Сквозь бархатный тюль проскакивает ленивое оранжевое солнечное свечение, скрывающееся от Энни последний месяц; это Бертольд со своими приговорами о том, что "Пора бы двигаться дальше" и "Она бы не обрадовалась такому поведению".
О.
Она вообще радовалась?
В комнате пахнет затхлостью, чипсами и почти ускользнувшим за недолгое время парфюмом Микасы. От шарфа, что ласковой заботой повязан на шее блондинки. Он алый, как кровь, как пламя зверского огня, как ее губы в это рождество. Он пахнет айвой и изворачивается той же ласковой заботой на шее, но теперь как-то более удушливо. Более иронично.
Кажется, давным-давно стукнул по носу февраль месяц - стукнул, ударил, размозжил в крошку хрящ - колючими голыми ветками, звонкой трелью птиц - потому что весна скоро и совсем скоро и деревья начнут цвести, и птицы начнут любить, и умершее, наконец, воскреснет.
Ей хочется прокричать что-то по типу: "Виновата ты сама". Хочется просто закричать, спросить свое отражение где же, черт возьми, ее совесть; хочется заплакать, сыграть тройку аккордов на ее гитаре, исклееной наклейками с феями, черными кошками и на ней еще красуется надпись от Энни, но она наполовину стерта и хочется просто все восстановить. Потому что - как бы не хотелось так думать - она просто желала все сохранить.
И опять: прошедшее время. Суффиксы, грубо подчеркивающие то, что давно забылось и на секундочку, для чего-то романтизированно-грустного вспомнилось. Они говорят о том, что все прошедшее нужно оставить там же, где это было - существовало, говорило, мечтало, шло, летало, плыло, ползло, смеялось, плакало, болело и наверняка дышало. Еще жило. Люди говорят, что былые времена - полезный опыт, который нужно вспоминать за чашечкой чая или сырного латте, мечтательно улыбаться и примечать, что раньше - конечно же - было лучше; делать это раз в полгода и дальше двигаться по жизни в поисках такого же опыта, омрачающего существование с каждым глотком колючего воздуха.
Прошел уже месяц и...за это месяц ничего не изменилось. Луна не перестала притягивать океанскую воду, экономика не перестала развиваться, лекарства от рака, все таки, изобретают. Но почему-то стало как-то не по себе. Это - наверняка, Энни, наверняка - не из-за суицида лучшей подруги; это не потому что не смогла спасти, не потому что не попыталась понять, не потому что осчастливив себя, позабыла об ответственности за ее чувства. Это не потому что Микаса любила тебя сильнее, чем себя.
Что она чувствует? Убийственную тишину. Дыхание ее гитары, струны которой - буквально в эту же минуту - могут порваться от напряжения. Взгляд осколков разбитого зеркала на безмятежное, бледное лицо. Энни чувствует, как ее ждет записка, письмо, ключик от рая, что Микаса оставила после себя и...
Опять это прошедшее.
Она растворилась как летний дождь, улетела, будто в свободном падении, растаяла, как шоколадный пломбир на туманящем солнце. Оставила Энни здесь одну, навсегда забрав надежду на жизненное движение. Горькая, серая, но жути прекрасная. Фантазия. Сладкая до безобразия. Энни способна помнить, а Микаса наблюдать за ней. Оберегать и посылать, может быть, знаки свыше. Может быть, там она будет в своем платье - все оттенки серебра ей несомненно идут, а их смесь - просто бомба, ядерный взрыв, химическое оружие. Кислота в глаза, осадком в сердце.
Ей страшно читать письмо - особенно боязно впервые за месяц закричать, завыть от досады, потому что лежит и пылиться на столе целый тридцать один день; потому что Миссис Аккерман с мертвой тоской и забитыми солью глазами отдала ей конверт: "Это лежало около ее гитары. Думаю, это личное." Ох, если влюбленность в подругу можно считать личным, то конечно. Личный наркотик. Сорт героина. Для Энни - миллиграмм никотина в вену, что веткой розы вьется, где кровь еще бежит по венам, где жизнь - уже не кипит - медленно продвигается. Но она уже и не слышит ничего - передоз, ребята, скорую - даже шаги Бертольда, что досадно смотрит на Энни, стоящую на стертых коленях перед письменном столом, что впервые за месяц хочет сделать что-то сама.
