Янтарный миг

В пыльном чехле — чьи-то очки. Гарри недоуменно разглядывает их. Подносит к глазам — на дальнозоркость. Дужки тонкой оправы потертые, но круглые линзы — на удивление чистые и не поцарапанные. Об очках явно заботились. Но вот чем уж Гарри не страдал, даже с учетом преклонного возраста, так это зрением. Зачем они тут? Откуда взялись? Детектив пихает очки в чехол, бросает обратно и внезапно обнаруживает, что руки, вопреки намерениям, делают все очень бережно. Складывают дужки, вкладывают очки в чехол и набрасывают тряпочку от пыли. А чехол аккуратно ложится на край стола. Видимо, зачем-то все-таки нужны эти стекла. Он сам просто не помнит, зачем. Единственная жилая комната частного дома кажется большой за счет почти полной пустоты. Спальное место, кухонный угол — ничего лишнего. Но чем эта комната отличается от любого жилища в Ревашоле — она снизу доверху обклеена таинственными схемами. Цифры и измерения, линии, вычисления — Гарри понятия не имеет, о чем они. От малейшей попытки понять, о чем и зачем вся эта чушь, у него начинает до боли щемить в груди, поэтому попытки заброшены. А рука все содрать и выбросить не поднимается. В прямом смысле не поднимается, как с тем пыльным чехлом. Проще оставить, как есть. Еженедельная уборка заканчивается в санузле. Смывая с зеркала мыльную воду, Гарри видит отражение — гладко бритый старик с ясными, но бегающими глазами, седина явственно взяла верх над когда-то темной копной волос. Выглядит старик на удивление здоровым и бодрым, если не считать очевидной старости. Посторонний наблюдатель даже мог бы назвать его спортивным. Но вот сам Гарри отлично знал свое тело — оно разваливалось. Болело по частям, как древняя мотокарета. Тут чинишь — там отвалилось. Скрипело еще потихоньку, но это не навсегда. После санузла ноги сами понесли его на улицу. Между домом и улицей — небольшой палисадник с травой, пригодной в чай. Нежные листья увяли в осенних заморозках. Постукивая зубами, Гарри зашел во второе и последнее строение на участке — гараж. Ну и зачем он сюда пошел? Ящики с инструментами он перебрал уже много раз, все промаслено, разложено и готово к работе с машиной… которой нет. Куда делась мотокарета? Зачем он хранил инструменты? Память безмолвствовала. Едкой горечью окатила досада. Да, у Гарри была серьезная проблема — не с глазами, не с дряхлым телом, а в первую очередь с памятью. На нее словно кто-то чернильницу вылил. Пятна-пятна-пятна, а между ними проскакивают воспоминания о том, как он жил в этом доме, долго, очень долго работал в 41-м полицейском участке, еще раньше — даже в школе. Но когда Гарри пытался сосредоточиться и выудить что-то более серьезное — имена людей, места, события, — память ускользала юркой рыбой. Словно в насмешку, детективные навыки ничуть не затупились. Старик по-прежнему остро воспринимал мир и анализировал его. Но как только он пытался проанализировать свои обстоятельства, вспомнить что-то про себя, сосредоточенность оставляла его, а спустя несколько секунд он обнаруживал, что забыл, чем только что занимался. Вроде как, пытался что-то вспомнить? Ох, как же он на это злился… Гарри не оставляло ощущение, что он должен что-то найти. Что-то, кого-то? Смутная тревога преследовала, не давая покоя. Ищи, ищи! — настойчиво подгоняли внутренние голоса, не дававшие ответов. Каждый день старик накидывал протертую до дыр, не по размеру куртку и бродил по улицам Джемрока. Ходьба ему нравилась. Во время прогулок тревога утихала, а иногда Гарри и вовсе пускался легкой трусцой. Ноги сами отбивали ритм, тревогу заглушал стук сердца. Ему даже чудилось, словно бы он кого-то догоняет, и это ощущение ему нравилось в беге больше всего. Единственное, что раздражало — бегущий человек привлекает больше внимания, чем едва