Василёк

Она была не для него. Никогда и не будет. Это он тут, по локоть купается в крови, извергает на свет божий исковерканные и изуродованные людские пороки. Это он день за днём борется за свою правду. За правду брата. Кладёт себя на алтарь возмездия и безропотно отдаётся в угоду собственного тщедушия. Горести и чёрствости в нем по половине, былое солнце стылой стужей холодит нутро. Он ни о чем не сожалеет и не станет. Жизнь он прожил славную, пусть и короткую. Она подарила ему всего что можно сполна: и кровью выплёвывался, и кишки вспарывал всё за того же брата, и повидал такие вещи, от которых впору было давно свихнуться, собственно, что с ним и стало. Он стал гражданин мира. Спроецировав свою утрату, свою боль, всё то что им с Гуком пришлось пережить на двоих, он увидел её во всём мире. Где сеульские бродяги ютились в одном бараке на десятерых, где в летней ночи, в обманчиво спокойной сомалийской тиши, внезапно гремят взрывы и звучат автоматные очереди, а на утро находятся трупы с десяток детей. Он видел как люди, в буквальном смысле, жрали собственное дерьмо чтобы не подохнуть и не сгинуть гноящим трупом на чёрном индийском рынке. Безглазые, безрукие, с гноящими ранами и язвами, ему тогда казалось что это неправда, что люди в век прогрессивных технологий не могут так жить. Но они жили, до него и после, миллионы людей сгинут в пучине рабства, детей будут продавать за гроши в угоду удовольствия очередного жирного ублюдка, люди будут продавать свои тела по частям, пытаясь протянуть концы с концами и гнить заживо. Он будто принял всю их боль на себя, решил что сможет отомстить и за себя, и за брата, и за них. Возомнил себя мечом, решил что раз ему уже нечего терять, то он сотрёт всё это дерьмо с лица земли и построит новый мир, в котором обязательно будет руководить какая-нибудь великая цель, идеология. Было и хорошего много. Скольких людей он повстречал, сколько мест повидал удивительных, от которых дух захватывает напрочь. И стоя на краю утёса, как чувствовал себя всего лишь маленькой песчинкой в этом огромном мире. Как восхищался устройству мироздания, пока наблюдал за восходами и закатами. Было столько всего хорошего, удивительного, но самым прекрасным было повстречать её. Молчаливую, спокойную, но с живыми глазами. В летний знойный день, очутившись на Гавайях, он первым заметил высокий и ладный силуэт на берегу океана. Она плела венок и улыбнулась, когда они подошли ближе. Хосок никогда не пытался перетянуть внимание, попытаться стать ближе. Она была слишком чиста, слишком невинна чтобы он позволил себе заляпать её душу своими красками. Тогда он уже убил больше сотни, выкрал добычи на миллиарды и смачно затягивал кокс. Было что-то волшебное в осознании того, что она всегда была рядом с ними, согласившись уехать. Он часто садился рядом с ней и дремал, глубоко прикрыв глаза. Просыпался он одухотворённый, очищенный и воодушевлённый, как если бы вдруг решил исповедоваться перед боженькой. Цзыюй в такие часы сидела тихо, молча всматриваясь в даль или же читая книги, он знал что она старалась не шуметь, а когда Хосок просыпался, то она ласково улыбалась, осторожно трепала его по плечу и понимала. Понимала, как он устал, как тьма из самых недр души заползала всё выше, кутая словно в вуаль. Понимала, что стоит на самом краю и ещё немного, сорвётся. Такой она была. Его тихой гаванью, безмолвным другом и частью души. Когда все переменилось окончательно? Уже не помнит. Мозг будто вечно плывёт, плутает и коробит. Говорят, героин делает людей агрессивными и импульсивными. Но с ним всё иначе. Проживший всю свою жизнь в крови и кипящей злости, он вырезал людские сердца вкладывая в них всю свою ненависть, видимо тогда и растратил. Сейчас он лишь чувствует бесконечную усталость. Силы разом покинули его и когда воспалённый мозг вновь пытается работать, то он плутает в коридорах своей памяти, ищет и рыщет. Думает, когда и где всё пошло не по плану, а потом вспоминает, что это и есть план. О чем он думал, когда решил сформировать своё государство? Он захотел стать как те боевики, решил, что будет сеять справедливость, но перед этими войдёт в Сеул через Пхеньянский