Сны в Эстре

      В первые месяцы после смерти Эстравена мне вовсе не снились сны. Видения преследовали меня наяву - в холодной, пустой тишине вечно подстерегало движение фургона, полного мертвецов; в долгие часы бессонницы я протягивал руку к кому-то, кто мог бы лежать на другой стороне промерзлой палатки. Чистый снег в холодный и ясный день вдруг оборачивался белой пустошью - я терялся в нем, по пятам за мной следовал страх. В лицах прохожих я видел то хищный оскал Тибе, то тихую усталость Асры. Иногда тени от капюшонов и солнечный свет играли со мной злые шутки, и на улицах мне встречались колонны обмороженных до черноты тел.       В те месяцы я не видел Терема ни во сне, ни наяву. Не знаю, было ли это благословлением или проклятьем.       Нусут.       Первыми мне явились Арек. Я никогда не видел их - единственными, кто могли бы хранить изображение Арека, были Терем - и, даже будь так, снег давно поглотил обоих. Снег, плесень и черви - в тех лесах, где солдаты оставили тело Терема, бывало достаточно тепло для обычного разложения. Людям же Тибе ни к чему был портрет возлюбленного Эстравеном мертвеца.       Однако мое нетерпение попасть на родину друга, долгая дорога, однообразие белых холмов и бурой поросли - вся скука и томительное ожидание днем делали только ярче, яснее мой полуночный бред. Одной ночью, на середине пути, я увидел их.       У Арека было широкое лицо Терема, те же черные глаза, густые тонкие волосы, похожие на звериную шерсть. У них были руки с темными пятнами мозолей, повадки охотника, тихая легкая поступь. У них была скупая, тонкая улыбка. Под слоями одежды было не разобрать, много ли в них веса, широкие ли плечи или бедра, походят ли Арек на Терема в лучшие годы; однако даже в тяжелых тканях и шкурах угадывалась знакомая приземистая фигура.       Пока они не заметили меня, я хотел броситься прочь - но Арек обернулись, и было поздно. Они удивились, но не выпустили из рук недовитую петлю. Арек расставляли здесь, на небольшой прогалине с ясным узором звериных троп, свои легкие ловушки.       Я вышел к ним из-за бурых стволов, не решаясь заговорить. В руках у нас обоих не было оружия. Арек сели на толстое переплетенье корней и скрестили перед собой ноги.       — Откуда ты?       Я постарался вспомнить, откуда пришел, и не смог.       — Я не смогу сказать, — признался я, — но мы с тобой здесь одни, и я не замышляю зла.       Арек склонили голову и вернулись к ловушкам. Их руки ловко свивали смертельные петли.       — Раз ты не убийца и не охотник, тогда... Чего же ты ищешь?       Я ответил без промедления:       — Твоего брата и кеммеринга.       Арек остановились на миг, но вскоре продолжили. Я смотрел на них в завороженном молчании - мозолистые коричневые пальцы сплетали петли и откладывали в сторону, откладывали и сплетали. Ловко и скоро плясали красные полумесяцы ногтей.       В конце концов Арек заговорили, но голос их прозвучал глухо и тяжело:       — Ты ищешь не там, Дженри Аи. Удел самоубийц - другой, холодный мир.       — Но разве...       — В своем безумии Терем разлучили нас навсегда. А теперь ступай.       Я не двинулся с места. Арек успели сплести еще три петли прежде чем я оставил прогалину, лес и сон.       Рыдания сотрясали меня до рассвета, и все что мне оставалось сделать с утра - неумело скрыть следы ночной истерики и спуститься к завтраку. Все заметили, что я плакал, но не сказали ни слова.       Нусут.       В твердыне Эстре я замерзал, хотя и успел поверить, будто привык к холоду.       Лорд и наследник терпеливо выслушали меня: долгий рассказ о путешествии через лед для Эсванс, далекие звезды, планеты и смерть Эстравена для Сорве.       