***
Ту бомбёжку они пережили. Как и ещё шесть после неё. Но кто сказал, что именно эта не окажется последней? Каждый раз, спускаясь в бомбоубежище, Стэн как будто попадает в морозильную камеру. Его дядя был мясником, так что он знает, как они выглядят. Только вместо подвешенных к потолку кусков мяса здесь люди. То же мясо, если задуматься. Только это мясо ещё не знает, что оно уже в камере и его готовят на убой. Здесь Стэн не может нормально дышать. Он ищет в толпе знакомые глаза, хотя здесь все глаза знакомые. Все эти люди знают его с младенчества, а то и были знакомы с его родителями ещё до того, как он родился. Если они сегодня умрут, то умрут все вместе. На мгновение ему кажется, что Билла здесь нет. Во рту пересыхает. Такого не может быть. Такого не должно быть. Он должен быть здесь, в безопасности, пусть даже сравнительной. Да, от прямого попадания бомбы убежище их не спасёт, но шансы ведь остаются… А потом он его находит. Облегчение такое, что он едва удерживается на ногах, и ему приходится сделать шаг назад, чтобы не упасть. Он тут же натыкается спиной на соседа, но на его нервную ругань ему всё равно. У Билла на руках сидит ребёнок. Не его брат, а совсем маленькая девочка, рыжие кудряшки и мальчишеский комбинезон. Дочка Маршей. Стэн невольно вспоминает, что их старый дом разбомбили несколько недель назад. Хорошо, что их уже там не было. Девочка плачет. И ещё несколько детей их соседей. Всем страшно, но плачут они почти беззвучно: родители запугали, что если они будут кричать, их могут найти немецкие солдаты. Бред это всё. По крайней мере, сейчас. Сейчас им грозят только бомбы. А потом Билл начинает петь. Почти неслышно, но детям этого хватает: они поворачивают к нему заплаканные лица и слушают, как кобры слушают заклинателя змей. И Стэн их прекрасно понимает. Он и сам не может отвести взгляд. Со своего места ему почти ничего не слышно, но он знает мелодию, которую напевает Билл. Он часто её поёт, когда они вдвоем гуляют по холмам. Может быть, он придумал её сам. А если нет, то Стэн не может представить никого, кто мог бы исполнить её так же красиво. В груди у него что-то сжимается. Билл уже замолчал, а дети — и Стэн — всё продолжают на него смотреть. Потом маленькую рыжую девочку забирает растрёпанная мама. Она, похоже, ничего не слышала. И жизнь возвращается на круги своя — насколько это возможно, когда вы в бомбоубежище. Дети разбредаются по родителям, а Билл переводит взгляд прямо на Стэна, и тот чувствует, что краснеет. Он, похоже, всё это время знал, что он там стоит. Билл отходит к стене и съезжает по ней на землю. Опрятные мальчики к вечеру станут грязными. Если, конечно, выживут. Стэн подходит и садится рядом. Они молчат. А что тут скажешь? Последние месяцы были подарком. Они каждый раз спускались в бомбоубежище, не имея гарантии на то, что смогут снова подняться на поверхность. И каждый раз, выходя, Стэн по-новому глядел на свою жизнь. Он начал ценить каждый день и всё, что с ним происходит. Или того, кто с ним происходит? Но он никак не может отделаться от мысли, что всё это — просто бонус от Вселенной. Что их жизни закончились ещё во время первой бомбёжки, а всё, что случилось после неё — подарок. Жизнь после смерти, но до Рая или Ада. Если честно, скорее уж Ада, потому что таким людям, как он, в Раю вроде бы не место. Дополнительная жизнь, чтобы успеть всё, что он не успел сделать раньше. Это здорово, наверное. Очень здорово знать, что сама Вселенная хочет сделать тебе подарок. Только вот подарки не длятся вечно. Он кладёт голову Биллу на плечо, а Билл упирается ему в макушку подбородком. — Снова знобит? — спрашивает Билл куда-то в его волосы. Стэн не отвечает. Они переплетают пальцы. — Не сегодня, помнишь? Озноб становится слабее, а дыхание выравнивается, хотя сердце продолжает стучать как колокол. Может, они снова выживут, потому что уже мертвы. — Не сегодня, — отвечает Стэн.***
Бомбёжки вошли в привычку. Хотя, наверное, до конца к такому привыкнуть всё-таки невозможно. Эта — двадцатая. Юбилейная. Последние пару недель сирены будили их почти каждую ночь. Сегодня тоже: всего пять минут назад Билл ещё спал, а теперь сна уже ни в одном глазу. Какой там. Нужно быть психом, чтобы спать, когда вокруг падают бомбы. Стэн снова сидит рядом. Одного только вида его кудрявой головы хватает, чтобы Биллу стало спокойнее. И это хорошо. Потому что если он на взводе, воображение у него начинает работать на полную катушку, и от этого становится всё хуже и хуже с каждой секундой. Например, он начинает видеть огонь. Говорят, когда бомбы разрываются, на обломках всегда есть огонь, потому что не может этот взрывающийся кошмар оставить после себя хоть что-то, даже воспоминание, даже… — Эй? Это Стэн. Смотрит на него своими бесконечными глазами. Волнуется. — Всё хорошо. Билл чуть улыбается уголком губ. Получается плохо. Но по глазам Стэна он видит, что Урис его понимает. Сегодня в убежище тихо. По ночам так всегда. Всегда кажется, что ночью у тебя больше шансов услышать Смерть. И все слушают. И, может, даже слышат, как иногда она проходит мимо. Папа советует научиться жить со смертью. Просто смириться с тем, что однажды она кого-то да заберёт, и тогда ему будет очень плохо. В такое время они живут. Без этого просто никак. Стэн подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. Смотрит куда-то в землю. У него длинные ресницы и острый нос с маленькой горбинкой. За такой нос в Германии его бы уже увезли. Билл слышал, из мест, куда их увозят, евреи уже не возвращаются. Ему становится ещё холоднее. Стэн приоткрывает рот, а потом снова закрывает. Билл хмурится. — Говори уже. Но Стэн не говорит. Только закусывает губу и отворачивается. Билл готов махнуть рукой: не хочет, значит не надо. Но у него ощущение, что это важно. Может быть, он просто волнуется. А потом Стэн произносит, очень тихо: — Я устал, — и снова смотрит на Билла. — Только не говори ничего, ладно? А Биллу многое хочется сказать. Например, что они все здесь устали. Конечно! Их ведь будят по ночам, причём часто. И они все теперь очень чутко спят. И не высыпаются. И недоедают. Они все здесь устали, слышишь, Стэн? Все! Но он молчит. Не только потому, что Стэн попросил ничего не говорить, но и потому, что он понимает, что это не то. Он говорил не про это. И это его пугает. Наверное, даже сильнее, чем бомбы. Поэтому вместо того, чтобы болтать невесть что, запинаясь и останавливаясь на каждом слове, как будто ему всё ещё шесть лет и заикание ещё не прошло, он так же тихо предлагает: — Ляжешь? Он выпрямляет колени, и Стэн кладёт на них голову. Отработанное движение, со стороны точно выглядит странно, но так гораздо удобнее. И Билл знает, что Стэна это успокаивает. Да и что уж там — его тоже. Соседки, глядя на них, обмениваются комментариями вроде: «Смотрите, какие замечательные друзья! Всем бы таких друзей, как этим двоим!», Билл сам слышал. Обычно мысль об этом его веселит, но не сегодня. Сегодня он просто перебирает пальцами волосы Стэна, пока он не закрывает глаза. Но он не спит, потому что нужно быть психом, чтобы спать, когда вокруг падают бомбы. Он просто пытается дышать.***