коридор. Решил, что ему дозволено стереть Сеул с лица земли, за то, каким он стал и вырос. За то, что заставил пережить. Очнулся он вовремя. Когда Чонгук вдарил его смачным апперкотом, а после глухо прорычал: — Там, в Сеуле, точно так же как и мы когда-то, беззаботно спят совсем ещё молодые хосоки и чонгуки. Хочешь стать как те ублюдки? Тогда лучше позволь мне тебя пристрелить. В тот вечер, совершенно случайно к нему попал качественный товар. И пусть поставками они давно не занимались, но пакетик оказался увесистым и добротным. В груди ныло так сильно, что когда заветный порошок растёкся по венам сквозь шприц, его накрыло сразу. И блаженная пустота окутала его усталое сердце и выжженную душу. За ней он и тянулся. Ничего не ощущать. Ничего не чувствовать. Лишь дрейфовать в пучине тумана на беззаботном забытие. Первый передоз он помнит плохо. Лишь мелькает заплаканное лицо Цзыюй, которую обнимает Чонгук, да большие, те самые оленьи глазки Чонгуга, ради которых Хосок и жил все эти года. Поразительно, но как бы наркотик не травил мозг, он всё ещё отчётливо помнит то утро на остановке, когда они впервые оказались сами по себе, брошенные на произвол судьбы. Чонгук, ждавший его из аптеки, с затаённым ужасом всматривался в прохожих ища в них брата, и Хосок с содроганием думает о том, что бы стало если бы их все же разделили. Именно тогда, увидев как напуган Чонгук и с каким отчаянием он цепляется за брата, Хосок решил что выкосит весь мир, пока они не окажутся в безопасности. За последний год что он сел на героин, было много дерьма. И ночи прикованные к железной койке больницы, и дикая ломка. В последний раз, когда он оказался в клинике, ночью с ним сидела Цзыюй, и это был единственный раз когда его не рвало так сильно, когда он не орал и не вырывался из цепи, когда не проклинал Чонгука за то, что тот пытается спасти. Бывало так, что брызжа слюной и с пеной у рта он орал чтобы тот пристрелил его. Когда пытался душить себя и выпрыгнуть из окна. Он выл и рыдал, в такие моменты давая волю всем своим чувствам. Ломка становилась слиянием его физической зависимости и апогеем чувств душевных; дошедший до кондиции, усталый, вымотанный, потерявший нить с жизнью, не видящий ни в чём смысла и не хотевший жить. Хосок в такие моменты становился собой: опустившимся на самое дно отчаяния и с безмолвными-тенями трупами за спиной, что преследовали наяву. Но тогда, в ту ночь, Цзыюй сидела рядом, успокаивающе гладила по голове покоившейся на её ногах, а он тупо пялился в выбеленный потолок и умирал. Она была и есть единственное светлое пятно в его жизни. Не опороченная, священной чистотой укутанная, Цзыюй казалась ему маленьким васильком. Крохотный, тоненький стебелёк с удивительными лепестками и нежным ароматом. Цветок, подаривший этому миру благородную простоту и совершенство. Цветок, даривший ему покой. И сейчас, сжимая ремень вместо жгута, он точенным движением безошибочно вкалывает тройную дозу за день, валится на бок и прикрыв глаза, улыбается. Едва ощущая собственное тело, он кое-как переворачивается на спину в своей огромной и пустой квартире, в которой воет ветер безысходности, и вновь пялится в потолок. Ему так хорошо, что слёзы катятся и заползают в уши. А сердце, отчаявшееся и израненное, исполосованное на маленькие кусочки, в последние минуты пытается качать кровь. Он вдруг ясно слышит как ударяется капля воды об мрамор раковины, слышит визг чужих шин, где-то и кто-то весело и беззаботно смеётся, пока он тут медленно испускает жизнь. На последнем издыхании он видит её лицо. Бледное, с огромными и грустными глазами, в обрамлении пушистых ресниц. Её улыбка, только для него, грустная и понимающая. Умирая, хочется видеть лишь её. Будто бы он идёт к ней, не от неё. Он проводит дрожащей рукой по тонким чертам девичьего лица, а на деле тычет пальцами в потолок. — Чу-иии, — хрипло, на выдохе. — Если бы я был первым, ты бы согласилась? — гортанный и тихий, его голос всегда шёл из недр души. Ответа он так и не узнает. Могучее сердце, державшее кремень, наконец, даст слабину. Чон Хосок — легенда. И как всякая легенда, он канет в лету. Цзыюй будет верить: он ушёл, чтобы обрести долгожданный покой.