Они молчали, пока я говорил о дороге к границе, о людях Тибе, об отчаянном рывке Терема; пока я говорил, сложив перед собой руки, словно еще держал в них ослабшее тело друга. Сорве были недвижны и хмуры, и вскоре оставили нас с лордом наедине.       Я опасался, что чем-то задел их, пока не застал за чтением дневников отца в большом зале. Сорве плакали в тишине, закрыв руками потрепанные листы. Они боялись испортить бумагу. Я знал, что стоит утешить их, но не нашел в себе сил ступить через порог - Сорве плакали, я наблюдал в бездумном, тупом молчании. Потом я ушел.       Нусут.       В ту же ночь мне впервые приснились Терем.       Мне снилось, будто земля великого ледника обратилась стеклом, вся - сколько хватало глаз. Небо было цвета молока, все оно источало свет, словно за облаками не было солнца. Был только гладкий и круглый купол. Ровное пламя холода.       Я не чувствовал в себе веса. Не было голода, боли, усталости, которые для меня когда-то слились воедино с видами ледника. Не стало бритвенных лезвий ветра. Не было коварных, скрытых снегом расселин. Я был один.       Я стянул с себя рукавицу, сам не зная зачем, и увидел под ней чистую тонкую руку. Она была черной. Такой же черной, как и всегда. Отчего-то собственная кожа во сне показалось мне странной, чуждой стеклу и огню мороза. Словно бы темный разрыв полыньи на замерзшей реке. Словно бы след на первом снегу, осколок голой земли.       То что сначала представилось мне далекой облачной грядой, вблизи оказалось кромкой леса. Дальше нее к куполу неба поднимались белые холмы. Деревья, белые, с белой листвой и корнями, были недвижимы. Застыли на месте и стебли белой травы, в которые я ступил с ледяного зеркала.       Раздался было стеклянный звон, но тут же утих. Ничто не тревожило тишину. Трава качалась, послушно клонилась к земле под моими шагами - и не было ни шепота, ни шороха.       Терем вышли ко мне так же беззвучно, и я узнал их издалека. Они предстали передо мной такими, какими были в самом начале пути - с полными бедрами и руками, с лицом, еще не иссеченным ветром и снегом. Их кожа, обычно коричневая, была теперь белой. Густые и тонкие волосы, походившие на звериную шерсть, стали из черных седыми, и даже глаза обратились в прозрачные сферы, круглые полости в толще льда.       Все это было мне знакомо. Я уже слышал когда-то о белых лесах и лугах снежной травы. Я был здесь когда-то давно.       Терем протянули ко мне бледную руку, и я протянулся в ответ - но они тотчас отпрянули в страхе, увидев мою ладонь. Кожа моя источала жар. В пустых прозрачных глазах я успел разглядеть ужас и боль.       Терем бросились прочь, и я проснулся, выкрикнув в тишину ночи их имя.       Мне ответило эхо пустых коридоров Эстре, и, несколько минут спустя, торопливые шаги. Я лежал, недвижимый, застывший; холодные слезы струились по моему лицу. Скоро, я знал, они липко смерзнутся на ресницах.       Нусут.       Когда у двери раздалась тревожная дробь, я не ответил. Сорве позвали меня, сначала:       — Господин Посланник?       После, взволнованно:       — Мистер Аи? Мистер Аи, отзовитесь!       Во мне не было сил ни подняться, ни ответить им, и миг спустя я услышал, как тяжело открывается дверь. В мерзлой темноте блеснули глаза Сорве. Я дышал тяжело и хрипло, к тому же все еще плакал - вскоре наследник убедились, что я жив.       В памяти моей остались: ясный свет очага, умело и скоро растопленного; худая коричневая ладонь, накрывшая на миг мой лоб; несколько вопросов, оставшихся без ответа; чашка горячего орша, которую держали у моих губ, пока я не выпил все до дна.       Я засыпал, наблюдая за танцем пламени в очаге. На фоне огня сгорбленная фигура Сорве была угольно-черной, худой и маленькой. Они уснули в кресле, уронив голову на грудь и держа на коленях потрепанные листы - все, что осталось от их отца и моего друга.       Днем Сорве не говорили со мной.       