Том

Том просыпается в своей кровати, кряхтя, надевает халат, жарит тосты и читает в газете об очередном скачке цен на зерно. Он знает, что сегодня днем его ждет — долгие очереди в билетную кассу, где он — старик без образования — работает уже больше сорока лет. Улыбчивые парочки и мамаши с колясками, которые пришли в центральный лондонский зоопарк, сотни и сотни рук с купюрами, такие разные — бледные и загорелые, в шрамах и украшениях. Он различает людей по виду их рук и почти точно может сказать, чем занимается тот или иной человек. В лица он не вглядывается, они ему не интересны, но руки — другое дело, они могут рассказать многое. Порой Том ловит себя на странных мыслях, что той или иной руке хорошо подошла бы палочка из ясеня или кедра, и после долго не может прийти в себя. Иногда он почти уверен, что сходит с ума. — Два билета, пожалуйста, — в окошко просовывается крепкая загорелая рука, и Том, против обыкновения, вглядывается в лицо человека, отделенного от него мутноватым стеклом. Обычный мальчишка, улыбается и приглаживает торчащие волосы. Рядом еще подростки, но Том их не видит, они для него только размытые фигуры, но мальчик... нет. Он выделяется, будто именно на него нацелен объектив камеры, на него потрачены вся резкость и все краски. — С вами все хорошо? — обеспокоенно спрашивает мальчик, и Том, глубоко, прерывисто вздохнув, кивает. Мальчишка забирает билеты и уходит, а для Тома весь остаток дня проплывает разрозненной чередой образов и мыслей, он кружится в этом несвязном рое и не понимает, что видит наяву, а что ему только почудилось. Он на кресле? На... троне? Так холодно и темно кругом, полированный камень пола отражает огоньки свеч, но светлее не становится. Его руки обтянуты бледной тонкой кожей как парой перчаток отличной выделки, а босые ноги ощущают гладкую ледяную поверхность пола. Ему так невыносимо холодно, почему же он бос? И тут же, рывком — он в своем доме, в полутемной каморке, в которой прожил большую часть жизни. Скрючившись, считает монеты, разбросанные по исцарапанному столу. Двадцать пять, тридцать... Хватит ли на врача? Жизнь Тома ломается на две неровные, крошащиеся воспоминаниями половины. Первая — из привычных будней в билетной кассе, редких прогулок, лондонского дождя и смога — невнятная, будто размытый акварельный силуэт; вторая… о второй он не хочет думать. Теперь сны преследуют его постоянно. Хаотичные, несвязные, а порой и откровенно страшные, они вползают в его голову по ночам, и Тому кажется, не будь он уже сед, поседел бы повторно. Потому что тот, кем он живет во снах, и кем иногда ни может не восхищаться, внушает ужас. Постоянно мерзнущий, постоянно ждущий удара в спину, тот Том ненавидит собственное имя и, пожалуй, вместе с ним какой-то частью души ненавидит себя. В нем острый ум так тесно переплетен с жаждой крови, жаждой чужих криков и кисловатого запаха страха, что проснувшись, Тому не сразу удается прийти в себя.

