На берегу реки

      — Перерождение душ? Это то, о чем в свое время говорили орфики?       Гефестион обернулся и вопросительно посмотрел на царя, затем поднял лицо к ясному пронзительно-синему небу и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Александр невольно залюбовался товарищем и, не заметив выступающий из-под земли корень дерева, споткнулся и сбился с шага. Здесь, посреди знойной, пропитанной ядовитыми испарениями и удушающе-пряными ароматами Индии его филэ казался почти таким же счастливым, как когда-то в далеком детстве в Миезе. Или дело было в беседе с одним из местных философов, которых воины уже успели прозвать гимнософистами?       — Не знаю, — честно ответил Александр на вопрос друга. — Возможно, что-то общее и есть. И все же мне показалось, что старик-буддист имел в виду нечто совершенно иное.       Они дошли до реки и, с удовольствием присев на берегу, некоторое время разглядывали мутный, зеленоватый от придонного ила поток и молчали, наслаждаясь столь редкими в последнее время минутами полного уединения.       — И все же, — спустя некоторое время вновь заговорил Александр, — слова старика не выходят у меня из головы. Есть в них нечто, цепляющее за душу. Хотя я и не со всем готов согласиться.       — Например? — заинтересовался Гефестион.       Наклонившись, он расшнуровал сандалии и, отбросив их в сторону, со вздохом удовольствия вытянул ноги. Левой рукой небрежно опершись о землю, правой Аминторид сорвал травинку и сунул ее в рот. Теперь впечатление, будто они вновь сидят на берегу реки в Миезе, стало полным. Вот только в те года у его филэ не было шрамов на руках и груди, виски еще не успела посеребрить ранняя седина, а лоб не прорезали упрямые морщины.       — Например, слова, что в мире у нас нет врагов. Но как же тогда греки и персы? Разве Артаферн, посылая армии в бой, был Мальтиаду другом?       Гефестион задумчиво сдвинул брови и, подтянув колени, оперся о них рукой и стал смотреть в даль. Туда, где в полуденном зыбком мареве чуть подрагивала линия горизонта.       — Не знаю пока, — честно ответил он. — Я согласен с тобой, но старик философ, должно быть, нашел, что возразить и объяснил бы свою мысль.       — Вероятно, — согласился Александр. — Но что мне безоговорочно нравится, так это переселение душ. Приятно думать, что однажды, уйдя за грань, мы с тобой все еще будем где-то существовать. И, может быть, даже встретимся однажды.       Гефестион вновь обернулся и несколько минут смотрел на царственного товарища, не мигая. Наконец он спросил:       — А ты узнал бы меня? Ведь мы будем выглядеть по-другому, как я понимаю. Иная внешность, семья, земля.       Александр в ответ мотнул головой, словно строптивый конь:       — Но разве мы сами как-то изменимся? Никогда. Не верю в это. Какими бы путями мы ни пришли в мир, я все равно почувствую тебя, мой друг. Твой вредный характер и одновременно готовность встать рядом, поддержать…       — Кто вредный, я? — шутливо возмутился Гефестион. — Да я само терпение и покладистость!       — Да неужели? А кто третьего дня опять задирал Кратера? — напомнил Александр.       — Он сам нарывался.       — Я так и понял.       Гефестион ничего отвечать не стал. Оглядевшись по сторонам, он подобрал валявшуюся поблизости ветку и, достав нож, начал ее обстругивать.       — Что делаешь? — полюбопытствовал царь.       — Лисичку.       — Еще одну?       — Да.       На столике в походном шатре Гефестиона уже стояло несколько таких же. В минуты отдыха, когда мысли лениво бродили вдали от забот их разросшейся империи, Александр любил разглядывать эти поделки филэ. Сделанные в разное время, лисички отличались друг от друга по настроению и выражению мордочек.       Самая первая, вырезанная еще в Миезе, выражала абсолютное, безоговорочное счастье. На морде второй, созданной на следующий день после убийства Филиппа, была написана тревога. В третьей, Илионской, читалась печаль. Обоих тогда разочаровали скромные размеры и далеко не величественный пейзаж знаменитого города.       Та, что была создана под стенами Тира, выражала решимость. Под Гавгамелами — торжество. И вот теперь…       — Что это? — не выдержав, полюбопытствовал Александр, разглядывая прорезавшуюся морду лисенка. — Задумчивость? Грусть? Тебя что-то гнетет?       Гефестион пожал плечами:       — Не знаю. Внутри словно сжимается, давит что-то. Знаешь, я часто в последнее время вспоминаю юность.       Где-то в вышине, в кронах чужих деревьев, трещали на разные голоса незнакомые птицы. Ревели в глубине джунглей хищники. Александр, глядя на текущий у их ног водный поток, вдруг снова заговорил:       — Ты знаешь, в детстве я не сомневался в существовании олимпийских богов. Теперь же, дойдя до края Ойкумены, вовсе не уверен, кто будет ждать нас с тобой на той стороне. Эллинский Гадес, персидский Ахурамазда или местный Гаутама, о котором нам рассказывал старик-философ. Но это и не важно — узнаем в свое время, когда наступит час. Ты только пообещай, филэ, что если уйдешь первым, то дождешься меня!       Друг вздохнул глубоко, отложил наконец свою поделку и твердым голосом ответил:       — Даю слово. А ты готов сделать для меня то же самое?       — Клянусь, что дождусь, — ответил царь, не колеблясь.       — А еще пообещай, что подумаешь над словами того мудреца.       — Какими именно?       — Что у нас нет врагов.       Воткнув нож в землю, Гефестион встал и, одним движением скинув хитониск, забежал в реку. Вода обняла его члены, и сын Аминтора мощными гребками поплыл вдоль берега.       Голоса приближающихся солдат становились все громче. Колесница Гелиоса неумолимо склонялась к западному краю неба, хотя до вечера еще оставалось время.       Река, одна из вех на их долгом, длиною в годы, пути.       «Пожалуй, стоит уговорить какого-нибудь гимнософиста отправиться с нами в Персию, — подумал Александр. — А еще нужно непременно подобрать подарок Гефестиону. Не нравится мне что-то его настроение».       И царь, в свою очередь скинув одежды, присоединился к другу.