И вот - прямо как фильмах, сто процентная романтическая драма - Энни тихо, будто боясь нарушить идиллию спокойствия, создавшуюся со месяц, раскрывает ледяными пальцами конверт; кое-где, в уголке листок застревает - Господи, ты дал ей знак, что не стоит тебе этого видит, золотце - и она рвет его. И, будто огромный булыжник, валун, сотканный из ниточек нервов, прорывает тонкий слой затяжного равнодушия - граничит с истерией - и выплескивается громким всхлипом, когда небесные глаза натыкаются - будто рыба на крючок: колюще, с каплей крови - на лишь первую строчку:
"Последняя песня о ней".
Лист - какой-то до боли помятый - падает с секундным шелестом на пол и Энни готова кричать. То, чего она боялась. Нет, не ее волшебной головы, не ее блистательной фантазии, что сочиняла целый музыкальный шедевр - "Лунная Соната", подвинься, здесь Микаса Аккерман со своими остросоциальными текстами. Энни до боли, едкой, как йод на открытую рану, из которой кровь только-только перестала сочиться, боялась правды.
Но вот, она как корабль в штиль; в открытом океане - ни островка, ни целлофанового пакета; совершенно не за что зацепиться, к ее сожалению. Здесь она, к завершению этой эпопеи, узнает правду и решит, какой конец ее ждет. Ведь в Микасе жило страшное-страшное животное, безумное, кровожадное, эгоистичное и с полным отсутствием эмпатии. Эмоциональный инвалид без задней лапы. Черная пантера с черствым взглядом - полная флегматика. Даже никаких подсчетов не надо.
Энни, к своему несчастью, слишком поздно поняла лишь одно. Пантера всегда питалась маленькими, светлыми антилопами. Они кричали внутри хищницы, разрывали ей органы и откусывали ткани, пили кровь и требовали больше, чем есть в инвалидном хищнике. В Микасе всегда были эти быстрые, резвые - не догонишь - страхи и, конечно, они проявлялись лишь в мелочах: в маленьком порезе на бедре, когда юбка чересчур обнажала суть девушки; в ее темном омуте глаз, где текли реки из крови и туш- нужно было почистить, а не загрязнять, Энни. Но блондинка умела только принимать. Ей и отдавать-то было нечего - вот для кого Микаса затопила свои реки глаз, вот для кого сожрала всех своих мелких вредителей - а они ее в ответ, не мило ли? - вот кому она отдала последние месяцы жизни - только для того, чтобы Энни заново чувствовала.
И лучше бы я не умела писать,
И эти песни никогда не стали чем-то для тебя;
А может быть наоборот, если бы не она -
Я бы до сих пор бы была никем со шрамами на руках.
Никем? Ты серьезно? Кто был по-настоящему эмоциональным инвалидом - никакой сбор помощи не поможет, только в психушку уже - так это Энни.
А что, если приснилось мне всё это?
Может быть я не вывезла после всех этих таблеток.
Я перепутала всё, блуждая в своих же снах.
Может её не существует и я медленно схожу с ума?
Чувства - комом в горло. Хочется блевать. Хочется достать всех виновников искренности из желудка и растоптать. Пересадить ей, чтобы снова жила.
Стоп...
Но, куртка моя, что пропахла твоими духами.
Пробитые билеты всё в том же кармане.
Оплаченная книга того Мураками,
Что ты прочитала, я это знаю.
Энни пахла зефиром и тортами. Милой выпечкой в форме сердечка на день всех влюбленных. Ягодной кнопкой из любимых сигарет Микасы. Энни пахла эмоциями и немного - самой Микасой. У них какой-то невыгодный обмен произошел - запахи на чувства, чувства на жизнь.