***

* * * Под тихий шелест дождя Том открывает глаза. Над ним был привычный, изученный до последней впадинки потолок спальни с потрескавшейся штукатуркой и старым пятном, невесть когда появившимся здесь. Сон, в котором он — высокий, худой и безжалостный — умывает руки в чьей-то крови, рассеивается туманным маревом, Том по привычке загоняет его куда-то вглубь памяти и с трудом поднимается. Болит спина, монотонно пульсирует правый висок, а перед глазами до сих пор мелькают чьи-то глаза, и слышится отчаянное: “Прошу, мой Лорд!”. Он, тяжело шаркая ногами, идет ставить чайник, руки его дрожат, пальцы не хотят сжиматься на потертой деревянной ручке. За глухими ударами собственного сердца он не сразу слышит удары в дверь. Странно, к нему никто не ходит. Даже хозяин дома, у которого он снимает свою каморку, предпочитает писать ему записки, хотя живет всего тремя этажами ниже. Потрескавшаяся краска на двери оставляет на руке светлые чешуйки, когда Том распахивает ее. Но он не замечает этого, потому что за дверью свет и пространство снова сворачиваются в кольцо, чтобы подсветить одну-единственную фигуру. — Здравствуй, Том, — мягко, с затаенной грустью говорит мальчик. В полумраке коридора не разглядеть цвета его глаз, но Том откуда-то знает, что они зеленые. — Кто ты? — выдыхает в ответ Том. Он замер, прирос к полу, пустил корни в старое рассохшееся дерево. Он и сам чувствует себя деревом — сухим, неподвижным, с облетевшей кроной и сгнившим нутром. — Я… просто Гарри, — мальчик вздыхает и делает шаг вперед. — Позволишь войти? — Я откуда-то знаю тебя, — Том устало трет руками лицо, чешуйки светлой краски прилипают в щекам, но он этого не замечает. — Что-то происходит со мной… Он, шатаясь, бредет в комнату, слыша, как за спиной Гарри аккуратно закрывает дверь и идет следом. Том устало падает на стул в кухне, и мальчик тут же садится напротив. — У меня же не было второго стула… — шепчет Том и тут же отмахивается от собственных слов. — Хотя неважно. Зачем ты пришел? Гарри смотрит на него через стол, и Том замечает, что мальчик куда старше, чем показалось ему сперва. Не подросток, нет, уже мужчина. Просто небрежная прическа и мешковатая подростковая одежда создают такой образ. Но под глазами Гарри усталые морщинки, а взгляд пронзительный и какой-то обреченный. — Я пришел попрощаться, — просто говорит Гарри, и у Тома мурашки бегут по спине, непонятно почему. — Мы только что познакомились, — произносит Том куда-то в толщу глухой тишины, что зависла над столом. Между ними. — На самом деле нет. Ты знаешь меня… обо мне уже около тридцати лет. Просто получилось так, что тебе пришлось забыть о своей прошлой жизни. — Это звучит как бред, — бросает Том в ответ, хотя в глубине души упрямый голос шепчет, что мальчик говорит правду. — Я знаю о твоих снах, — отвечает Гарри, и у Тома что-то сжимается внутри. — Дай руку, я покажу тебе. Ладонь Тома такая уродливая и морщинистая на фоне молодой загорелой кожи мальчика. Настолько разительный контраст, что подкатывает тошнота. — Не бойся, — шепчет Гарри, и Том падает. Это похоже на кино в быстрой перемотке. Кадры мелькают так стремительно, что кажется — сознание не выдержит и провалится в темноту. Детство в приюте, Хогвартс, работа, война, убийства, снова война и, как завершающий аккорд, — суд. Стыд и ярость, и снова стыд, и забвение. Там задыхается в этом оглушающем водовороте эмоций, тонет в воспоминаниях, которые не хотел принимать, отталкивал, и в конце концов что-то с болезненным звоном рвется, и он открывает глаза среди белого-белого тумана, который причудливыми спиралями завивается у его ног. — Я не могу пойти с тобой дальше, — тихо говорит Гарри, и Том вдруг понимает, что они до сих пор держатся за руки. Рука мальчика такая теплая, а Тома бьет болезненный озноб, и он сильнее сжимает ладонь. — Это неправильно, — хрипло отвечает Том. Его голос надтреснут и тих. — Я хочу жить, я еще не готов… — Тебе некуда возвращаться, — Гарри на миг крепче сжимает руку, а потом почти с силой вытягивает ладонь из хватки Тома. — Твое тело уже не способно жить, без поддержки магии оно состарилось слишком быстро. Мне правда жаль, что твоя жизнь прошла так. Возможно, переродившись, ты сможешь все изменить. Том молчит. Он долго вглядывается в пустую белую платформу и завитки тумана, которые плавно закручивались в спирали. — Но откуда ты можешь знать… — говорит он, поворачиваясь к мальчику, и замирает. Он на платформе один. Вдалеке раздается шум приближающегося поезда, и Том, поколебавшись, делает шаг вперед.