускаешь глаза — и я затихаю. Твое имя — название моей смерти в другом мире; ты укрываешь меня своей спиной, укрываешься в приюте сна; мы сломаны, но по-разному, и это, наверное, нас и свело. У меня шрамы на глазах, ведь я видел смерть и видел, как она меня убивает; у тебя шрамы на глазах, ведь ты дрался насмерть за свою семью, закрывал их своим телом, истекая кровью при побеге. Мы молчим и засыпаем ближе, чем обычно, а наутро ты позволяешь провести по своим волосам и коснуться щек. Ты не понимаешь смысла моих действий, не понимаешь, почему я веду пальцами по светлым линиям на коже, — ты спрашиваешь, и я терпеливо объясняю; ты долго молчишь, мягко ведя огрубевшими пальцами по полосам на руках, но я знаю, что ты чувствуешь; знаю — потому что был на твоем месте. Ты не любишь разговоры и не любишь людей, но в этот раз подбираешь слова наиболее аккуратно. Ты хочешь помочь, я же вижу, но не знаешь, как это сказать: человеческий язык сложнее, чем любые техники ближнего боя, — и я подсказываю тебе слова, помогаю сформулировать, улыбаясь, кладя свою руку на твою. В нас миллион и сотня противоречий, но не между друг другом, а между собой. Я непривыкший к человеческому теплу, к природе и лесу, а ты — непривыкший к такому отношению, к тому, что тебя не загоняют в человеческие рамки. Ты слабо улыбаешься, когда я касаюсь тебя, и неуверенно обнимаешь; заставляешь усмехнуться и прижать ближе. Ты улыбаешься редко и неуверенно и не знаешь, насколько тепло в твоих руках, а я засыпаю с тобой рядом в полночь и забываю слова, сказанные тихим голосом. У тебя такие мягкие волосы и голос наутро звучит ниже, чем обычно, когда ты тянешь буквы в моем имени, а я закрываю глаза, касаясь твоей груди руками, слушая твое сердце. Мы оба забывшиеся в темноте леса и нас обоих не тянет в город; ты произносишь мое имя по слогам и берешь свет солнца из моих рук. Лес горит в лучах огня, но это просто сон, а ты греешь меня своим телом и обнимаешь, по-животному защищая от опасности. Волки и люди не понимают друг друга, но ты — среднее между двумя; мы люди, но один из нас не человек; и мы смотрим на звезды, на холод луны в тусклом небе. Ты ломаешь палки в костер и иногда уходишь по ночам, а я дышу свежим лесным воздухом, сравнивая его с тем, привычным, — грязным и душным, как в квартире на шестом этаже. В ушах белый шум, а на языке горький привкус волчьих ягод — зацепило стрелой в недавней битве, а ты не привык быть аккуратным; рана на щеке затягивается, но вкус все равно чувствуется; и я засыпаю один, так и не прикоснувшись к оставленной тобой еде. Ты возвращаешься поздно и ложишься рядом, уставший после охоты со своей стаей; я просыпаюсь и поворачиваюсь к тебе, успокаивая наши сны. Лес больше не горит, а только движется под порывами ветра, и мы согреваем друг друга в прохладе ночи. На твоем лице — неспокойствие, и я давлюсь эмоциями, нервно поднимаясь с места и уходя прочь. Здесь, у высоких уступов гор, у скал, с которых так легко упасть, дышится легче всего — я сажусь на самый край, играя со смертью, позволяя ветру скользнуть по моим ногам и слабовато потянуть за собой куда-то далеко, в сторону города. Ты сонный и нервный, не хочешь говорить, но хочешь быть рядом; и ты садишься ближе, чем обычно, и касаешься моих пальцев. Мы возвращаемся сюда еще не раз, сидим тут подолгу, бывает, до самого рассвета, до того, как воскреснет солнце из пепла ночной тишины, из пыли леса в контурах деревьев; я любуюсь тобой и ранним светом лучей, а ты ложишься на траву, не отпуская моей руки. Свет луны из прошлого мира напоминает мне твои волосы; и мне кажется, ты видишь, как я засматриваюсь на твои губы, как засматриваюсь на твои руки перед тем, как коснуться. Ты улыбается и тянешься ко мне ближе, влажно касаясь щеки языком, вспоминая волков из своей семьи-стаи. Я смеюсь и отстраняюсь, чуть ли не говорю, что люди так не делают, но сам себя осекаю, сам себя прерываю — мы же не люди толком, а лишь притворяемся; мы же не люди толком — лишь оболочкой на них похожи. Ты непонятливо склоняешь голову и тянешься ко мне ближе — и я поддаюсь, закрываю глаза, забываясь в тепле. Наутро ты ведешь меня куда-то на юг, заводишь в просторную пещеру с широким водопадом. Ты тянешь меня дальше, заводишь за водопад, крепко держа меня за руку, чтоб не упал в холодную воду; и за водопадом оказывается небольшое закрытое пространство с сотней розово-голубых кристаллов, тускло светящихся в темноте пещеры, отдающей холодком. Эхо здесь громкое — и ты шепчешь мне на ухо, тянешь вниз, на камни, садишься прямо у небольшого пруда с растущими в нем цветками лотоса. Розовые кристаллы в мутной воде кажутся красными и напоминают мне твои глаза; и ты улыбаешься, опираясь о стену, держа меня за руку. Лес кажется далеким и ярким; твое дыхание рядом — тихим и успокаивающим. Мы возвращаемся сюда еще пару раз за неделю, когда хочется побыть совсем одним, и касаемся друг друга — руками рук, губами губ. Мои шрамы не заживают, но раны — затягиваются; вкус волчьих ягод фантомным вкусом возвращается время от времени, но мне не больно — ты гладишь по голове и прижимаешь к груди, и мне спокойно — впервые за последнее время. Лес кажется домом, ведь ты улыбаешься, а мне большего и не надо. По ночам я задумываюсь о завтрашнем ужине, а не о шрамах из прошлого, и не верю, что нашел дом здесь: в темном лесу, рядом с мальчиком-волком, которого знаю лучше всех. Ты поворачиваешься во сне ко мне лицом. Умиротворение на твоем лице заставляет меня улыбнуться.