До смерти

Что-то под руками текучее, тонкое, невидимое. Время этим рукам подчинилось, человек подчинился, а оно — нет. Задумавшись, Роберт приподнимает руку мертвеца, сам склоняется к ней лицом, касаясь, и щурится. Кожей чувствует — тепло и спокойно; ещё не остывшая кровь больше не отбивает сердечный ритм. Бог совсем не всесилен. Но кое-что он дать может. Выстрел. Брызги. Роберт видит, как кровь пачкает штору, кресло, разбросанные по полу бумаги; видит, как кровь въедается в ткань одежды и расцветает на ней ядовитыми маками снова. Жжёт. Роберт захлёбывается в этой неправильной смерти, почти проигрывает ей и не может надышаться своим поражением как следует. Хочется не просто смотреть на отяжелевшее посмертно тело, а выхватить эту смерть, уломать и вобрать в себя. Самому в ней сгореть — уже навсегда, чтобы жилы не рвало так больно. Но такого он себе позволить не может. Выше переносицы всё разбито: и осколки черепа, и плоть червлёная — его рук дело, он выкрасил в алый. Это он по щеке ведёт бездумно, он размазывает красное, он склоняется и смотрит утомлённо, как взрослый, здоровый мужчина больше не дышит. У Роберта не получается давать жизни. Безумная, она у него срывается с рук, получается слишком сильной, неуёмной, страшной — взрывается хлопком выстрела, брызжет кровью, дробится об пол звонко и разметает всё вокруг. Человеку столько никогда не вынести. Он устал смертельно держать в себе столько. И если уж он не жизнь, если не источник, значит, ему должно стать погребальным костром, в котором обычная жизнь надломится, подчинится и станет чем-то другим. Не умрёт — это ведь будет и не смерть вовсе. Том ведь думал, что Боги всесильны — и Роберт, так и быть, осилит алый. Даст ему ворваться в то, что прежде было живым. Переродиться? Воскреснуть? Тело бьёт дрожь, Роберту кажется, что он сам изнутри плавится и умирает, что вот-вот — и не свидятся они даже на той стороне, потому что Роберту туда дороги нет. Посмертие им предписано разное. И мертвеца он целует назло, как в последний раз — как, только как, потому что совсем скоро раздадутся шаги в коридоре, и Роберт снова замкнёт петлю, снова окажется свидетелем самоубийства и снова поцелует мёртвое тело. Не страсть, не похоть — это живым. С живыми он обращаться не умеет, и жизнь давать он пробовал, но не смог. Будь в его власти, он помог бы, но распарывать живое у него получается не в пример изящнее. И давит изнутри не так бешено, если дать багрянцу больше пустоты — если подменить револьверные патроны на разрывные. Экспансивные, так будет правильно, но разве это слово отражает то, что происходит? Экс-пан-сив-ны-е. Разве представишь, услышав, раскрытые свинцовые внутренности под кожей, среди развороченных органов и костей? Навзничь рухнувшего человека, которого нагнала агония? Вспыхнет под веками бесконечное и уже не живое? Не экспансивные. Дум-дум. Это как сердце у Роберта в висках стучит — гулко, тяжело, больно. Дум-дум. Дум-дум. Он никнет к чужой груди — там такого нет. Там тихо, пусто, глухо. Хлопок — и гаснет болезненная, граничащая с безумием импульсивность — порыв, который Роберт из раза в раз может остановить и не делает этого. Не протягивает руку — вместо этого смотрит безотрывно. И ждёт. Дум-дум. Алый не терпит тишины, ему нужно вспыхнуть, ворваться, заполнить собой всё. Он собирается, до боли тянет волокна внутри и ждёт, когда его выпустят. Такая у Богов сила. Только Роберту неоткуда знать, как высвобождать её, когда имеет дело с тлеющим. С мёртвым. Дум-дум. Роберт снова замирает над чудом, в бессилии теряется перед неизвестностью такой совершенно невнушительной вещи, как мёртвый человек. Из раза в раз. Снова — по кругу. Выстрел. Брызги. Видно, у него такой жрец — взывает-взывает-взывает бесконечно, просит, умоляет, кается без вины… стреляет себе в голову. Разносит череп. Лежит в кресле и истекает кровью. Остаётся ещё тёплым, когда пальцы Бога прикасаются к щеке. Том исправно исполняет этот ритуал — он пьёт, хватается за револьвер, жмёт дрожащими руками дуло ко лбу и жмурится — чтобы в следующее мгновение вырвать из себя душу, вылить её вместе с кровью на пол. Красный, червонный, рдяный. Его бы спросить, зачем, но слова ни разу не срываются с губ. Том сам приносит своё же тело в жертву. Роберт её примет. Роберт вместо жалости чувствует брезгливую усталость. Он касается мёртвого, льнёт, но не понимает его природу. Только целует Тому пальцы, гладит запястье мягко. Языком касается подушечек, вбирает в рот две фаланги. Роберту кажется, что он задыхается — не хватает воздуха, и не хватило бы, даже если бы он распахнул окно. Что-то незнакомое. Чужая кожа отдаёт кровью; на языке оседает что-то металлическое, горьковатое, Роберту сладко так, что даже больно. Ему легче. Он выкрасит эту пустоту побуревшей кровью, зальёт до краёв киноварью, сможет, наконец, куда-то деть столько жизни — боги созидают новое. Собирают разрушенное, поломанное