Бомбёжки не прекращаются. Были и затишья, и перерывы, но над любым спокойным днём висит тень надвигающейся беды. Она сверлит спину взглядом, дышит в затылок и заставляет просыпаться в холодном поту посреди ночи с неестественно сильно бьющимся сердцем. А потом сирены включаются в самый разгар дня, и ты спускаешься в этот душный, холодный подвал, пропускаешь старших к стульям, ободряюще улыбаешься матери и гадаешь, умрёте вы все сегодня, или вам достанется ещё немного времени. Но первым делом — ищешь Билла. Стэн останавливается посреди подвала и по привычке озирается по сторонам. Обычно на то, чтобы найти Билла, у него уходит всего несколько секунд. Но его нигде нет. Не может такого быть. Нет, Стэн и так спустился одним из последних, Билл уже должен ждать его где-то здесь. Нужно проверить там, где много людей, может, его кто-то заслонил… Но тут до его плеча дотрагивается чья-то рука. Стэн вздрагивает. За ним стоит миссис Денбро и смотрит на него круглыми от страха глазами. — Где Билл, Стэнли? — спрашивает она как может спокойно, но голос всё равно становится выше к концу фразы. Стэн чувствует, как земля начинает медленно уходить из-под ног. — Я думал, он с вами… Миссис Денбро бледнеет и вдруг кричит ему, прежде, чем он успевает осознать, что делает: — Нет, нет, не иди туда! Но он уже бежит. Взлетает по лестнице, выскакивает за дверь, и плевать, что её уже закрывают. Если Билл остался там, то его нужно найти. Если Билл сегодня умрёт, то они умрут вместе. Вверх по улице, по лужайке к дому. Наверное, Билл ещё в доме. Он может быть в подвале, копаться там в поисках куска фанеры, или банки краски, или чистой бумаги, или, наоборот, сидеть на чердаке. Он может спать, в конце концов! Он ведь постоянно шутит, что если он заснёт, его не получится разбудить даже пушечным выстрелом! Дверь не заперта, но он и так это знал: никто не запирает двери, когда воют сирены, на это просто нет времени. Тем более, если ваш ребёнок всё ещё в доме. На кухне никого нет. Конечно, потому что Билл бы точно не остановился приготовить себе бутерброд во время бомбёжки. Он бы так не поступил, не заставил бы всех волноваться из-за какой-то ерунды. Может, дверь в подвал завалило? Или он упал с лестницы, пока бежал вниз, и потерял сознание? Возможные объяснения, одно хуже другого, мелькают у Стэна в голове со скоростью пуль. Он мечется по дому, заглядывает во все комнаты, даже в шкафы, а время капает, утекает сквозь щели под дверьми, потому что бомбёжка началась, потому что он не в убежище, и Билл тоже не в убежище, и никто из них не защищён… В конце концов он останавливается. Билла здесь нет. Принять это даже больнее, чем он мог подумать. Его здесь нет, и он даже понятия не имеет, где он находится. И ведь этот дом — это единственное место, в котором Билл бывает в это время дня, если он не со Стэном. Стэн закрывает глаза. Это он виноват. Если бы он зашёл за ним пораньше… Сейчас ведь уже далеко не утро… Если бы он настоял на другом времени встречи или вовсе пришёл бы без предупреждения… Билл был бы в безопасности. Но он не справился. Он его потерял. И теперь ему точно не хватит времени его найти. Вселенная дала ему шанс, а он потратил его впустую. Стёкла взрываются, и осколки летят во все стороны. Бомба всё-таки падает.***
Билл гулял между холмами, когда сирены заработали, поэтому он не сразу их услышал. Точнее, не просто гулял, у него была цель. Но когда до него, довольного собой парнишки в хорошем настроении, начинают доноситься завывания тревоги, эта цель отходит далеко на задний план. И он бежит. Немцы иногда бомбили поля. Обычно целились в здания, но иногда и в поля тоже, чтобы напугать. И у них получалось. Хотя могли бы и не утруждаться: чтобы их запугать хватило даже одного разгромленного дома. А теперь уже почти весь город в руинах. Но суть в том, что его не спасёт от бомб то, что он не находится в городе. Даже наоборот. Он весь как на ладони. Билл чувствует, что лёгкие уже начинают гореть, но боится остановиться. Каждая секунда может стоить ему жизни. А что, если они уже закрыли бомбоубежище? Они ведь могли, они боятся газовой атаки. Насколько он опоздал? Улицы опустели. Каждый удар каблуков его ботинок о мостовую звучит громко, как будто пытается подсказать бомбардировщикам, что он здесь, вот он, замечательная живая мишень! Цельтесь сюда, дорогие лётчики! Цельтесь и стреляйте! Бейте наповал! Он не успеет убежать! Но он, похоже, успевает. Это первая мысль, которая проникает к нему в мозг, когда он видит распахнутую дверь в убежище. Он успел. Он будет жить. Ноги сами собой начинают двигаться быстрее, а потом он слышит крик. — Остановите его, кто-нибудь! Но ведь это не ему кричат, да? Они не могут кричать ему, чтобы он оставался на улице во время бомбёжки. Потому что, чтобы его остановить, кому-то пришлось бы выйти. Поэтому Билл останавливается только на мгновение, а затем снова принимается бежать. Быстро, быстро, пока он ещё может. — Билл! Мать хватает его, как только он переступает порог, проволакивает по лестнице и с силой прижимает к груди. Покрывает волосы поцелуями и бормочет невнятные ругательства, потому что зачем, зачем он так далеко ушёл, где он был, они все так волновались… А у Билла в голове слишком много шума, чтобы в это вникать. Он жив. Он добежал. Он счастлив. Не сегодня. Но если он правильно сделал, что продолжил бежать… …кого тогда пытались остановить? И тут он видит то, чего не заметил в первую секунду возвращения: беззвучно рыдая, на