***
− Мой дорогой Холмс, боюсь, я должен сообщить вам трагическую новость. Надеюсь, это не испортит наше бурное празднование Нового года в этот вечер. Холмс оторвался от того, что рассматривал под линзой микроскопа (в какой-то момент я перестал спрашивать) и нахмурился. − Бурное празднование? − переспросил он. Без сомнения, выражение моего лица в тот момент, когда я на него смотрел, было слишком нежным; возможно, когда-нибудь, когда мы останемся одни, я смогу лучше контролировать свои эмоции. С другой стороны, за этими стенами нас так жёстко контролируют, что небольшая свобода дома кажется наименьшим, о чём мы можем просить. − Эти слова вселили ужас в ваше сердце? Не фраза «трагическая новость»? Он убрал предметное стекло с тем, что так привлекло его внимание. − Вы, конечно, понимаете, что я достаточно хорошо читаю выражение вашего лица, чтобы понять, как бы вы выглядели, если бы надвигалось что-то действительно трагическое. − Смутное самодовольство в его голосе не ускользнуло от меня. Закончив разговор, он начал что-то записывать. − И всё же вы могли бы позволить мне немного вас подразнить, − заметил я. Холмс закончил писать и снова посмотрел на меня, на этот раз с самым печальным выражением на лице. − Ох, нет, мой дорогой Уотсон. Скажите, пожалуйста, какая трагедия постигла нас? Я поднял бумаги, над которыми работал, разорвал их пополам, потом встал и подошёл к камину, чтобы бросить обрывки в огонь. Они горели довольно приятно. − Боюсь, что «Дело об алюминиевом костыле» никогда не увидит света. Для меня совершенно невозможно создать связное повествование из этого беспорядка. − Действительно, трагедия. Я боюсь за здоровье Империи. − Идиот, − ответил я. Чтобы наказать его, я поцеловал его в висок, прежде чем открыть дверь в ожидании нашего утреннего чая, который нам скоро принесут, а затем вернулся в своё кресло. Некоторое время было тихо, пока я читал «Таймс», а Холмс вставлял слайд обратно под объектив. Похоже, анализ ещё не закончен. Как всегда, в конце концов я сдался и спросил: − Что так сильно привлекло ваше внимание сегодня утром? − Х-м-м... Вы уверены, что действительно хотите получить ответ на этот вопрос? Ваши чувства иногда оскорбляются моими научными достижениями. − Только когда они оскорбительны, − ответил я, занятый редакционным письмом о проблемах лондонской бедноты. Оно особенно меня заинтересовало, потому что у меня из головы не выходила наша встреча с нерегулярными войсками Холмса в День подарков. − В таком случае, мой дорогой друг, я думаю, будет лучше, если я промолчу по этому поводу. − Х-м-м... − только и сказал я. Как и ожидалось, чай принесли через несколько минут. Миссис Хадсон обслужила нас, а потом засуетилась по комнате, наводя порядок. Холмс, как обычно, нахмурился, и она, как обычно, его проигнорировала. − Джентльмены, у вас есть планы на сегодняшний вечер? Как обычно, в светской болтовне приходилось участвовать мне; не то чтобы я любил её больше, чем Холмс, но я был приучен быть вежливым. − Нет, мы действительно не думали об этом. Холмс издал тихий звук явного несогласия. Мы оба посмотрели на него. Наконец он перестал разглядывать треклятый слайд и принялся пить чай. − Вообще-то я заказал нам билеты на сегодняшний концерт. В связи с праздником программа будет несколько беззаботной. − Он выглядел довольным собой, что, конечно, не было для него редкостью. Я уставился на него. − Когда вы собирались мне рассказать? − Сегодня утром, так уж получилось. − Он вяло махнул рукой. − Сюрприз. Я вздохнул и снова повернулся к миссис Хадсон. − Судя по всему, мы идём на концерт. А как насчёт вас? Она закончила суетиться и направилась к двери. − Сейчас придёт моя подруга миссис Тёрнер. Мы выпьем хереса с тортом и, возможно, поиграем в Пейшенс. Я решил, что она заслужила вечер для себя. − Мы поужинаем в ресторане, миссис Хадсон, так что можете не беспокоиться. Она улыбнулась мне. − Вы джентльмен, доктор Уотсон. − С этими словами она вышла, задумчиво прикрыв за собой дверь.***
На ужин мы отправились в Клеркенуэлл. Холмс был удивлен, что мы не отправились в одно из наших обычных мест, к Симпсону или Рулю, но мне захотелось попробовать что-то новое в последний вечер года, который уже видел изменение всего, что было раньше. Я слишком хорошо помнил ночь ровно за двенадцать месяцев до этой. Вечер мы провели спокойно в нашей гостиной. Холмс очень долго играл на скрипке, и я слушал, забавляясь мыслью, что он пытается заговорить со мной, сказать что-то очень важное под музыку, льющуюся из его инструмента. Я смотрел на его изящные руки и пытался понять, какое послание он пытается передать. В полночь мы выпили по стакану виски, подняли тосты и разошлись по своим комнатам. Я заснул, думая о том, как он выглядел, стоя у окна, когда за окном падал снег, рождая те прекрасные звуки, которые я не мог перевести в понятные мне слова. Когда я наконец заснул, мне приснился Холмс. В моём сне он снова заиграл, а потом остановился и осторожно положил скрипку обратно в футляр. Холмс пересёк комнату, подошёл к моему креслу, опустился на колени у моих ног и положил голову мне на колени. Я гладил его по волосам, а он шептал ласковые слова, которые я не мог расслышать. Как печально, что даже во сне я не осмеливался идти дальше этого. Моё тело было смелее, чем моё воображение, и в первые часы нового года я проснулся с эрекцией. Я беспомощно взял себя в руки и довёл дело до конца, думая, конечно, о Холмсе. Теперь, год спустя, в темноте экипажа, я протянул руку и взял его за руку. Он сжал мои пальцы, и я улыбнулся.***
