Что было раньше

— А помнишь, как ещё до появления Иса, мы в детстве клялись, что всегда будем все вместе? — с детским блеском в глазах, от ностальгии по былым денькам, спрашивает датчанин у сидящей рядом с ним на диване сестры, равнодушно смотрящей на стоящую на туалетном столике чашку горячего шоколада перед ней. — Угу, а потом мы трое выросли, появился Ис, и старшие братья начали между собой войну, не беря в расчёт мнение сестры и деля её между собой, — монотонно произнесла норвежка, явно не желающая вести диалог с датчанином, который, в свою очередь, будто в упор пытается этого не замечать. — Да брось, у всех стран бывали периоды воин и каких-либо кризисов, но не стоит так заострять на них своё внимание, так ведь и не замечаешь воцарившегося наконец спокойствия! — откинувшись на мягкую спинку дивана, приободряюще восклицает Хенрик, отпив немного тёплого напитка со своей чашки. — Но если о них забывать, рискуешь однажды совершить те же ошибки, что могут привести к ещё более жутким последствиям, — вопреки оптимизму брата отвечает Астрид, так и не притронувшись к чашке. Ей бы сейчас мирно посидеть у себя за сказками о феях и лестных троллях, или в крайнем случае собраться с Англией и Румынией на «их месте», а не сидеть здесь с этим надоедливым датчанином, который притащил её сюда на якобы важный разговор. Лучше бы она за этим обедом пропустила его слова мимо ушей и отправилась с другими, более интересными мужчинами, вызывать сущностей в виде гномиков. Ей богу, это ей куда интереснее пустой болтовни с глупым датчанином, который сейчас, снова рассуждая о какой-то не интересующей её ерунде, в которую та даже не хотела вслушиваться, пытался приобнять её за плечи, на что та демонстративно отодвинулась подальше от него, всем своим видом намекая, что не хочет здесь, особенно с ним, находится, но этот чёртов Хансен даже на это не обращает внимания и всеми силами пытается разговорить её, вот, даже шоколад горячий заварил, который она не пьёт именно по этой причине. Она всегда была слишком горда, чтобы принимать подачки от обоих старших братьев, даже в те моменты, когда действительно нуждалась в помощи. Но она никогда бы не попросила у тех, кто не считался с её мнением. Даже состоя в унии с Данией, на протяжении всех более четырёхста лет, когда он спрашивал мнение сестры о том или ином решении, он будто делал это лишь для галочки, с напускной вежливостью, ибо в итоге всё равно делал всё по своему, даже когда сестра всеми силами ему пыталась донести, что принятое им решение, в данной ситуации будет, мягко говоря, не из лучших. И даже, когда их уния распалась, никто её не слушал, когда она в обе стороны кричала о том, что хочет быть независимой страной, но Швеция всё равно перекрыл ей это желание, забрав в новую унию, идеей которой горел после потери Финляндии. И хоть швед действительно пытался быть с ней вежлив и обходителен, ей самой было уже совершенно всё равно на всё. Раз с её мнением не считаются даже её родные братья, то зачем его высказывать и зачем вообще при себе иметь? Так она, за время пребывания в унии со Швецией, полностью закрылась от окружающего мира, и, при получении такой желанной независимости, в любых спорных ситуациях и конфликтах, лишь соглашалась с решениями своих лидеров и смеренно выполняла все их указания. Ведь зачем с кем-то делится своим мнением, если оно всё равно никому не нужно? Так она думала и до сих пор, даже после конца периода ужасных войн и возвращения к старшему и младшему братьям. — Знаешь, с тех пор, как ты вернулась к нам с Исом, я бы хотел, чтобы мы снова стали семьёй, как раньше, — внезапно затронув эту тему, с доброй, мечтательной улыбкой, произнёс Хансен, будто бы у них когда-то всё было так хорошо. Разве что, лишь в его сознании, лишь в его придуманной, идеальной семье, в которой он в упор не замечает несогласия и страданий сестры, которая всегда должна была и будет это терпеть. Норвежка вдруг резко встала с дивана, чуть не опрокинув тот самый, уже успевший остыть, злосчастный шоколад, и просто, ничего не говоря, стояла с минуту, смотря в пол. — Хэй, сис, ты чего? — кажется, впервые за вечер, обратив внимание на поведение сестры, так же поднялся Хенрик, аккуратно потянув к сестре руку, желая легонько похлопать ту по плечу, на что в ответ норвежка уворачивается от его прикосновения. Как же ей это всё надоело. — Значит, раньше мы были семьёй? — с саркастичным тоном спрашивает та, не давая и секунды датчанину на ответ, продолжает, — Когда ты взял нас с братом силой и пытался задобрить напускной нежностью, совершенно не считался с моим мнением