коленях у лестницы стоит мама Стэна, и две женщины стоят рядом с ней, не пуская её ко входу. У Билла пересыхает во рту. Он отстраняется и начинает озираться по сторонам. — Мам, где Стэн? Она поджимает губы, а Стэна нигде нет. Ни рядом с матерью, ни у стены, там, где они обычно сидят. И… он бы подошёл, когда Билл добрался. Он бы… он бы подошёл. — Он побежал за тобой, Билли, — говорит мама, и по щеке у неё катится слеза. — Вы разминулись всего на минуту. Билл делает шаг к выходу, но его уже хватают чьи-то руки — это мужчины, которых пока не призвали на фронт. Он вырывается, но его не пускают. Не хватало им ещё упустить двоих вместо одного. Кто-то закрывает дверь в убежище. — Пустите меня! Его нельзя там бросать! — но его не слушают. — Почему вы стоите? Его надо найти, он же там умрёт! Мама Стэна прячет лицо в ладонях. — Пустите меня к нему! Его не пускают. Билл оцарапывает кого-то стеблем вереска и только сейчас понимает, что всё ещё держит их в руках — тонкие веточки с фиолетовыми цветками. Это за ними он ходил к холмам. Потому что они нравятся Стэну. Он сжимает растрёпанный букет так, что белеют костяшки пальцев. — Его надо спасти, — говорит он уже тише, потому что понимает, что они его не пустят. Они не могут так рисковать. Они бросят Стэна там умирать. Пожалуйста, только не сегодня. Только не так. Он не должен умереть один. Но его продолжают держать. Он продолжает сопротивляться. Его горло обхватывают длинные холодные пальцы отчаяния, и скоро он уже не сможет дышать. А потом падает бомба. Билл чувствует этот взрыв кожей, ощущает вибрацию, как чувствовал её уже десятки раз. Иногда она слабее, когда взрыв далеко, иногда сильнее, когда близко. Но эта — от неё бомбоубежище сотрясается целиком. Кто-то вскрикивает и падает. Может быть, им больно. Билл не знает. Но он точно знает, что так больно, как сейчас, ему не было ещё никогда. Он падает на колени и начинает кричать. Его больше не держат. Он кричит, пока в лёгких ещё есть воздух. Пока вместо крика из него не начинают вылетать искры. Пока он ещё себя слышит. Этот взрыв сжёг его целиком.***
Они не выходят наружу, пока сирены не перестают выть. Пятнадцать или двадцать минут за закрытой дверью кажутся миллионом лет. Билл сидит на их месте, у стены, и прижимает к груди букет вереска. Но рядом с ним не Стэн, а мама. И это неправильно, это так неправильно… — Он может быть ещё жив, слышишь? — бормочет она, обнимая его за плечи. — Каковы шансы, что он… Погиб? Пал смертью храбрых? Умер? Билл почти не слушает. Каждая минута словно втыкает в его сердце ещё одну иглу. Когда дверь открывают, он выбегает наружу первым. Бежит сразу к своему дому — потому что никуда больше Стэн бы не пошёл. Он знает его как облупленного. Может быть, даже слишком хорошо. Недалеко от дома он на секунду останавливается, и его сердце тревожно замирает: дом почти цел. Южная стена частично осыпалась, крыша обрушилась на чердак, и куски черепицы теперь лежат на траве, но он так боялся, что бомба попала именно в их дом, что почти в это поверил. …каковы шансы… Он бросается внутрь, оставляя соседям рассматривать то, что осталось от здания напротив. Что, если он опоздал? За ним кто-то бежит, Билл не оборачивается. Он надеется, что там врач, но остановиться, чтобы проверить, просто боится. Он не знает, чего ему ждать. Первым делом он бросается в подвал, потому что если Стэн там, он точно ещё жив. Сколько раз людей находили целыми в подвалах после бомбёжек? А Стэн ведь умный, он знает, куда нужно бежать, он же знает… Но в подвале его нет. У Билла падает сердце. Только бы не на чердаке. Но он слышит чей-то крик. Не с чердака. И бежит туда, откуда идёт звук. Он находит их на кухне. От неё осталось мало того, что было бы похоже на их кухню. Стёкла вылетели из окон, а одна оконная рама выпала целиком. Стол и шкаф снесло. Повсюду битая посуда и пыль от раздробленных стен. А посреди всего этого — кучка людей вокруг чьего-то тела. …Тела? — Пустите меня, — хрипло говорит Билл. Кто-то пытается его удержать, но это не просьба. Он уже продирается вперёд, а оставшиеся люди отходят подальше. У него подкашиваются колени. Стэн лежит на спине. С закрытыми глазами. В огромной луже крови. Такой бледный. Билл падает на колени рядом. Он всё-таки опоздал, да? — Стэн? — тихо спрашивает он. Конечно, он не отвечает. Билл оглядывается вокруг, судорожно пытаясь сфокусировать взгляд на чьём-нибудь лице. — Почему вы ничего не делаете?! Не стойте как столбы, помогите! Никто не двигается с места, но один из соседских парней качает головой. Это всё. Ему очень жаль. Всего полчаса назад Билл боялся представить себе даже возможность того, что это может произойти, но всё равно представлял. Всего час назад он даже не подозревал, что всё закончится этим. Когда угодно, но не сегодня. Билл качает головой и всхлипывает. Не сегодня, слышишь, Бог? Не сегодня. Не сегодня, чёрт бы тебя побрал. Он берёт лицо Стэна в ладони. Он весь в осколках стекла, кровь запёкшейся дорожкой осталась на виске. В волосах она тоже есть. А самый большой осколок торчит прямо из живота, и рубашка вокруг него окрасилась красным. Билл пытается заставить себя туда не смотреть, потому что тогда точно не сможет за себя отвечать. Но он всё-таки смотрит. В глазах всё плывёт. Биллу хочется вытащить этот осколок из Стэна, но им говорили ещё в школе, что при таких ранениях этого делать нельзя, если не хочешь убить человека, которому пытаешься помочь. А если он уже умер? У Стэна совсем серые губы. И какой же он бледный. Билл пропускает момент, когда начинает плакать. Слёзы просто застилают ему глаза, а потом начинают капать Стэну на лицо. Билл быстро стирает их большим пальцем. Какой же Стэн холодный. — Это я виноват, слышишь? Он берёт в руки его ладонь — холодную, холодную, холодную — и сжимает. У Стэна всегда были холодные руки, Билл иногда дышал на них, чтобы согреть. Это нормально, слышите? У него всегда такие руки. Всё хорошо. Всё хорошо. Мамины пионы, молоко и трава. Они больше никогда не будут вместе мыть папину машину. Кто-то кладёт руку ему на плечо. Это мама. Она тоже плачет, глаза покраснели. Протягивает ему букет вереска. Он оставил его в бомбоубежище. Ты должен научиться жить со смертью, Билли. В такое время мы живём. Она ещё многих у тебя заберёт. Лучше смирись с этим сразу. Но с