Цветущих вишен обманный рай

      Не жизнь — кошмар наяву, — сказал бы Леголас, если б только смел. Боль бывает разная, и именно боль всякий кошмар порождает, — о, он уж знает точно. Не физическая, не телесная — боль разума и души, что в сто крат хуже.       Боль пошитая кривыми стежками да прогнившими нитками. Эта боль, его личный, первозданный страх, создана из горьких и тошнотворно лживых улыбок, мутных от ужаса воспоминаний взглядов да приторно сладкого вина из пряной, шальной вишни. Вишней и вином пахнет вся его жизнь; жизнь, омерзительно длинная и до отвращения вечная.       Вишней пахла та, что ушла, обрекая их на бесконечно долгое существование, вином пытается забыться — тот, кто все никак позабыть не может, да отпустить. Вишня цветет в заброшенном саду; вишня каждый год распускается мириадами болезненно белых бутонов под окнами и его, Леголаса, покоев; ее цветы путаются в его волосах, да в одеждах теряются будто бы ненароком.       Вишня — не желание вовсе, приказ. Леголас знает, что после будет; помнит, вынимая из кос белые тени, что боль им всем причиняют одним лишь видом; чувствует, пальцами рассеянно проводя по шраму на горле и чернеющих гематомах на кистях. Будто цепи, — думается вдруг, и он прикрывает глаза, глубоко вдыхая.       Король любит, безумно сильно, любит, когда те цветы путаются в сыновних волосах, да тяжелых складках плащей, извечно черных, вечно траурных, сливаясь воедино с самой его сутью. Глядит всегда ужасающе горько, болезненно кривясь в подобии улыбки, а после вдруг яростно сверкнув глазами, прочь приказывает убираться, да то «уродство» уничтожить. Хотел бы Леголас знать, что тот под уродством считает — сына ли, иль снежный бархат лепестков.       Он уходит, как уходил тысячи раз до того, тихо прикрывая за собою дверь. Чтобы долгими мгновениями позже, соскользнуть вниз по стене, падая на колени, и лицо в руках закрывая, в лихорадочном остервенении тщетно пытаясь цветы выдрать. Только вот поздно уже — сущности давно не изменить.       Но поздним вечером, когда на чернильным мраком затянутом небосводе, брильянтовой россыпью вспыхнут первые звезды, Леголас, как и прежде, выскользнет тенью из своих покоев, в сизых сумеречных туманах скрываясь. Пройдет всеми позабытыми путями, по мрамору, уродливыми шрамами-осколками очерченному, открывая одну единственную дверь, что всегда поддается с тихим скрипом.       В той комнате всегда тьма царит — никаких свечей иль факелов, один лишь тусклый свет из-за задернутых портьер. Там слишком уж много прошлого собранного, и невольно кажется, будто одна единственная огня вспышка и конец всему придет, рухнут хрупкие чары, навеки разрушен будет маленький мир, из пыли и паутин воспоминаний кропотливо выстроенный.       В темноте блеснут и полные смешливой горечи короля Трандуила, заиграет блеклый свет звезд да Луны на серебряном водопаде волос. Отец посмотрит, — обязательно посмотрит, — не узнавая, словно на чужого, но как-то иначе. По-родному чужого.       Вино пряной горечью, как и всегда, отдает на языке, помутняя взор, разум опьяняя. Леголас вино не любит, — никогда не любил, — но все же пьет. Поначалу пусть и не из своей прихоти — чужого приказа; после — по привычке.       Владыка склоняет набок голову, окидывая его долгим взглядом из-под полуопущенных ресниц, да в странной ухмылке растягивает губы. Глубоко, да до тяжелого устало вздыхает, проводя ладонью по волосам. Крутит в пальцах тонкую ножку кубка, задумчиво разглядывая в багровой глади собственное дрожащее отражение. Хмурится.       И, как обычно, поднимается, склоняясь пред сыном в насмешливо учтивом поклоне; руку протягивает, предлагая станцевать. Леголас, как и сотни раз до, свою ладонь вкладывает, криво усмехаясь. Вино дурманит сознание, но одно неизменно всегда: желаниям короля следует подчиняться немедленно. Он и подчиняется.       Отцу, быть может, то попросту необходимо — сжать его руку в своей, крепко хватая другой за талию. Сжимает излишне сильно, судорожно — отпустить боится, потерять навеки. Леголас всегда думает, что он и не против потеряться вдруг. Но также предельно хорошо знает, что того ему не вынести — слишком уж крепки невидимые цепи с отцом навсегда связавшие.       Они на век заточены в замке, на тенях и страхе выстроенном, где монстры из самых темных кошмаров не более чем обычные гости за ежедневной чайной церемонией. Всегда вместе, до тошноты родные, до страшного чужие. Просто всегда.