и все должны были делать всё только так, как хочешь того ты, мы, по твоему мнению, были семьёй?! Да покинув вас, я жалела лишь о том, что не смогла забрать с собой Эмиля, и из-за Бервальда мне пришлось оставить брата на такого, как ты! — в один момент, со всей болью, что скапливалась в ней последние столетия, выплеснула норвежка. Прослушав это всё, датчанин будто застыл в оцепенении. Казалось, сестра никогда не повышала на него голос так, как сегодня, и будто он никогда прежде не слышал в нём столько боли, как услышал сейчас. Его сознание сейчас буквально подняло на ноги все архивы его памяти, пытаясь проникнуть в даже самые тёмные и старые её уголки. Он долго и усиленно пытался понять, с какого момента сестра стала таить на него такую злобу и боль, пока постепенно не начал осознавать, в чём дело… Это всё из-за него. Ещё с самого начала он пропускал мимо ушей предложения и замечания Норге, относясь к ним слегка пренебрежительно и считая чем-то неважным, и сам же намеренно не замечал и отрицал те моменты, когда Астрид было плохо и больно, тем более из-за него. А в те редкие дни, когда у него было «хорошее» настроение, все попытки провести время с сестрой и порадовать её не вызывали ожидаемой им реакции и он от этого злился и огорчался, ведь уже привык, чтобы всё и всегда было так, как того хочет он. С Исом же он вёл себя, конечно иначе, хоть за ним в основном и всегда смотрела сестра, но после её ухода, тот понял, какая ответственность на него свалилась, и делал всё, в чём мальчик мог нуждаться. А вечерами, уложив мелкого спать, запирался в своём кабинете, и топил свою тоску в спиртном. Он ещё до этого выпивал, и иногда, под его горячую руку даже могла попасть сестра, о чём он, конечно же, никогда не помнил, но после её ухода он стал это делать чаще, но всегда ночью, чтобы Эмиль не видел. В такие моменты он ужасно корил себя за то, как он мог позволить старшему брату, который всегда превосходил его во всём, забрать у него с Исом Норге. Их Норге. Их милую, заботливую, сестрицу Норге. И как он мог позволять себе так обращаться с ней. В глубине души он всегда понимал, что Астрид всё ещё обижена на него за прошлое, но отказывался об этом думать. Всегда вёл себя младше своего ментального возраста и все горечи топил, уже, правда, с братанами, в спиртном. И услышав, наконец, её боль, крик души его милой Норге, его сознание будто проснулось, и вновь открыло все забытые фрагменты. Как только норвежка двинулась с места, подаваясь к двери, тот без лишнего промедления, останавливая, хватает её за руку и крепко сжимает запястье. Та оборачивается к нему, одаривая полным возмущения и непонимания взглядом, пытается выдернуть ладонь из его хватки. — Отпусти! — прошипев уже от боли в руке, так сильно Хенрик сжал её тоненькую ручку, вскрикивает та, всё также пытаясь освободится от датчанина. На что сам Хансен в ответ притягивает её к себе, заключая в крепкие объятия, в которых норвежка чуть не задохнулась от возмущения и из-за разницы в их росте едва чувствовала ногами землю. Не в силах оттолкнуть от себя эту весьма увесистую и крепкую тушу, та попыталась хотя бы постучать ему кулаками по груди, в знак сопротивления, но и эта попытка у неё не увенчалась успехом. И только она решила прибегнуть к тяжёлой артиллерии, в виде удара с колена между ног, как внезапно услышала… Всхлип? Да, ей точно не послышалось. Крепко сжав норвежку в своих объятьях и уткнувшись носом в плечо девушки, датчанин внезапно для себя самого, заплакал. Ещё с раннего детства Дания пытался не плакать. Даже когда ему грустно, даже когда ему больно, даже когда ему тоскливо и одиноко, он не плакал. Он всегда пытался быть сильным, а отец всегда ему твердил, что слёзы — это признак слабости, которую он никогда не должен показывать врагу. Поэтому Дания никогда не плакал, чтобы всегда быть сильным для сестры, всегда защищать её от опасностей. Но обернулось в итоге всё так, что главной опасностью в жизни его сестры стал он сам. И сейчас эта самая «опасность» рыдала на плече ничего не понимающей норвежки. — Д..