таким смириться невозможно, и Билл даже не пытается. Он просто обнаруживает себя рыдающим в маминых объятиях. С прижатым к груди вереском и осколками того, что когда-то было сердцем, где-то внутри. Вбегает врач. На войне врач на пенсии — тоже врач. Тем более, когда врачи из ближайшей больницы могут ехать слишком долго, а то и не ехать вообще. Он смотрит на Стэна, закусив губу. Пытается сохранять трезвый рассудок, но он тоже видел, как Стэн растёт. Пытается не заплакать. Наверное, Стэна невозможно не любить. Было. Было невозможно. Врач берёт Стэна за запястье, чтобы измерить пульс. Потом отпускает его руку и какое-то время стоит рядом на коленях. Тишину прерывают только всхлипы. У Билла больше нет сил кричать. А потом врач издаёт какой-то странный звук — то ли выдох, то ли восклицание — и на несколько секунд время как будто ускоряется: Билл с мамой оказываются за дверью, и она закрывается прямо перед их лицами. — Билл… Но он уже стучится в покорёженное дерево. — Откройте дверь! Если это последний раз, когда он видит Стэна, они не могут его этого лишить. Нельзя… Они просто не могут так поступить с ним. Он не выдержит. Дверь под его кулаками жалобно дребезжит на хлипких петлях, на кулаках остаются занозы. Он продолжает молотить в неё, пока с неё падает пепел, и летит, летит, летит на пол… — Билл! Мама хватает его за локоть, и только тогда он останавливается. Её широко распахнутые настороженные глаза не вяжутся со всем происходящим, как будто на всю эту ситуацию их просто наклеили, вырезав из газеты. — Тише. Там что-то происходит. Билл не понимает, но всё равно замирает на месте, как лань при звуке выстрела. Сердце у него в груди трепыхается крошечной птицей. Маленькой и очень напуганной. Они стоят и подслушивают через дверь, но разобрать получается немногое. Слышится возня, шуршание предметов в докторской сумке. Врач что-то говорит в рацию — такую, какие цепляются к ремню. А потом со стороны улицы начинают доноситься крики. «Скорая» приехала. Билл округляет глаза. Мама прижимает руки к груди. Они смотрят друг на друга, и у обоих в головах только одна мысль: «За трупом бы медиков не прислали». — Мам, ты думаешь… — Начинает Билл, но она прерывает его, приложив палец к потрескавшимся губам. Билл поспешно вытирает глаза грязным рукавом рубашки. — Я не знаю, — говорит мама, но в её голосе он слышит прежнюю стойкость. В груди, как раненный светлячок, разгорается огонёк надежды. Входная дверь — целая, совсем целая — хлопает, пропуская внутрь молодых ребят, может быть, фельдшеров. Но на войне любой врач — врач, а они смогут хоть чем-то помочь, если уж приехали… — Покиньте здание, мэм, — говорит один из них. — Пожалуйста, — добавляет другой. Она дёргает Билла за руку, но он остаётся на месте. За дверью слышится скрип — отодвигается стул, которым её заперли. Она открывается, и в дверном проёме показывается голова врача, мистера Кина. — Наконец-то! — шипит он медикам, а потом переводит на Билла тяжёлый, серьёзный взгляд. И только тогда Билл позволяет матери вывести себя из дома. Потому что помимо неопределённости и смятения в этих глазах он прочитал ещё и безграничную решимость сделать всё, на что этот человек способен. «Он жив?», хочется спросить Биллу, но он молчит. Потому что все люди, которые могли бы честно ответить ему на этот вопрос, остались по ту сторону двери в полуразрушенную кухню, покрытую кровавыми пятнами, а обнадёживающего предположения от близких он бы не вынес. На улице тепло. Смеркается. Ветер колышет траву, и в ней сверкают последние лучи заходящего солнца: травинки словно прячут эти лучики, сохраняя их на чёрный день. Они ведь знают, что сейчас каждый день — чёрный. До Билла доносятся запахи поля. А с ними — кусочки пепла от разбомбленного дома. Это ведь хороший день, на самом деле. Природа не виновата в том, что происходит. И Стэн тоже не виноват. Билл сразу замечает, что дверь открылась. Поворачивается на звук всем телом, чуть не падает с ног. Медики бегут. У двоих из них в руках носилки. Живой. Живой, живой, живой. Не сегодня. Билл на ватных ногах подходит ближе. Его как будто тянет магнитом, но быстрее идти он всё равно не может. Стэна уже погрузили в крепкую, старенькую «скорую», и теперь он лежит на возвышении, а вокруг него толпятся медики со шприцами, жгутами и пинцетами. У кого-то в руках банка со спиртом. Стэн не очнулся, хотя Билл на это и надеялся, конечно. Но он уже готов расплакаться от счастья, видя, как у него слегка подрагивают пальцы. — П-простите, — обращается он к одному из молодых людей с сосредоточенным лицом, который пытается закрыть двери «скорой». — Я могу поехать с вами? — Нет. Билл не спорит, они ведь знают, что делают, должны знать, а он боится всё испортить. Но когда юноша — по-другому и не назовёшь, ему на вид нет даже двадцати пяти — поворачивается, чтобы закрыть дверь, он хватает его за рукав куртки и делает первое, что приходит в голову. — Тогда передайте ему это, п-пожалуйста, — говорит он и впихивает в руки молодому доктору вереск. Пара измятых веточек — вот и всё, что осталось от букета. Медик ему не отвечает, он спешит. Раздражённо суёт вереск в карман, захлопывает задние двери и дважды стучит по корпусу машины: как только он сядет, можно двигаться. А Билл ещё долго стоит на месте и смотрит, как отъезжающая «скорая помощь» увозит Стэна в госпиталь. Туда, где его вылечат. И ему уже не верится, что он целых несколько минут — десятков минут, а то и дней или тысячелетий — считал его мёртвым. Кожу покалывает в местах, где к ней прикасается теплый вечерний ветер. У Билла кружится голова. Его окликает соседский парень, один из тех, что постарше, почти призывник. Билл начинает припоминать: кажется, это он кричал из кухни, что нужна помощь. У парня бегающие из стороны в сторону глаза за стёклами очков, а на лице беспокойство. Он переминается с ноги на ногу. — Билл? Надо поговорить. Чуть поодаль стоит мама Стэна. Она прижимает к груди обе руки и не смотрит вслед уезжающим врачам. А его собственная мать стоит ещё дальше и ждёт, что её сын подаст ей знак, что можно подбежать к нему и обнять. Она снова плачет. В этот раз от облегчения. А Билл, перед тем, как подойти к соседу, снова переводит взгляд на дорогу, на которой уже не видно «скорой», и вспоминает, как утром собирал вереск, бегая по полям и предвкушая радость Стэна, потому что Стэн, конечно, будет рад такому чудесному подарку. — С днём рождения, Стэн, — шепчет он дороге. Может, даже не с одним.***