После заката я вновь обнаружил их у себя, в старом кресле у очага. Было темно, близилось время позднего ужина. Пламя, как и всегда, почти не давало тепла, но освещало подвижными отсветами спальню и строгое лицо Сорве; их руки, недвижимые и по-девичьи тонкие, вновь сложенные на дневниках отца.       — Поужинайте со мной.       Я склонил голову.       — Мне тоже хотелось поговорить с вами.       Я снова оделся чтобы спуститься на кухню. Из-за двери доносился многоголосый гомон, запах орша, жареных орехов и хлеба. Дети окружили меня; кто-то схватил лепешку прямо с жаровни и, смеясь, спрятался у меня за спиной, кто-то взволнованно зашептался, чья-то горячая маленькая ладонь сунула в мои руки горсть сладких цукатов.       — Спасибо, — сказал я.       И сказал еще:       — Смотри не обожгись, не хватай с огня. Подайте орехов для Сорве. Дженли Аи, к вашим услугам. Нет, дитя, корабли не похожи на сани. Я возьму полдюжины...       После душного жара и шума кухни, спальня казалась еще холодней и тише. После смешливых детей и юношей Эстре, Сорве казались еще печальней. Мы съели теплый грубый хлеб, цукаты и орехи и выпили орш. Сорве молчали. Я заговорил первым.       — Придет время, когда вы станете лордом.       — Это так. Не опасайтесь говорить правду: отец отца слабеет. Их смерть придет скорее, чем все мы того желаем.       Я мрачно кивнул. Сорве теряли родных одного за другим. Я знал, каково быть привычным к смерти и горю, ожидать их - смиренно и терпеливо - как ожидаешь прихода зимы.       — Вы будете мудрым правителем, Сорве.       Они опустили голову. Темные пальцы протянулись к огню.       — Отец говорили с вами обо мне?       — Да. Несколько раз; на леднике мы долго беседовали о своих родинах и семьях. Терем хотели бы снова увидеть вас перед смертью.       Сорве подняли на меня глаза, угольные провалы в освещенном огнем лице.       — Это неправда. Они хотели бы снова увидеть Эстру и Арека. Они бы искали их во мне.       Я не сумел встретить их черного взгляда - я знал, что слова Сорве могли быть правдой, что они прочли все это в дневниках.       — Может быть, — признался я, — я не знаю. Но дневники, все наше путешествие через лед, было написано для вас. Для Сорве, не для Арека.       Их руки крепче сжали записи.       — Это так. Но вы тоже приехали в Эстре ради... Ради Терема. Вы ищете их во мне.       Горло мое свело горькой судорогой; я не мог говорить и просто кивнул.       Ночь вступала в свои права - холодало, ветер со звоном сбивал с окон наледь, тускнел свет очага. Сорве зябко повели плечами.       — Вы нашли что искали?       — Нет.       — Вы были кеммерингами?       Я закрыл лицо руками.       — Нет. Я не знаю, зачем я здесь, — я силился подавить дрожь в голосе, — вчера мне снилось место в сердце бури и Терем. Вы верите, что они убили себя?       — Я не знаю. Я больше не верю, что знали отца.       В голосе Сорве были печаль и холод. Я чувствовал, как в мои пальцы снова вселилась мелкая болезненная дрожь.       — Простите меня. Я принес в ваш дом свое горе.       Я не видел Сорве, но вдруг ощутил их тонкую руку на своем плече.       — Они снились мне, как и вам. Давно, когда я были еще дитя, они оба являлись ко мне во снах. Я встречали родителей в красных лесах Эстре, в маленькой хижине у реки, и так же плакали, и так же звали их по ночам.       Я накрыл их руку своей. Ладонь Сорве была маленькой и горячей.       Той ночью мне снова снился лед. Мне снились луга белых трав, недвижимых и бесшумных, белый лес и зеркало льда, похожее на озерную гладь. Терем вновь показались из-за стволов. Они протянули ко мне бледные руки. Я протянулся в ответ - и они взяли мои ладони в свои, и я увидел, что жар моей кожи причиняет им боль.       