по осколкам и заполняют разрывающей тело жизнью, оставляют часть себя. Делятся тем, что у самих в немыслимом человеку избытке — и Роберт был бы рад поделиться. Он не знает, как. Раньше — тогда, когда не звенел в кабинете выстрел и не капала на руки алая кровь — Роберт лишь изредка позволял себе представлять, как приникнет к этим ладоням. Будет тщательно вылизывать пальцы, пройдётся губами по каждой линии, укроет все шрамы на его запястье; расчертит тонкую кожу глубокими багровыми узорами, и весь остальной мир потеряет цвет. А потом Том сделал всё сам. По-своему. Выстрел. Брызги. В первые несколько раз оставались только пулевое отверстие, штанцмарка на коже и мозг вперемешку с густой кровью — совсем немного. Сейчас же всё — красное. На языке металлической плёнкой оседает вкус смерти. Красными и дрожащими отчего-то пальцами Роберт поднимает чужую футболку. Пропускает через руки горячечную жизнь — под кожей больно, жутко пульсирует кровь, перестукивает отчаянно: дум-дум, дум-дум. На белой коже Тома — даже тут, у сердца почти, расчерченной белёсыми следами разрезанной и выжившей кожи — остаются отпечатки пальцев Роберта. Они не красные, уже чёрные, и их никогда не получится смыть. Они как клеймо. Роберт их почти выжигает. Неизгладимый след, знак принадлежности. Это его руки, его мёртвое тело под ладонями, его замершее сердце — Роберту решать, что с ним делать. Бог выращивает внутри красного свинцовые цветы. Обращает патроны в барабане в стук сердца. В этой замене ничего сложного. Просто прикрой глаза да представь, как внутри, под твёрдой латунной оболочкой, образуется длинная полость; металл переливается красноватым, вспыхивает, словно бумага, тлеет и рассыпается — а потом пуля, войдя в голову, сминается внутри, разворачивается, тяжело дробит кости. Раскрывается внутри тела лилия, растёт и отнимает все силы. Человек поддастся. Попробует бороться — переломится. Роберт смотрит на это без содрогания уже. Столько раз ему грезились безвольное тело и сангиновые кляксы всюду. После смерти ведь ещё ничего не закончилось. Умирает тело, гниют раны, густеет кровь, но память － память жива. Она подсказывает, что эта кровь дарила спокойную, правильную жизнь, что раны были гармоничной целой плотью, что это тело было живо. Из него выходит весьма мелочный Бог, но Богом он не хотел быть никогда. Ему столько жизни не нужно — она изнутри давит тяжело. Он бы не стал никого мучить. Роберт бы убил очень быстро, безболезненно — насколько вообще таковой может быть насильственная смерть. Он бы уродовал уже мёртвого — раскрыл бы грудную полость, сломал рёбра, добрался до органов. Он бы пачкал в багряном ладони, он бы дышал загнанно, толком ничего не сделав, он бы прятал мёртвое тело друга, наверное, заморозил бы, чтобы подольше сохранить алый цвет и трепещущее внутри чувство недолгой лёгкости. Но он не может. Роберт целует напоследок запястье. Поднявшись с пола, устраивается на чужих коленях. Гладит лицо Тома, касается губами чужих расслабленных губ. Пальцами лезет внутрь головы, находит там осколки, пачкается в перемешанном прозрачном да красном. Роберту не тепло. Ему безудержно жарко. Алый топит, рвётся наружу жестоко, к мёртвой темноте. Роберт целует мёртвое тело друга, хватается за него, как за последнюю опору, удерживает с собой, снимает с него одежду. Чужая кожа холоднее, но пока ещё не скована трупным окоченением. Роберт проводит ладонями по рёбрам, задирает чужую кожу. Припадает губами к ключицам, под которыми ничего не бьётся уже. Мертво. Выцеловывать, вылизывать каждый шрам, каждую неровность на коже — ужасающе сладко. Роберт в блаженстве прикрывает глаза и думает только о выжженных на внутренней стороне век бордовых пятнах, когда расстёгивает ширинку чужих брюк. Ткань спадает легко. Он подхватит смерть так близко, что ей будет некуда исчезать, сможет вылить куда-то багрянец － и обыграет. Бесполезно истреблять живого, разбирать его по кусочкам, по косточкам. Так лишать жизни — грубо. Это простое разрушение, после которого не останется ничего. Нужно ухватить человека, выловить, когда сам он больше ничего не чувствует, и удерживать чужую жизнь самому, держать под пальцами одежду, сжимать тело в руках. Быть единственным в мире, кто через руки чувствует, что у мертвеца за жизнь — есть, не была, — и тогда жизнь взобьёт рдяным ключом, в каком человек обычно захлёбывается. Алый хлынет, и Роберт хотя бы несколько минут не будет чувствовать, как внутри всё бешено мечется. Ему не хватает нескольких мгновений, не хватает понимания, когда он касается почти готового создания губами — смерти становится слишком много, Бог хватает человека за воротник, прижимается ближе, смотрит, стараясь выхватить не-живое и не-мёртвое. Теряется. Снова упустил. Роберт закрывает глаза. Выстрел. Брызги. Что-то под руками текучее, тонкое, невидимое. Время этим рукам подчинилось, человек подчинился, а оно — нет.