Из зеркала на него смотрит парень. Высокий. Кудрявый. Шестнадцать лет, семнадцать через пару недель. И дурацкие шрамы на лице. Стэн проводит по шрамам кончиками пальцев. Чудо, что они вообще хоть как-то затянулись. В будущем, может быть, люди научатся лечить ранения так, что никто и не догадается, что они были. Но сейчас шрамы ему на руку. Он с ними выглядит старше. Чуть-чуть нахмуриться, выпрямить спину и наклонить голову, чтобы шрамы были на свету. Вот он и похож на восемнадцатилетнего. Стэн нервно поправляет рубашку. Пора бы уже избавиться от этой привычки, но пока это не проблема первой важности. А та самая главная проблема — это даже не попасть в армию, потому что с этим всё уже решено. Самое сложное впереди. Он, прищурившись, оглядывает отражение ещё раз, напоследок. Заправляет прядь волос за ухо — их скоро сбреют, наверное. И выходит из комнаты. Сегодня он расскажет Биллу. В этом всё дело.***
Билл живёт совсем рядом, в том же доме, что и два года назад. Они просто перекрыли выход на кухню и чердак и стали готовить в переносной печке. Можно было бы на костре, но тогда им уже запретили их разводить. Могут принять за дымовой сигнал. Нужно только пройти чуть вниз по улице, и ты уже у их дома. Стэн выходит из дома и идёт семимильными шагами, решительный, как вышедший на охоту волк, но чем ближе к жилищу Денбро он подходит, тем меньше в нём остаётся боевого настроя. Волк постепенно обгоняет его и скрывается из виду, и теперь он чувствует себя бараном. Бараны ведь могут быть разными. Могут быть трусливыми. Могут быть упрямыми. Стэн со вздохом думает, что сейчас он и такой, и такой. У Денбро перед домом всё ещё растёт прекрасная мягкая трава. Такая зелёная, которая пахнет летом и оставляет дурацкие пятна на брюках. Им с Биллом она всегда нравилась. Им с Биллом. Да. Что-то в груди — где-то там, где, наверное, должны быть лёгкие — покрывается холодной плёнкой. Так ему кажется. На него снова нападает эта дурацкая тоска, от которой хочется плакать, забираться под одеяло посреди дня или бежать к Биллу, слушать, как он рассказывает о каком-то произошедшем с ним недавно случае, и не важно, если он и так уже слышал этот рассказ несколько раз. Идти гулять по холмам и смотреть, как тёплый летний ветер треплет ему волосы, пока сам он на него не смотрит. Или никуда не уезжать. Но у него есть план. Долг. Он должен что-то делать, а не сидеть, как ребёнок, в тылу, и рассматривать облака, из которых в любой момент могут начать падать бомбы. Если он останется, он будет винить себя за каждый следующий день войны. С этим нужно разобраться, как с пластырем. Быстро. Даже если при этом будет больно. Потому что иначе потом будет больнее. Билла он находит там, где и ожидал: у дерева. Оно не слишком сильно пострадало, когда бомба упала, только потеряло несколько веток. За последние два года оно стало только величественнее, особенно по сравнению с чистым, но начинающим постепенно сереть домиком Денбро. Потеряв часть комнат, он стал меньше. Отрастив новую листву, дерево стало больше. Стэну это кажется прекрасной метафорой. Хоть и несколько грустной. Он подходит ближе и какое-то время наблюдает за тем, как Билл возится с качелями — шиной на верёвке, которую они подвесили, чтобы Джорджи было чем заняться. Хотя сейчас его рядом нет. Наверное, сидит у радио. Слушает новости. Билл замечает его не сразу, и Стэн смотрит на него издалека. Он такой шустрый, гибкий, даже когда никто не смотрит. Особенно, если никто не смотрит. Или если он так думает. У него тонкие, ужасно красивые руки, но крепкая хватка. Он перетягивает канат с шиной так, чтобы она была чуть выше, и задумчиво её обходит. Стэн слишком далеко, чтобы во всех деталях видеть его лицо, но он знает, что у него на лбу пролегла складка, а глаза стали на оттенок темнее, так же, как знает и то, что это ненадолго. Денбро несильно ударяет по шине кулаком, тянется, чтобы поймать её, пока она не начала качаться, и замечает Стэна. Приветственно машет рукой и подбегает по мягкой траве. — Она немного сдулась, видел? — Ага. — Думаю, её нужно снять, надуть и повесить ещё раз. С дополнительной верёвкой. Чтобы наверняка. Он такой радостный, весь светится. У него дрожат уголки рта, когда он улыбается, как всегда. Даже не то чтобы дрожат, так, немного трепещут. Просто его улыбка слишком широкая, чтобы он смог её удержать, и она сквозит прямо через его лицо. Из души. Стэну вдруг становится жарко. И одновременно холодно. Он не сможет ему рассказать. Как он вообще может с ним так поступать? Он ведь знает, как он отреагирует. Он его не отпустит. А ему надо ехать, причём скоро. И ведь главное, что если Билл его попросит, он останется. Не сможет просто развернуться и уйти. Какой же он бесхребетный. Поэтому он выпаливает сразу, чтобы не успеть струсить, как обычно: — Я уезжаю. Как пластырь. Билл замирает с раскрытым ртом, хмурится. У него темнеют глаза. Стэну больно на него смотреть, как будто кто-то кинжалом отрезает от его сердца куски и бросает их к его ногам. — Надолго? Он уже начал догадываться, Стэн видит по глазам. Но себе ещё не признаётся. Он закусывает губу и отвечает: — На войну. И больше ничего говорить не нужно, всё понятно и без этого. С войны можно вернуться через несколько месяцев, можно через год. Можно не вернуться никогда. Обычно на лице Билла отражается вся палитра эмоций, которые он испытывает. Но не сегодня. Он почти не меняет выражение лица, только резко качает головой. — Нет. Никаких возражений, никаких оправданий. Если бы всё было так просто. — Вечером поезд. Я уже есть в списках. — Но тебе нет восемнадцати! — Это не важно. Лишь бы выглядел постарше. Вот теперь на лицо Билла вернулись краски. — Связи, да? — Что? — Ты попросил отца замолвить за тебя словечко. И тебя взяли в армию. Они же не могли тебя призвать, так? Стэн сдаётся. Смысла спорить с Биллом нет. Если уж спорить, то лучше с кем-то другим, и чтобы Билл был на твоей стороне. Да и в жизни тоже так. Если он не на твоей стороне, у тебя сразу опускаются руки. Только вот опускать их сейчас нельзя. — Меня не призывали. По всему лицу Билла появляются красные пятна. Уши багровеют. — Значит, ты