волочащий ноги. Вот и в этот раз к нему прицепилась компания юных, азартно гогочущих чернокожих пареньков. Как и все семенинцы — длинноногие, прыгучие, — они с легкостью поравнялись с ним и стали играючи тыкать локтями в бок, сбивая с ритма. — Дед, а дед, куда спешишь? — звенели их голоса вокруг. — Мелочишки нет? Гарри не останавливался, и его вынудили — перехватили и прижали к стенке за плечо. — Район-то знаешь, оборванец? — хихикали они беззлобно, обнажая белоснежные зубы. — Это наш район! Тут только мы бегаем. Гони штраф, дедуля. — Отвали, макака черножопая, — огрызнулся старик, стряхивая чужую руку с плеча. — Я тут живу дольше, чем ты со своей мамаши деньги трясешь. Он был слишком стар, чтобы ввязываться в драку. Он был достаточно стар, чтобы это осталось единственным способом хорошенько развлечься — с огнем в груди и кровью на костяшках. Ошалевшие от его наглости семенинцы стали ругаться и хохотать, словно бы не всерьез толкая его ладонями — упадет, будут и ногами. Получив пару ударов в ответ, стали примериваться к старику уже всерьез, бросая сквозь зубы ругательства на своей дьявольской тарабарщине. Их разогнал включенный на пару итераций вой сирены РГМ, сладостно отозвавшийся в ушах бывшего полицейского. Юнцы исчезли в боковом проулке, будто бы их и не было. А всклокоченный, тяжело дышащий Гарри остался стоять, наблюдая, как мотокарета подъезжает ближе. Новая, ухоженная мотокарета остановилась рядом — Дюбуа окатило волной из грязной лужи и смутной тоской по запаху обивки сидений и чужих руках на руле… — …каждого бомжа так обхаживать? — он уловил отрывок фразы, когда у переднего пассажирского сиденья приспустилось окно. Молодой мужчина, сидевший у него, демонстративно пялился в лобовое стекло, игнорируя старика. — Завали хлебало, Эрик! — отозвался водитель и склонился к опущенному окну. Веснушки, огненные волосы и подвижный, живой взгляд. — Здорово, старик! Узнаешь? В мыслях шевельнулся зыбкий образ, имя само легло на язык: — Офицер Рюйтер? — Между прочим, уже сержант, — похвастался парень. Спросил с искренним сочувствием: — Ты как, держишься? Пенсии хватает или подбросить на лекарства, чтоб в следующий раз бегал быстрее? — Никаких еще лекарств! — с неожиданной даже для себя самого злобой гаркнул старик. Парень, виновато ухмыляясь, отшатнулся, его напарник с опаской глянул вбок. — Я в порядке. Спасибо. — Ну и замечательно. Бывай, старик! Мотокарета тронулась. Дюбуа, хмурясь, смотрел вслед. Рюйтер… Рюйтер… Ничего не приходило в голову. Коллега? Нет, слишком молодой. Может, кто-то из программы шефства? Брали молодежь из трущоб, помогали влиться в дружные ряды РГМ… Да, наверняка оттуда. Жаль только Гарри пацана вообще не помнил. Хотя именно этот рыжий ему каждый месяц из участка пенсию носил. И чего он так разозлился… Надо будет в следующий раз перед ним извиниться. Если вспомнит. Кажется, он все улицы знал наизусть. Каждая была знакома, каждый дом, каждый поворот. Он шел, бежал трусцой дальше, наворачивая смутно знакомые маршруты. Невольно задумался — может, в следующий раз надо свернуть туда, где он бегал не так часто? Новый вид, может, всколыхнет что-то в памяти? Но бежалось так уютно и спокойно, что он говорил себе «завтра» — и так каждый день. На новых причалах было людно. Сегодня выходной? Рыбаки с уловом, мелкие торгаши. Вонь океана и рыбы, гомон до небес, промозглый ветер. Гарри остановился передохнуть на одном из немногих свободных пятачков, рядом с яхточкой какого-то капитана — он ничего не продавал, просто курил, провожая взглядом чаек. Дюбуа заинтересованно уставился на яхту. Недорогая, чуть ли не вручную слаженная из дешевых пород. Выкрашена вручную. Скороходная. На носу аккуратно и с любовью выведено женское имя. Семейный человек, курьер по Серости меж ближайших