Дан..? — еле выдавила из себя девушка, то ли от недостатка воздуха, то ли просто от кома, подкатившего к её горлу от шока. Чтобы глупый датчанин, да плакал? Она точно в бреду. — Прости, — всхлипнув, еле слышно произносит Хенрик, чуть ослабив свою хватку, чтобы у сестры был хоть элементарный доступ к кислороду. — Что? — посчитав, что ей это ну явно послышалось, переспрашивает Астрид, да и если не послышалось, то за что же конкретно брат перед ней сейчас извинялся? И почему вдруг впервые в жизни заплакал? — Прости меня за всё, — уже прошептал ей на ухо датчанин. Неужели, он это сейчас серьёзно? Неужели он именно в этот прекрасный момент, когда она собралась покидать помещение, внезапно понял, что, оказывается, причинил ей немало боли? Так взял, и осознал, насколько слеп и глуп он был, и сейчас действительно об этом жалеет? Это должно быть дурной сон, либо злая шутка. Настолько нереальным это казалось самой Норге, что она бы охотнее поверила, что это жестокий розыгрыш, а не искреннее раскаяние. Где вообще её брат, и где это самое раскаяние? Так сильно ей сейчас хотелось оттолкнуть его от себя, что так же крепко она сейчас и обняла брата в ответ. Как бы она его не ненавидела все эти столетия, а в глубине своей ледяной души всегда искренне желала услышать эти простые слова. И не в качестве сухой, будто брошенной на ветер фразы, как она от него и слышала каждое утро после «случайных» побоев, а с искренним сожалением, как впервые услышала сегодня. Постояв так ещё с минуту, они всё-таки созрели вернутся обратно на диван, а Дан поспешил утереть первые в своей долгой жизни слёзы. — Я действительно не понимал, какую боль тебе причинял и что из-за меня тебе приходилось терпеть. Я не надеюсь, вернее, даже не заслуживаю твоего прощения, Норге, но лишь хочу, чтобы ты знала, что мне действительно жаль. Где-то глубоко внутри я понимал, что ты на меня за что-то очень зла, и принимал твоё сопротивление моей компании за справедливое наказание, но всё равно пытался наладить наши отношения, и не замечал, как делаю только хуже… — неловко продолжал Дан, горько улыбаясь сквозь вновь подступающие крохотные слезинки, — Представляю, что ты обо мне думала всё это время, но всё же хотел бы услышать это лично от тебя. Хотя бы раз в нашей с тобой жизни хочу по-настоящему выслушать тебя, — повернувшись лицом к сестре и устроившись на диване в позе лотоса, тот приготовился выслушивать трёхэтажные маты в свою сторону. Как ни как, а заслужил. — Ты действительно хочешь знать, что я на самом деле о тебе думаю? — скептически выгнув бровь, вопросительно склоняет голову набок норвежка, и получив в ответ от брата утвердительный кивок, та, набрав побольше воздуха в лёгкие, начинает: — Я тебя искренне ненавижу всеми фибрами своей души. Ты даже себе не представляешь, насколько ты мне противен. Практически каждую ночь, пребывая в унии с таким гадом, как ты, я мечтала о побеге с Эмилем на руках, и мне было совершено не важно, куда бы мы бежали и где бы скрывались, лишь бы подальше от такого монстра, как ты. После каждой твоей «весёлой» ночи я представляла, как душу тебя этими тонкими руками, и лишь понимание бессмысленности этой затеи, из-за твоего бессмертия, меня останавливало и огорчало. Каждый раз, когда ты пропускал мимо ушей всё то, что я говорю, мне хотелось просто взять и зашить тебе твой противный, грязный рот, чтобы ты понял, какого быть лишь безмолвной куклой при властном родственнике. После нашего распада, когда ни ты, ни Шве не хотели дать мне независимость, я радовалась уже тому, что хотя бы ухожу от такого, как ты, и жалела лишь о том, что не могла забрать с собой и Эмиля. И знаешь что? Шве был намного лучше тебя. Во всём, — будто решив в отместку морально добить брата, добавила в конце Йенсен. Но взглянув в глаза брату, который мужественно стерпел это всё, и даже ничего не сказал ей в ответ, вдруг поняла, что её брат действительно сожалеет о том, что натворил, и с последним она явно погорячилась. И, виновато отводя взгляд, решила добавить: — Но, знаешь, даже несмотря на всё это, в унии с Шве, я почему-то думала не только об Исе… Но и о тебе. — П-правда? — одновременно и с удивлением, и с облегчением воскликнул Хансен, и получив от чуть покрасневшей Норге утвердительный кивок в ответ, подхватывает её за талию и усаживает себе на коленки, заключая ту в самые нежные объятия в её жизни. Хоть сама норвежка и была шокирована этим действием, но уже не сопротивлялась ему, полностью доверив себя ещё недавно ненавистному брату, прижавшись к его крепкой груди. На что, поцеловав сестру в макушку, тот тихонько, с мягкой улыбкой, ей произносит: — Мы с Исом тоже скучали… Погладив сестру по волосам, тот отпускает её, чтобы та как ей удобно устроилась на диване, а то мало ли ей некомфортно у него на коленях, но к его удивлению, она лишь потянулась к уже бог знает когда заваренному шоколаду, и чуть поёрзав, умостилась снова на нём. — Этот шоколад уже давно остыл, может я схожу, заварю другой? — приобняв сестру за талию, предложил Хенрик. Но сделав из чашки пару глотков уже давно остывшего напитка, норвежка отвечает: — А знаешь, это не так уж и плохо.