доброволец. Стэн кивает. — Получается, так. Билл отходит к дому и прислоняется к кирпичной стене. Закрывает глаза. Там, где он стоит, трава уже не растёт, но на расстоянии шага в сторону она всё ещё колышется, как круги на воде. Он стоит на воде в зелёном озере. — Стэнли Урис, ты такой идиот… Он начинает массировать переносицу, а Стэн медленно подходит ближе. К таким словам он готов. Он столько раз представлял этот разговор у себя в голове, что теперь готов ко всему. — Я знаю, — говорит он. — Да ничего ты не знаешь! — вскидывает голову Билл. У него в глазах плещется пламя. Ещё секунда — и оно разольётся молниями. — Иначе бы туда не шёл! — Ты не понимаешь… — Это я-то не понимаю? Ты можешь там умереть! — Я знаю! Стэн сжимает кулаки так сильно, что костяшки пальцев белеют, как лицо Билла. Денбро толкает его в грудь, заставляя отшатнуться. — Тогда какого чёрта?! Урис не уверен, что когда-либо чувствовал себя отвратительнее. Даже когда он очнулся в госпитале, весь в бинтах и застиранных одеялах, с ранами на теле, которые ещё не превратились в рубцы. Даже тогда он чувствовал себя человеком, у него было за что уцепиться. А сейчас он берёт то, за что цеплялся всё это время, и швыряет так далеко, как только может. — У меня есть долг, Билл. Люди погибают. Мирные люди. — Нет у тебя никакого долга! — Билл в негодовании взмахивает руками. — Ты ребёнок, Стэн! — Я уже не ребёнок. Билл качает головой. — Это так не работает. — Что не работает? — спрашивает Стэн. — Ты так не работаешь! — Билл хватает его за рубашку и встряхивает. Стэн выше и крепче, но всё равно отшатывается. Но он был готов. Даже если Билл его сейчас изобьёт, он это заслужил. — Зачем ты туда едешь?! Зачем?! Такое простое движение, казалось бы: Билл, хватающий его за рубашку. Но Стэна это ломает. Его глаза, грозящие просверлить в нём дыру. Его волосы, растрепавшиеся за считанные секунды. Его руки у него на груди. Стэн ломается и ничего не может с собой поделать. — Потому что я не трус! — выпаливает он. — Мне ты не должен это доказывать! — выкрикивает Билл в ответ. Это звучит так громко, что с дерева с криком взлетает птица. Ворон, может быть. Стэн почему-то обращает на это внимание. Проще так, чем обдумывать то, что они оба только что сказали. Билл резко затихает и опускает взгляд на свои руки. Быстро отпускает Стэна и рваным движением складывает руки на груди. Они молчат. Билл раскачивается с пяток на носки, а Стэн просто не знает, что тут можно сказать. — Если это из-за родителей, то им это вряд ли нужно, — наконец говорит Билл. Стэн кивает. Он это знает и так. Отец, услышав, что он хочет уйти на фронт, расщедрился только на гордый смешок и, может быть, на улыбку, но Стэн не увидел её через трубку телефонного аппарата. А мать… Ему рассказывали, что, когда упала та бомба, она даже не вошла в дом. Просто стояла у крыльца и кусала губы. Он не может её винить, раз не был на её месте, но это всё равно оставляет неприятное ощущение в горле, когда он об этом думает. — Знаю. Просто… — Стэн поднимает глаза к небу, как будто надеется, что с облаков к нему спустятся нужные слова. Только вот в этой ситуации никаких правильных слов быть не может. Миллион неправильных ответов и ни одного верного. — Мне бы ещё самому себе это доказать. Понимаешь? Билл кивает. Мрачно и сухо. По-взрослому. Когда они оба успели повзрослеть? Их детство закончилось в четырнадцать, а в пятнадцать началась старость. — И отговаривать тебя бесполезно. — Да. — Понятно. — Билл, сощурившись, тоже смотрит вверх. — Ну, тогда я еду с тобой. Стэн вздрагивает, как от удара. — Что?! — Ты же понимаешь, что одного тебя я не отпущу, да? Стэн трясёт головой, судорожно пытаясь привести мысли в порядок. Но там опасно! Но он вывернет этот аргумент против него… Да и здесь тоже не безопасно, он проверил это на собственной шкуре. Ему нет восемнадцати — но и Стэну тоже. И не только у отца Стэна есть связи в военкомате, но и у дяди Билла. На Стэна смотрит довольное лицо человека, который уже понял, что выиграл, и не собирается отступать от выигрыша ни на шаг. — Но поезд сегодня, — последняя попытка, хотя Стэн уже понимает, что проиграл. — Значит, поедем на следующем, — парирует Билл. — И мне всё равно, в какой мы едем полк. Хотя рискну предположить, что в морской флот ты бы не пошёл. Стэн чувствует, что у него дрожат губы. Конечно, не пошёл бы. Он так хорошо его знает. — Я не хочу тебя потерять, — тихим голосом говорит он, потому что это правда, и не сказать это было бы всё равно что соврать. — Тогда ты понимаешь, что я сейчас чувствую. — Билл ловит его руку, и Стэн только сейчас замечает, что снова пытался поправить одежду. Надо избавляться от этой привычки. — Никуда ты без меня не поедешь. Если умирать, то только вместе. Стэн чувствует покалывание в носу и надеется, что только им дело и ограничится, он и так слишком эмоционален в последнее время. В груди всё ноет, тело сковывает липкий, водянистый страх, что всё пойдёт не так. Он уже всё обдумал. Идти на фронт — значит быть готовым к собственной смерти. Но может ли он быть готовым потерять Билла? Никогда. В кармане внезапной тяжестью ощущается хрупкая вещь, которую он давно уже повсюду носит с собой. Хотя это не логично, она же почти ничего не весит. И всё-таки Стэн её чувствует. Странно, правда? Он переплетает свои пальцы с пальцами Билла: как в детстве, как в старости, и как тысячу раз между ними. — Не сегодня, помнишь? Билл улыбается ему уголком губ. — Не сегодня.***