островов — работа опасная, но окупавшая себя… — Шел бы ты отсюда, — глухо пробурчал капитан. Только сейчас Гарри заметил, с какой неприязнью мужчина на него смотрит. — Давай, давай, оглох? Вали! Никуда я с тобой не поплыву. — Мне никуда и не надо, — возразил Гарри. — Вы меня с кем-то путаете. Мужчина медленно выдохнул, скривившись. — Раз сегодня тебе никуда не надо, будь добр, уйди с глаз долой. Примерно такой же диалог повторился еще у пары причалов, прежде чем Гарри, недоумевающий по поводу недружелюбия местных лодочников, удалился прочь от порта. Он не слишком удивлялся, что не помнит, почему его так невзлюбили. Однако складывалось впечатление, будто среди капитанов он тут практически местная знаменитость с титулом «Старик, который достал всех». Надо бы завтра спросить, чем он их так достал. Завтра, завтра и еще раз завтра… Ощущение потери и осыпающегося сквозь пальцы времени. Ближе к вечеру ноги привели его в старую церковь на краю мира. Место очень уж злачное — грохочущая музыка, беснующаяся молодежь. Но вышибала на входе пропустил его без единого вопроса. Знал, что ли? А диджей, увидев растерянно озирающегося старика в толпе, временно покинул пульт и, ухватив Гарри за руку, провел в подсобные помещения. — Куда ты меня ведешь, — бормотал старик, но его движения обманывали его самого. Он шел слишком уверенно, чтобы не знать, куда идет. Ноги шли, голова не понимала. Диджей оставил его в небольшой каморке со странной аппаратурой. Провода, экраны, микшеры, еще провода… Здесь происходил какой-то невероятно сложный, зацикленный процесс. Но откуда-то Гарри знал, куда нужно смотреть — на один из экранов, где мягко мигала зеленая точка. Зачарованный устойчивым, равномерным миганием, Гарри вдруг осознал, что эта точка — единственное, что имеет смысл. Главное, что ему нужно. То, что долго, господи, так долго искал. И этот пульсирующий свет наполнял сердце жгучим покоем, от которого увлажнялись глаза и тряслись пальцы. Он не выдерживал долго, и уходил прочь, напоследок бросая взгляд на мигающую точку и экран с цифрами — что-то подсказывало ему, что эти цифры остаются неизменными уже очень и очень долго. И останутся таковыми, если расчеты верны, всегда. Домой он возвращается уже почти в полной темноте. А у ворот его ждет девушка — стройная, курящая и изнывающая от нетерпения. — Добрый вечер, дядюшка! — окликает она его. — Я к вам в гости. Гарри игнорирует девушку. Его сегодня слишком много людей окликало, ему нужен покой. И точно не нужна компания. — Меня зовут Стелла Ингерлунд, я приплыла из Граада. Переночевать не пустите? Он останавливается. Белый призрак, нежное лицо — он уже ничего не чувствует, когда вспоминает этот образ, словно прочитал о своей душераздирающей любви в бульварном романе, сто тысяч лет назад. Но от фамилии до сих пор слабо ёкает сердце. — Стелла… Ингерлунд? — Да-да, — девушка тушит сигарету о крашеный забор. Крашенный этой весной, между прочим. — Маманя подсказала, где вас искать. Она говорила, что вы человек добрый и приютите, если что. Не ошиблась ведь? Гарри резко оборачивается и вперяется взглядом так, что девушка даже слегка отшатывается. Он смотрит и анализирует. Короткая, дерзкая стрижка. Тонкие и светлые волосы, выкрашенные полосами в какой-то молодежный символ. Нет украшений, одежда стильная и дорогая, но обувь с ней не вяжется. Обувь — удобные и крепкие сапоги, больше подходящие охотнику, фермеру, рыбаку, а не клубной девочке. Запах сигарет и соли. Мозолистые пальцы с короткими, крепкими ногтями. — Сегодня приплыла? У какого причала встала? — Ого! — восторженно восклицает Стелла и делает пару хлопков в ладоши. — Она говорила, что вы настоящий детектив! Да, я сегодня приплыла в Мартинез. Та еще дыра, — дергает она тонким носиком. — Впрочем, маманя