Пообедав в маленьком итальянском кафе пастой с чесноком, мы отправились в Ковент-Гарден. Как и обещал Холмс, концерт состоял из приятной, почти весёлой музыки. Ноктюрн Шопена «Ми-бемоль мажор» был моим любимым, а Холмс склонялся к «Зиме» Вивальди. Всё это привело нас в хорошее настроение, когда мы возвращались к экипажу. Мы подумывали о том, чтобы остановиться где-нибудь выпить, но вскоре решили, что не хотим быть окружёнными другими людьми, и просто вернулись на Бейкер-стрит. Мы дипломатично проигнорировали хихиканье, доносившееся из комнаты миссис Хадсон. Херес, очевидно, свободно лился между двумя домовладелицами, и поэтому мы спокойно поднялись по семнадцати ступеням к нашему убежищу. Надевая ночную рубашку и новый халат, я весело насвистывал (неудачное исполнение «Лунной сонаты»). Когда я спустился в гостиную, Холмс, одетый точно так же, уже был там. Два стакана виски были налиты и поставлены на стол рядом с моим креслом. Холмс стоял у окна со скрипкой в руке. Он часто вдохновлялся играть после того, как мы посещали концерт. Я легонько поцеловал его и сел в кресло. В том, что Холмс говорил под музыку в этот вечер, не было никакой тайны. Он поднял скрипку, но потом остановился и посмотрел на меня. − Это я сочинил, мой дорогой. И это принадлежит вам, Джон, и никто никогда, кроме вас, этого не услышит. Я был в восторге. В окно лился серебристый лунный свет. Его волосы, освобождённые от помады, вились вокруг головы, глаза были закрыты, а тело раскачивалось в такт музыке. В то время я понятия не имел, сколько длилась музыка − десять минут или больше. Когда она закончилась, я понял, что у меня на лице слёзы. Холмс отложил скрипку и опустился передо мной на колени. Как и в моём старом сне, его голова покоилась у меня на коленях, и я запустил руку в его волосы. Никто из нас не произнёс ни слова. Через некоторое время Холмс выпрямился, и я протянул ему виски. Мы чокнулись бокалами в тосте за... Ну, за нас, я полагаю, и выпили, когда часы приблизились к полуночи. Прежде чем пробил час, мы оба встали и подошли к окну, глядя вниз на Бейкер-стрит. Он начал говорить. − Иногда я предаюсь причудливым мыслям. − Мой логический Холмс? − мягко поддразнил я. − Действительно. − И куда же вас ведут ваши фантазии? − К будущему на Бейкер-стрит, к будущему в квартире 221Б. Мимо проехала одинокая карета. − Будущие Холмс и Уотсон? − поинтересовался я. Он кивнул, слабо улыбаясь. Смущённо. − Они раскрывают преступления? Холмс сделал глоток виски. − Ну, Холмс. А Уотсон, как всегда, его проводник света. Он обернул руку вокруг моих плеч. На дороге внизу не было прохожих. − Они заботятся друг о друге так же, как и мы, − сказал он тихим голосом. − Но мир совсем другой. Им не нужно прятаться. У них нет страха. Вот о чём я иногда думаю. − Короткий смешок, который он издал, был лишён юмора. − Я явно человек не из своего времени. Я отказывался впускать печаль в своё сердце. − Мы знаем наши сердца. Никому не отнять этого у нас, и я не собираюсь даже на один день отказаться от своего счастья в угоду другим. − «Напишите на вашем сердце, что каждый день − лучший день в году», − шепнул мне на ухо Холмс. Потом он снова улыбнулся. − Ральф Уолдо Эмерсон(1). − Я не знал, что вы интересуетесь поэзией, − сказал я. Он пожал плечами. − Я наткнулся на эту цитату, и она мне понравилась. Колокола зазвонили в Новый год. Я взглянул на Холмса, и он наклонил голову, чтобы поцеловать меня легко и нежно. − С Новым годом, Джон, − сказал он. − С Новым Годом, Шерлок. Я не могу себе представить, чтобы будущие Холмс и Уотсон, если бы они существовали, чувствовали бы себя хоть на йоту счастливее, чем мы в ту ночь, когда рука об руку ложились спать. Мы занимались любовью медленно, будто остального мира не существовало, будто, когда наступит утро, мы сможем выйти в Лондон, всё ещё держась за руки. Наше счастье действительно было написано на наших сердцах. Когда мои глаза начали закрываться, и я отдался Морфею всё ещё в объятиях человека, которого обожал, мне пришло в голову, что любовь, которую мы разделяли, действительно была слишком сильной, чтобы вместить её в одну жизнь. Она заслуживала того, чтобы пережить наше жалкое существование. Мне показалось, я могу быть таким же фантазёром, как Холмс. С этой мыслью я последовал за ним в сон.