Следующим утром они завтракают вместе, у Билла дома. Печка стоит прямо посреди гостиной, вокруг неё хлопочет мама Билла. Помогать с завтраками ей никто не решается — это её территория, так что остальные просто сидят за столом, мажут остатки масла на успевший подсохнуть хлеб и слушают новости. Остальные — это Билл, Стэн и Джорджи. Взрослых мужчин в округе осталось меньше десятка, а теперь начали уходить и подростки. На первый взгляд может показаться, что миссис Денбро отреагировала на известие о том, что её сын уезжает, достаточно спокойно. Но Билл-то знает, что она не спала всю ночь. Теперь она нервными движениями заправляет волосы за уши, а Билл то и дело кидает на неё встревоженные взгляды. Стэн их перехватывает. Он пытается ободряюще улыбаться, но улыбки не клеятся. Билл его понимает: не тот день, не те обстоятельства. Кто знает, может они уже сегодня вечером уедут навстречу смерти. Какие уж тут улыбки. Но он правда не может отпустить его одного. И готов отречься от собственной головы, если в ней хоть на мгновение промелькнёт мысль о том, что было бы лучше остаться здесь, в тылу, пока Стэн едет воевать. Поток его мыслей прерывается, когда Стэн, уставившись на радиоприёмник, попёрхивается воздухом и выкручивает громкость до максимума. «…сегодня ночью бомбардировке был подвергнут эшелон, везущий новобранцев с севера страны в пункт дальнейшего распределения…» Мама роняет на пол железную тарелку. От этого комната наполняется звоном и грохотом, но они всё равно слушают, жадно ловя каждое слово. Когда диктор произносит: «Поезд №104», заметно побледневший Стэн роняет: — Господи… Теперь последние сомнения рассеиваются: это был поезд, на который он вчера не сел. На который они оба могли бы сесть. «…количество погибших — 27; количество раненых — 18…» Билл чувствует, что в глазах у него начинает темнеть, и хватается за стол, чтобы не потерять сознание. С противоположного конца стола на него смотрит перепуганный Джорджи, сзади мама сползает вниз по стене. Стэн смертельной хваткой цепляется за его руку. Они могли там быть. Лежать на рельсах, поливая землю своей кровью. Смотреть, как погибают десятки других парней. Ждать помощи, которой неоткуда прийти. Умирать. Не сегодня, да? Не сегодня, правда? Вот, что это был за день. День, когда Смерть назначила им свидание, но они на него не пришли.***
Даже спустя неделю Биллу всё ещё не верится, что Война закончилась. Когда они впервые об этом услышали, не верил никто. Потом люди начали кричать — Биллу даже показалось, что началась очередная атака, но потом он понял, что это крики радости. Стэн тряс его за плечи, а он просто улыбался, дурак дураком. Сидел в какой-то полудрёме и теперь уже не помнит, что ещё происходило в тот день. Война закончилась? Такого не может быть. Такого просто не бывает. Потом было много пьянок, все кричали без остановки, и Билл с ними, потому что не дефектный же он какой-то. Им вручили медали — за отвагу, проявленную в боях… Это Билл тоже помнит плохо. Вручение медалей, а не бои, конечно. Это он не забудет никогда. После этого радость пошла на убыль. Людей стали преследовать призраки погибших. Биллу, например, пару раз казалось, что он видит в толпе Эдди Каспбрэка — паренька «с соседнего орудия», как тут говорили. Близко они не общались, но за время службы Билл к нему привык. Это был тихий парень, неприметный, но храбрый, каких поискать. Он и его напарник погибли несколько месяцев назад, когда во время авиационной атаки взорвали их гаубицу. Билл со Стэном были от них в тридцати метрах. Сейчас здесь тихо. Удивительно, как в одном месте могут смешаться ликование и горе. Только вот сейчас это происходит не в одном месте, а в доброй половине мира. А завтра они едут домой. Они со Стэном уже упаковали вещи — их немного, помещаются в сумку — и теперь выходят за территорию лагеря. Раньше они часто так делали, но тогда это было против правил. Теперь правила уже не действуют. Ощущения странные. Останавливаются под деревом — не таким роскошным, как то, что у Билла рядом с домом, но всё-таки деревом. Стэн закуривает — за последние два года он пристрастился к табаку. Билл тоже пробовал, но курение так и не вошло в список его излюбленных занятий. Весь табак из своих пайков он отдавал Стэну. — Завтра уезжаем, — констатирует Стэн, как будто Билл мог об этом забыть. — Уезжаем, — всё же кивает он. Они молчат, поддерживая сложившуюся традицию молчания под кривым деревом, пока Стэн не поворачивается к Биллу лицом. Билл вдруг обращает внимание на его глаза — беспокойные глаза взрослого на толком не успевшем повзрослеть лице. Его глаза наверняка выглядят так же. Они даже не взрослые — они старики, и по-другому их не назовёшь. Стэн долго на него смотрит и явно хочет что-то спросить, но так ничего и не говорит, поэтому заговаривает Билл. — Ты будешь скучать? — П-по кому? — спрашивает Стэн. — По армии, — усмехается Билл. — Я думал, заикающийся у нас я. Стэн криво улыбается и опускает голову, и Билл готов поспорить на что угодно, что он покраснел. Точно, точно. Будет отрицать, но теперь не отвертится. — Не буду. По ребятам разве что. — Я тоже. И нет никакой нужды говорить о том, что по своему желанию никто из них никогда сюда не вернётся. Билл смотрит на Стэна и видит в нём отражение себя самого. Им ещё даже нет девятнадцати, а они уже ветераны. С них хватит. Стэн вдруг выпаливает: — Я хотел поговорить о той бомбёжке. Уже давно. Он дотрагивается пальцами до одного из успевших посветлеть шрамов на лице, хотя Билл и так понимает, о чём он говорит. Бомбардировок было много, и сравнивать их нельзя ни при каких обстоятельствах, но той самой они называли только одну. Билл кивает, и Стэн выдыхает через рот, заламывая трясущиеся пальцы. Последние несколько лет он медленно превращался во всё менее и менее эмоциональную версию себя, с каждым днём пряча вглубь себя всю нестабильность, которой раньше его так часто попрекали старожилы их городка, и этот выдох удивляет Билла гораздо сильнее, чем сама просьба поговорить. А потом он удивляется собственному удивлению: Стэн рядом почти всегда, и эта разница слишком бьёт по глазам. Вместо серьёзного, собранного юноши перед Биллом внезапно оказывается четырнадцатилетний мальчишка с кудрявыми волосами и напуганным видом. И Стэн — тот самый, который сбивал самолёты в разгар боя, который был гордостью артиллерии, пока на землю падали бомбы — начинает запинаться и сбиваться с мысли, как когда-то делал Билл. — Понимаешь, я ведь тогда правда думал, что умру, — говорит он. — Я думал, я уже умер. Не знаю, как объяснить… — Он растерянно разводит руками. — Помню взрыв, а после него тишину. Было темно. И холодно. И ещё больно. И я помню, как подумал: «Ну, теперь точно всё». Я думал, что умер. Билл слушает, наблюдая за тем, как на лице Стэна одна за другой меняются эмоции. В горле собирается ком, а Стэн сбивчиво продолжает: — А потом я что-то почувствовал, начал слышать голоса. Резко стало гораздо больнее, чем было до этого, но темнота отступила, и я просто… Не знаю, все голоса были размытыми, но я их слышал и хватался за них, как утопающий. Хотя я, наверное, и был утопающим, только не в воде. Я