об этом тоже говорила. — Маманя, говоришь… И как там она? Как Дора? Странно, до безобразия странно, но на самом деле ему глубоко плевать. Просто эти слова показались более вежливым способом проверить девушку, чем требовать документы. — Отлично! Преподает про вот это вот всё свое, — девушка вертит пальцем в воздухе, — культурное и высокое. Скучает по папке, а тот только мне подарки иногда присылает. Лодочка, кстати, на которой я приплыла, от него. Она явно испытывала к матери снисходительное презрение за все вот это «культурное и высокое». Гарри задумался, что должен испытывать хоть что-то, когда слышит о том, что его бывшая оставлена другим мужчиной, но обнаружил — ничего. Ему будто про соседей через улицу рассказали. — Ну заходи, Стелла Ингерлунд. Девушка, ахая и щебеча, проходит вслед за ним в дом и останавливается, вдруг смолкая. — Это что у вас такое? — интересуется она уже совсем другим голосом, указывая на стены. — Черт его знает, — искренне отзывается Гарри и идет ставить чайник. — Почерк мой, а что это за чушь — понятия не имею. Оставив небольшую сумку у выхода, девушка всматривается в один из ближайших листков со схемами. — Энтропонетика. Тут какие-то… феерические вычисления. У нас такого даже на старших курсах не было. — А, Серость, — Гарри заглядывает в холодильник. — Могу сделать омлет. — Да, пожалуйста, — девушка снова смотрит на старика, но в ее глазах больше нет легкого веселья и опасной игривости, как у скучающей кошки. Она удивлена и готова уважать его. — Говорите, это ваш почерк? Это вы все написали? — Возможно. Яйца шипят на сковороде. — Вы что, не помните? — Нет. У меня не голова, а большая дыра. Дора разве не рассказывала? — Она упоминала, — уклончиво отзывается девушка. Недолго раздумывает о чем-то, а потом меняется на глазах и оживленно добавляет: — У меня с собой граадский паштет и немного ветчины. Сейчас достану! За ужином она рассказывает о том, как бороздит Серость на крохотной яхте. Официальная причина — чтобы записывать данные для научной работы. А что же это за научная работа? Тут девушка начинает усмехаться и подмигивать, перемежая речь незнакомыми аллюзиями, в которых Гарри без особого труда понимает суть. «Вы же не сдадите меня в полицию, детектив?» — чарующим голоском тянет Стелла и смеется. Избалованная девчонка, в лучших традициях современной молодежи прожигающая жизнь, обнаружила, что употребление наркотиков в Серости имеет совершенно иной эффект, нежели на изолах. Там они действуют ярче, глубже, фантастичнее. От них можно вообще не очнуться, если твоя яхта не вынырнет в реальности. Старик неприязненно морщится, но не судит ее. Он знает, что и сам когда-то искал спасения в наркотиках, алкоголе, и в то время он бы даже охотно присоединился к девчонке — да еще такой горячей, — в путешествии в Ничто. Однако потом его что-то остановило. Он бросил так резко, что страдал от ломки больше месяца. И никогда больше не прикасался, хотя тянуло, ох как тянуло каждую зиму в последние годы. Словно бы кто-то только и ждал, чтобы резко спросить «Офицер, что вы делаете?» — когда рука предаст его, и неодобрительно сощуриться. В груди болезненно защемило, в голове зашумело. Еще чуть-чуть, и черты лица прояснятся. Зрение смазалось и утонуло в краткой темноте — он моргнул. Неодобрительно… Хм. Гарри потерял мысль и потерянно заморгал. Боль ушла, будто ее и не было. Стелла заливалась уже совсем о другом — она так много читала о Ревашоле! У нее завтра будет денек, может, дядюшка Гарри покажет достопримечательности? — Завтра решим, — отмахнулся Гарри, убирая со стола посуду. Он что-то упустил. Нечто неуловимое едва коснулось мыслей птичьим пером и пропало. Намывая тарелки, он пытался вспомнить, что же такое пропало бесследно, но чем дольше думал, тем хуже