Терем не смогли заплакать. Я помог им выдавить из-под век ледяные осколки, в которые превратились слезы. В благодарность за это Терем коснулись губами моей руки; их поцелуй был морозным уколом. Мои ласки были для них пыткой огнем - но, как только я отпускал их, Терем снова льнули ко мне, искали моих губ, молили остаться, остаться с ними в сердце снегов.       Мы легли в белые травы, я и Терем. Они ласкали меня и шептали, как шепчет холодный ветер, и звали меня отправиться вглубь ледяной страны, вернуться туда, где мы впервые узнали друг друга. И я ласкал их - холодную грудь, белые плечи, тяжелые бедра - и знал их, хотя наяву узнал тело Терема только однажды.       Мы легли в тихие травы, я и Терем - и тогда я увидел, что снова держу бездыханное тело на красном снегу. Они дышали хрипло и тяжело, как тогда. Я поцеловал их бледные губы и тихо позвал:       — Терем.       И они задохнулись и зашептали, но не смогли назвать моего имени.       Я проснулся, полный стыда и ужаса, в остывшей постели. То был день моего отъезда. В темноте зимней ночи я начал сборы чтобы только отвлечь себя от отчаянных мыслей; я не смел принести в Эстре еще одну смерть. Как мог я сложить на плечи Сорве новое предательство, новое горе? Нет, никогда.       Рассвет застал меня в старом кресле у очага. Руки мои дрожали от нервного напряжения и от холода, но жар углей быстро изгонял дрожь. Заря окрасила холмы и белую ленту реки розовым, цветом сырой плоти, и я не мог заставить себя взглянуть в окно.       Нусут.       Я спустился вниз. Кухня была тихой, холодной. Твердыня Эстре спала. Детей, не достигших кеммера, укладывали наверху в одну постель - свет дня еще не разбудил их, и теперь они дремали в объятиях друг друга. Так на Зиме сохраняли тепло. Так было когда-то на древней Терре. Так спали на леднике и мы с Эстравеном, обняв друг друга в сердце снегов, как дети.       Я позавтракал холодным хлебом и кислым вчерашним оршем. Все оставшееся до отъезда время я дремал в старом кресле, то погружаясь в сон, то возвращаясь к непрочной яви.       Когда мы прощались, Сорве вдруг протянули мне записи Терема. Я улыбнулся.       — Они написаны для тебя, Сорве. Мне ни к чему...       — Но вы были кеммерингами.       Я взял их за локоть и покачал головой. Тогда, как никогда раньше, я увидел перед собою ребенка - строгого и хмурого, честного, горячо любопытного. Сорве желали для меня справедливости и прощения. На плечах их уже лежала тяжесть будущего.       — Мы не были кеммерингами. Так повернулось колесо, — я вновь улыбнулся им, — оставь записи в Эстре. Я сохраню все в памяти.       Сорве склонили голову и отвернулись.       — Да будет легкой ваша дорога.       На прощание я сжал их локоть. Дорога моя была легкой.       Мне снилась страна в сердце бури. Ледяная озерная гладь - прозрачное зеркало, и гладкий простор белых трав, и далекий лес, сплетенный вверху снежными кронами. Мне снилась страна без тепла, без ветра и солнца, без цвета и жизни, без времени. Белые стебли гнулись к земле под моими шагами, но не шептали, как шепчут летние травы. Белые листья росли на белых ветвях, но не говорили, как говорят их братья в живых лесах. Корни здесь не питались соком земли, а лед никогда не таял.       Я снял рукавицу, сам не зная зачем. Рука моя была черной. Такой же черной, как и всегда. Она источала жар, а под кожей текла горячая кровь - живая и красная кровь.       Терем показались из-за стволов, и стебли травы волновались у их коленей, пока они шли ко мне. Кожа их была белой, белыми были и волосы, глаза их были похожи на мертвый лед. Дышали они холодом. В их жилах остыла кровь, окрасилась белым, цветом снегов. Они не могли назвать моего имени.       Терем улыбнулись мне ледяными губами и протянули руки.       — Мой друг, — сказали они, — идем со мной.       И я улыбнулся им.       И я повернулся и побрел прочь.