Прости меня за то, что я всё рассказала, и
Прости меня за то, что я снова влюбляюсь
В воспоминания.
Правда. Ужасающая, ударяющая под дых, в солнечное сплетение, выбивая какой-либо луч надежды. Она любила. И услышать - прочитать - это от самой Микасы страшнее. Видеть кругляшки ее перекошенного подчерка, видеть состояние листка, слышать ароматы ее комнаты, молить о том, что, хотя бы, Микаса не плакала во время написания текста.
Если солнце уйдет, я сожгу для тебя свое тело,
Не понимая, что я наделала?
Кто ты такая, и для чего это?
Ведь твоя постель, такая же, как и ты,
Ведь тоже не дождалась, испачканная другим.
Я выкину себя вниз, выкину себя к ним,
Выбор лишь за тобой, ловить или не ловить.
Кончено ловить, солнышко - ты всегда заменяла его, неосознанно конечно - только вот уже поздновато. Потому что слезы катятся, валятся градом и очерчивают глубину впалых щек.
Хочется просто зарыться в ее галактические волосы, провести костяшками пальцев по линии скулы, очертить и сохранить в памяти, потому что сделать этого так и не удалось.
02.01.
Для моей Энни,
Микаса.
Чувство, что между ними не метры вглубь земли, а всего лишь интернет, не оставляет Энни. Это же все шутка, да? Она сейчас выйдет их другой комнаты с праздничным колпаком на голове, в своей любимой чёрной кофте, в руках у нее будет - конечно же - так сильно любимый Энни "Красный бархат". Они поедят, покурят, может быть поплачут от абсурдности ситуации и Микаса обязательно споет ей. И обязательно обнимает. Поцелует теплыми губами; будет на таком расстоянии, что можно заметить, как морщинки на ее лице складываются в гармошку, когда она улыбается.
Энни отрывается от пола, отлипает мятной жвачкой - не без помощи Бертольда, конечно. Он как-то чересчур ласково ее укладывает на кровать, что жгучей плетью бьет по продрогшему телу. Ложится рядом и что-то мямлит; что-то - потому что Энни не слышит, кто-то кричит. Прорывает блондинке связки и забивает нос слизью. Он целует ее в макушку, говорит, что и не одну такую Микасу она встретит - ей же всего девятнадцать - и вообще, вся жизнь еще впереди, и он обязательно будет рядом.
– У нее такие же были? - Бертольд ведет кончиком среднего пальца по бедренной косточке и ниже по ноге, задевая руками шорты. У Энни мурашки и голова забита вообще не ее жизнью и вообще не Бертольдом. Она сейчас в открытом космосе - там, где не чувствуется гравитация и тяжесть призрачной ноши, там, где пахнет аккордами айвы и струнами блестящих волос. Энни, что чувствует у кончика носа каждую пылинку, видит каждый луч солнца, но совсем не замечала очевидного. - Шрамы?
О, сладенький.
Это меня такие же, как у нее.
Потому что хочешь оставить на себе каждый ее маневр; боишься, что еще через месяц не вспомнишь, каково это - улыбаться полторы тысячи раз на дню, когда Микаса забирала ее зудящую пустоту в обмен на веточки сирени в душе - через конвекцию, не иначе. Энни, словно маленький и прихотливый цветок орхидеи, проглатывала каждый луч, отражающийся в дырах ее глаз.
Там, где должна была быть душа.
На полу одиноко лежит ее рукопись. Энни жадно смотрит, будто взглядом хочет прожечь там, где на обратной стороне написано:
"Я написала последнюю песню о тебе".
И опять - прошедшее время, что акварелью пачкает грязные в чужой крови пальцы.
И Энни, конечно же, говорит ей, что обязательно скоро будет рядом - она же слышит ее, правда? - и попросит о чем-то, что жадно будоражит сердце.
"Спой и предыдущие песни обо мне".