осознавал, что вообще пытается вспомнить. И наконец сдался, досадуя. Ему снится Дора. Она проходит на аэродром под вывеской видеопроката. Гремят колесики чемодана. Он смотрит ей вслед. Затем разворачивается и бросается прочь, в темноту — туда, где находится нечто, взаправду нужное ему. Ускользающее сияние чужого голоса, тепло выверенных движений — потерянные в бесконечной мгле. Гарри бежит весь сон напролет в абсолютной темноте и тишине, пока к щекам нежно прикасаются ледяные лепестки. Бежит, снова не успевая, увязая в снегу. Не успевая… сделать что? Когда он просыпается, боль в груди исчезает вместе с тающими по лицу каплями. Гарри, как и в любой день, выходит на прогулку. Стелла увязывается за ним. — Куда идем? — интересуется она. — Не знаю, — честно отвечает старик. — О, flâneur! — жеманно восклицает девушка, затягиваясь сигаретой. — Бесцельная прогулка по улочкам неизвестного города. Люблю такое! Ей находится, о чем поболтать. Гарри почти не реагирует на ее речи, лишь с легкой неприязнью отмечает расширенные зрачки и блуждающий взгляд. Впрочем, какое ему дело? Он ищет. Он должен найти, пока не стало поздно… — Отведи меня в хороший ба-а-ар! — канючит Стелла. — Ты точно знаешь бар повеселее! Гарри лишь отмахивается. У него и без баров слишком дырявая голова, чтобы пить. Если он возьмется за алкоголь, то окончательно превратится в овощ, каким уже чуть не стал в больнице после того, как… Хрустнувшая белыми катышками и стеклянными пальцами мысль выскальзывает прочь, дышать становится легче. Иногда он пускается трусцой, а девушка бесстыдно виснет на руке и упирается сапогами, останавливая и жалуясь, что выдохлась. Она просит, требует отдыха, а потом хохочет и сама бежит вперед. То послушно идет следом, то внезапно выталкивает в какие-то подворотни, к счастью, безопасные днем… Чистый хаос, а не девушка. Он окончательно теряет чувство направления, поддаваясь хаотичным перемещениям спутницы. Все-то ей любопытно. Каждая джемрокская дыра. Типичная туристка на выгуле… Мысль обрывается вместе с гулким ударом сердца. Яркий свет! Скорее, останови его! Гарри бросается наперерез вывернувшей из-за угла мотокарете со слепящими гелиевыми фарами. Хваткие руки дергают его обратно за край куртки, а вильнувшая мотокарета, отчаянно сигналя и стуча колесами по разбитой дороге, удаляется прочь вместе со смутным, острым клубком воспоминаний. — С ума сошел! — задыхается Стелла, а потом разражается нервным смехом. — Дядь, я знаю, что невыносима. Но под колеса бросаться — это слишком! Ладно, ладно, я буду вести себя спокойнее… И она продолжает болтать, ровным счетом ничего не меняя. Гарри идет дальше, недоумевая, с чего он вдруг решил выскочить на дорогу. Он плохо помнит эти места. Практически не помнит. Почему-то крепкие ноги предпочитают обходить это место стороной, хотя он знает весь район наизусть. С чего бы? Замутненная голова отказывается думать, рассуждения разбиваются о черноту в голове. Ясно только, что специально он бы сюда никогда не зашел. — Ух, какое пикантное местечко! – Стелла разглядывает откровенную, грубо намалеванную вывеску. — Дядюшка, мы идем туда! Прямо сейчас. Она тянет его за руку, но старик стоит как вкопанный и смотрит в противоположную сторону. В глубоких морщинах на лице залегли тени и страшная бледность. Шаг вперед. — Нет, не туда! Там скучно, — ноет Стелла, но то ли ей не хватает съеденных наркотиками сил, то ли она не хочет по-настоящему отвернуть его в сторону. Что-то ждет там, меж высокой травы. Не позволяет ему уйти и безмолвно зовет к себе, напоминая. Ему плохо, но едва ли не впервые за все время, что он помнит, эта боль не растворяется в памяти, едва он отводит взгляд. Нет, это место притягивает взгляд и одновременно сжимает челюсти на глотке. Крепясь, старик шагает