слышал тебя, — он на секунду останавливает взгляд на Билле, но тут же снова отводит его, а Билл даже почти не дышит, боится спугнуть. — А потом я очнулся в больнице, и у меня на одеяле лежало это. Он разжимает кулак, и Билл думает, что это какой-то сон. Конечно, этого же не может происходить наяву. Слишком много воспоминаний в одном месте. Слишком большая значимость и слишком много внимания. Не может этого быть — тем более спустя столько лет. На бледной ладони Стэна лежит сухая веточка вереска. Она совсем коротенькая, не больше его мизинца. Выглядит так, словно вот-вот развалится. Билл смотрит на неё ещё несколько секунд. Что он чувствует? Он не понимает. А что должен? Ещё сложнее. — Это…? Стэн кивает. — С той ветки. Это только кусочек, но мне нужно было забрать с собой хотя бы часть. Глаза начинают застилать слёзы. Предательницы. — Тебе всё-таки её передали, — шепчет Билл. Стэн улыбается. — Да. Сказали, это от парня, который волновался больше всех. Билл не сдерживает смешок, и слезинка-предательница скатывается по его щеке. Стэн тоже тихо смеётся и вытирает её большим пальцем. Вторую руку, сжимающую веточку вереска, он снова аккуратно прячет в карман. — Не говорили тебе такого. — А вот и говорили. Но я к тому времени уже и сам догадался. Улыбка Стэна постепенно начинает тускнеть и почти сразу пропадает. — Я так тебя и не поблагодарил. — Стэн, это же просто ветка, — говорит Билл, но выражение лица Стэна заставляет его замолчать. Он выглядит так, как будто у него в голове ходят тучи. Как человек может одновременно выглядеть таким молодым и таким старым? — Я этого ещё никогда никому не говорил, — предупреждает Стэн, хотя Билл и так знает: если это что-то важное, никому другому он был это и не рассказал. Дерево отбрасывает ему на лицо длинные тени от листьев. Билл кивает, и Стэн втягивает воздух носом. — Думаю, я тогда умер. Они смотрят друг на друга, и — в этот раз абсолютно точно — Стэн заливается краской. — Можешь мне не верить, но… — Когда это я тебе не верил? Стэн благодарно улыбается. — В общем, да, знаю, это звучит странно, но, думаю, я действительно умер. На какое-то время. А потом я… Даже не знаю. Почувствовал — это не совсем правильное слово. Ты просто там был, и я знал, что ты там. И вернулся. Я… Я не знаю. Всё-таки можешь мне не верить. Я пойму. Билл делает вдох, потом выдох. Потом ещё один вдох. Он — ветеран Великой Войны. Взрослый человек. Это было давно. Он больше не заплачет. У него даже почти получается. — Я тебе верю, — говорит он, слыша, как дрожит голос. Стэн смотрит на него и не понимает. Билл и сам себя не понимает. — Когда тебя увезли, меня подозвал Ричи Тозиер. С Нейбл-стрит, чуть старше нас, помнишь? Он первым тебя нашёл. И он… В общем, когда он тебя нашёл, ты не дышал. Совсем. Билл на секунду закрывает глаза и видит Ричи. Он бледный, нервный, непохожий сам на себя. Он клялся и божился, что не было там никакого пульса. Их учили слушать пульс в школе. Он бы его услышал, если бы он был, честно! Но его не было. — И мистер Кин твой пульс тоже не почувствовал. А он ведь врач. Доктор, со вздохом замирающий, когда не видит признаков жизни. Который добрых две минуты сидел вместе с ними на полу. Билл так давно пытается об этом не думать. — Я тебе верю, — повторяет он. — Но не думаю, что это из-за меня. Я думаю… Стэн, чудеса всё-таки бывают. Это было чудо. Стэн какое-то время молчит и смотрит на него в упор, а потом порывисто наклоняется вперёд. — Ты был моим чудом. Билл пытается возразить, но он ему не даёт. — Когда я чуть не уехал сюда без тебя, я мог бы тебе ничего не сказать. Я сидел у себя в комнате и думал, что так будет проще. Но всё сводилось к тому, что я чувствовал, что если я уеду, не попрощавшись, случится что-то страшное. Я как будто… Да что уж там, я знал, что ты меня отговоришь. И что случилось? Что бы случилось, если бы я не попрощался? — Это было не предчувствие, — качает головой Билл, — а совесть. Она у тебя всегда странно работала. — Нет, нет, это не то. Стэн вздыхает. — А потом мы приехали сюда, и половина нашей роты погибла, а мы — нет. За два года даже ни одного серьёзного ранения не получили. Ты правда считаешь это совпадением? Билл не считает. И никогда не считал. Он даже не знает, почему пытается спорить. Наверное потому, что никакой логике это не поддаётся. Хотя по части логики у них всегда был Стэн. Просто… мир так не работает. Не должен, по крайней мере. Но как тогда всё это объяснить? — Иногда мне кажется, что я тогда заключил со Вселенной какую-то сделку, — Стэн продолжал очень тихо, как будто уже не надеялся, что Билл его слушает. — Какую — не помню. Не знаю. Но, мне кажется, — он зажмуривается, — она как-то связана с тобой. Все эти наши… — Не сегодня, — заканчивает за него Билл. Стэн удивлённо на него смотрит. — Я понимаю, о чём ты. Они молча смотрят на дерево. Пора бы возвращаться, но они не спешат. Не сейчас. Сегодня, но не сейчас. — Я думал, это одноразовая акция, если честно, — признаётся Стэн. — Но она всё не кончается. — Думаешь, у неё есть срок годности? — спрашивает Билл. Стэн пожимает плечами. — Не знаю. — Тогда давай будем пользоваться, пока есть возможность, — Билл улыбается. — Не сегодня, да? Стэн долго на него смотрит, даже дольше, чем обычно. А потом говорит: — Я тебя люблю, знаешь? Билл слышит собственное дыхание. Где-то среди листьев этого кривого дерева прячутся птицы. Они поют. Просто поют, потому что Война закончилась, и в воздухе больше не висит угроза смерти. Ветер, совсем лёгкий, едва треплет Стэну волосы. Билл вспоминает траву у дома в их городке. Она всегда там была. Они всегда там были. Если умрёт один, второй умрёт вместе с ним и даже не будет против. Только это будет не сегодня. Билл берёт руку Стэна в свою. Переплетает их пальцы. Как давно это перестало быть просто дружеским жестом? Он смотрит Стэну в глаза. — Знаю. Где-то за деревьями солдаты собирают вещи в походные мешки, обмениваются улыбками, шутками и адресами. Где-то гораздо дальше мать и брат Билла завороженно слушают радио. Где-то, если не везде, дети пока что робко выходят на улицы, не веря, что тревога больше не завоет. Бомбы больше не будут падать. Их район будет таким же прекрасным, каким был до войны. Потому что вот она, сделка со Вселенной: не сегодня. Не сегодня и никогда. Они едут домой.