Возможности

      Её тонкие, бледные пальцы хватают стеклянную бутылку с едкой жидкостью с полки, доверху заполненной алкоголем. Стекло звенит, а половицы поскрипывают под легкой поступью девушки. Откручивая крышку с бутылки, она прикладывается, жадно глотая крепкий бурбон. Сладковатый вкус обжигает горло, а едва дама отнимает горлышко бутылки от рта, её ведёт. Пошатываясь, она стирает с подбородка слюну, смешанную с алкоголем. Её муж говорил, что это самый дешёвый представитель его коллекции, а значит он почти не имеет ценности. В таком случае, Господин не будет так обижен, если Токо разобьет этот жалкий сосуд вдребезги. Она открывает дверь, ведущую на крышу-зону отдыха. Полы её кипельно-белой ночной рубашки развеваются на холодном весеннем ветру. Аккуратно заплетенные косы трепетали, а бледно-зелёные глаза наполнились слезами. Токо смотрела на ночной город. На одиноких, но таких свободных птиц в небе. Она была не одинока. У неё был сильный мужчина, её опора и любовь всей жизни. Она жена главы крупнейшей корпорации. Она – Тогами Токо. Тело женщины содрогнулось от холода. Вязкой массой в её голову текли тревожные мысли. Они заполняли все пространство, не оставляя ни кусочка свободного места. Кто она? Что она делает тут? Сколько она себя помнит? Званые ужины, дорогие рестораны, тайны, рассказанные служанками, недовольство мужа, обеспокоенные взгляды секретаря и его жены. Ох уж этот мальчишка. Женщина до сих пор не видела в Наэги взрослого, отчего порой усмехалась про себя, пряча улыбку в складках одеяла. Но где же сама Токо? Хоть где-нибудь, хоть слово, хоть улыбка? Новое издание? Бесчисленное количество тиражей? Где все это? Она подносит ладони к лицу. Как давно они не брали перо, как давно её душа не изливалась на просторный лист бумаги. А она любила нежность. Она любила, когда муж шепчет ей на ухо признания в бесконечной любви, мягко и размеренно входит, когда бережно держит её ладонь. Тогда она трепетала, трепетала будто нежные лепестки цветущей сливы на легком ветру. Но обычно ей приходилось стонать от боли, сдерживая слезы и безжалостно сминая атласные простыни. Смотреть на склонившуюся спину мужа, нет, Господина, и тихонько всхлипывать. Её словно стирала эта нестерпимая жестокость, сочащаяся из каждого взгляда, вонь похоти и неблагодарности. Сминала, как неудавшийся черновик, испорченную промокашку. Убивала всякие порывы таланта, едва уловимый дух вдохновения, скромно забравшийся в подкорку сознания. Внезапный сильный порыв ветра смахнул длинные косы с хрупких оголённых плеч, дрожащих от холода. Из руки выпала бутылка. Осколки с громким звоном разлетелись по всей крыше, спотыкаясь и крошась, издавая размеренный стук. Её босые ноги обдало жаром, а на подол ночной рубашки брызнули остатки жидкости. Худые колени дрогнули. Рвано сорвавшись с места, Токо понеслась навстречу краю крыши, раня свои нежные стопы острейшими кусками стекла. В голове, будто вагоны самого быстрого метро, неслись мысли, прогоняя ту тягучую и бесформенную массу. Насколько хорошо она знает своего мужа? Да ничего она о нем не знает. Может, это и вовсе не тот, кого она встретила в Пике Надежды. Может это двойник, клон, наглый самозванец, а настоящий Тогами сейчас покоится в сырой земле, отдавая на съедение червям свое прекрасное лицо. С точеными скулами, идеальным разрезом глаз, постоянно нахмуренным взглядом. О Боже, как он прекрасен! Как он великолепен, как же он достоин кого-то намного лучше своей подлой жены, сейчас переступающей через невысокое ограждение, удерживающую свою худую душу одними влажными от пота ладонями. Насколько хорошо она знает себя? Насколько хорошо она осознает свои действия, ныне принимая яростные, будто отрезвляющие, удары ветра лицом? Что она писала когда-то? Когда она имела возможности. Когда она могла свободно выйти на улицу, убежать, вдохнуть воздух, полный свободы. Когда её руки не стесняли кандалы под названием «принципы». Не должна выделяться, но обязана быть бесподобно красивой. Не должна умничать, высказываться без разрешения, но обязана поддержать беседу. Не должна выпускать произведения, не должна иметь свободного времени, не должна тратить чересчур много сил мужа, не должна лезть в дела мужа, не должна, не должна не должна недолжна н е д о л ж н а. Все тот же сдержанный, смиренно спокойный голос. Как же тошно его слышать, женщина даже не обернулась. Её пальцы цепко ухватились за жердочки черной ограды, помогая сохранять мнимое равновесие. Он такой всегда. Он всегда строит из себя что-то несоизмеримо огромное и спокойное, будто вселенная. Он не волнуется и не колеблется. Он, плавно обтекаемый потоком событий, как громадный камень. Каменным же взглядом он смотрит в глаза своей жены. В эти слезливые зелёные глаза, заглядывая в укромные уголки души. В те места, где ещё сохранилась та жажда свободы, что была стеснена принципами. Эта жажда наполняла сердце, распираемая неосуществленными возможностями. Токо едва ли отняла одну руку от ограды, пошатываясь. Она смотрела на Бьякую в ответ, пожирая отважным взглядом. Её пальцы медленно и тревожно расстегивали пуговицы на ночной рубашке, являя взору оголенное тело. Аккуратное. Ни единой растяжки. Гладкая, нежная и аристократично-бледная кожа. Маленькие груди с красивыми темными сосками, что возбуждали дикий животный интерес. - Что ты делаешь? - То, что н-не должна! Всё-таки запнулась. Едва заметно, будто бы так и надо. Зато как уверенно она это сказала, столь же бесстрашно отнимая и вторую руку от прутьев. Схватилась за края расстегнутой рубашки, будто показательно выпрямляя спину, жмуря глаза. - Неужели вы чувствуете это? Вы чувствуете тоже?! Тут! – обычно тихий голос, сорвавшийся на крик, прижатые к груди руки. – Вот тут! Так тошно, так больно! Дайте мне возможность избавиться от этого! Неудачный взмах рукой. А за ним такие долгожданные теплые объятия свободы, обволакивающие со всех сторон. Так по-родному уютно, будто бы это было тем, что требовалось. Так и есть, наверное. Главное, что в этот момент она чувствовала себя лучше, чем когда-либо. И даже птицы в просторном небе ныне не так свободны как она.