меж заброшенных могил. Десять шагов влево. Еще двадцать шагов вперед. И нужно повернуться направо. Высеченные в камне буквы уничтожают его. Еще раз. В который раз. В который? От ужасной боли — почему, почему она такая? — он прозревает, и видит, что скрывается за темнотой. За каждым чернильным пятном на памяти, за каждым забытым лицом и промасленным инструментом в тихом гараже. И только когда он смотрит, когда видит безмолвное свидетельство — единственное, что осталось, — он помнит, задыхаясь от боли, перекручивающей нутро. Помнит! Он не может контролировать мышцы лица, оно кривится в уродливой гримасе. Старик падает на колени и съеживается, изо всех сил цепляясь, сжимая побелевшими пальцами старую летную куртку, когда-то бывшую оранжевой, на своих плечах. — Ой, дядь, да ты… плачешь, — ей неловко. Девушка прочищает горло и склоняется к надгробию. — «…при исполнении…» — зачитывает она себе под нос. Молчит. Но любопытство все же перевешивает: — Что это была за Ким? Коллега? При исполнении. У него на глазах. Алое на снег, пустота в зрачках. Гарри зарывается лицом в ладони, пытаясь дышать. Звуки, вырывающиеся из горла, все меньше похожи на те, что может издать человеческое существо. Оказывается, боль может быть еще хуже. Она может сжигать заживо. — Ох, держись, у меня есть гипногамма… — встревоженная Стелла копается в сумочке. — Никаких таблеток! — звериная злость вырывается воплем. Девушка отскакивает, чуть не врезавшись в соседнее надгробье. — Никаких! Таблеток! — Нет-нет! Никаких! — напуганная выражением лица, обращенного к ней, она поднимает руки. Кристальная ясность всегда приходит только вместе с болью. Ему нужна, ужасно нужна эта боль, ничем не заглушенная. Мысли раскручиваются, летя по колее, которую проходили не единожды. Все складывается в единое целое, и Гарри понимает, что искал не там, хотя ответ был у него перед глазами все это время. — Отвези меня, — хрипит он, поднимаясь на дрожащие ноги. — Куда? — В Серость. Стелла, кажется, впервые в жизни не находит, что сказать. Эта боль не может оставаться вечно. Его тело — проклятое выносливое тело, — слишком хочет жить — зачем? — чтобы позволять подвергать себя таким мучениям. Его тело уже знает, что нужно делать, чтобы избавиться от боли, и на этот раз справляется даже без головокружительного запоя. С каждым разом оно утишает боль все лучше. С каждым разом бело-мертвая тьма покрывает его разум все быстрее и однажды укроет совсем. Но небольшой запас времени все же есть. И этот запас быстро иссякает. Некому было сказать, что делать с этой болью. Больше некому. Давно были отброшены фразы «забудь и живи дальше», «просто будь счастлив», ведь единственный, к кому бы он прислушался, не успел их произнести и уже никогда не сможет. Пришлось искать выход самому, и этот выход встревожил тех, кто до сих пор почему-то о нем заботился. Вернувшись, Гарри с первого взгляда читает чертежи на стенах. Это расчеты, на которые он тратил бесценное время, когда еще все помнил, когда еще не оказался на больничной койке — координаты одного конкретного момента, выброшенного энтропией в Серость, как и все прочие, но чудом сохранившегося от размывания, как сохраняется в безжалостном песке мягкий янтарь, приобретая твердость и сияние. Этот мигающий зеленым огонек — шанс. Шанс на то, что за шагом в пустоту останется что-то еще. Стелла отказывается. Отказывается еще раз. Умоляет этого не делать — это же самоубийство. Но Гарри хороший детектив. Он умеет раскалывать людей, умеет уговаривать. К концу дня дом переписан на девушку — дом, полный стертой памяти и едва не похоронивший хозяина в беззвучии, — а небольшая яхта отплывает из Ревашоля. Осенний ветер наполняет паруса, капли моросят по куртке. Гарри наблюдает, как Ревашоль отдаляется прочь. Очертания его родины, места, где он радовался, страдал, любил и умер ровно наполовину — тает в сером тумане. Накатывает бесцветная волна, такая незаметная и коварная. Градиент из яви в пустоту. Гарри не проходил специальной подготовки, его память плавится под невесомыми касаниями. Его заполоняют чужие воспоминания и ощущения, они вымывают слова, запахи и мысли. Он помнит, как искал ключи. Уплывал прочь из города, предавшего короля. Занимался любовью с Дорой. Уходил на дно в шторм. Видел буревестника высоко в небе. Бил до крови черным кулаком. Дорога занимает время, и все это время Пустота уничтожает его разум. Через открытые ей части проносятся вихри и шторма чужих мыслей, крупицы мертвых жизней и ростки новых начал. И только та часть, что свернулась под черными пятнами боли, неподвижна и нема, скрывшись в глубине мозга. Не затронута ничем, потому что сама — мертва, как Серость. Когда девушка трясет его за плечи, старик не узнает ее. — Выходи! — она указывает за борт, в серое ничто. — Туда! Старик яростно мотает головой. Он слишком хочет жить, чтобы бросаться в смерть. Его сердце еще бьется, зачем его притащили в этот кошмар! Верните домой! В Ревашоль, на Соль, в Самарию… Девушка упирается и толкает, крича, что он сам об этом умолял. Завязывается борьба. Вещь, которую до сей поры Гарри неосознанно сжимал в руке мертвой хваткой, выпадает и раскрывается. Стекло хрустит под ногой. Он застывает на месте. Девушка отпрыгивает, принимает боевую стойку — готова драться всерьез. Но старик не обращает внимания. Он склоняется и поднимает разбитые очки. Осколки высыпаются из рамок, оставшиеся остро блестят. Гарри помнит. Он наконец-то помнит, как медленно снимал эти очки в самый первый раз. Как они мешались и вечно были некстати во все последующие. Не отрывая взгляда от последнего воспоминания, он шагает вперед. И вперед. И вперед… Это не очки. Это два стаканчика кофе в руках. Гарри моргает. Вот же померещится. Вокруг — золотистая в закатных лучах набережная. Кричат чайки, океан дышит о волнорезы внизу. Запах соленых камней и кофе. Ветер треплет волосы человека, ожидающего на скамье. А Гарри несет горячий кофе после долгой дневной смены тому, кого любит всем сердцем и кто по праву заслужил самый вкусный кофе в Ревашоле. Все так, как и должно быть. С чего должно быть иначе? Ким углубился в записи в блокноте. Одной рукой держит ручку, второй придерживает края трепещущих страниц. Гарри протягивает кофе и встречает взгляд усталых глаз. Ким принимает кофе и пьет, чуть жмурясь. Очки запотевают. Вырвавшиеся на свободу страницы бьются и шелестят. Гарри присаживается рядом, не сводя взгляда с напарника. — У меня что-то на лице? — не сразу, но все же спрашивает Кицураги. — А? Нет. Все в порядке. Просто у меня такое ощущение, будто мы не виделись очень, о-о-очень долго. Ким легонько фыркает, прихлебывая кофе. Линзы очков на секунду мутнеют от волны пара. — Кофе и впрямь могли бы сделать побыстрее, — соглашается он. Вздыхает, прижимая кружкой полощущиеся страницы. На них остается смазанный кофейный отпечаток донышка. — Что ж, давай поторопимся. Нам сегодня еще отчеты готовить. — Я помогу с ними, — откликается Гарри. — Однако прямо сейчас, лейтенант Кицураги, у нас другая задача. — И какая же? — Наслаждаться моментом. Кофе стоил ожидания. Ароматный привкус окутывает рот, и Гарри щурится под закатным солнцем, безмолвно прося посидеть еще чуть-чуть. Ему хотелось бы продлить этот миг и навсегда запечатлеть в своей памяти. Напарник немного медлит. Но захлопывает блокнот. Копается в кармане яркой оранжевой куртки, достает сигареты и зажигалку. Прикуривает, старательно пряча огонек зажигалки от ветра в кулаке. Откидывается на спинку скамьи и выдыхает с дымом, улыбаясь: — Ты прав. Ведь впереди — целая вечность.