навечно и даже дольше

      бесконечная кинолента дороги уносится далеко вперёд. с ощетинившейся лесом горы тягуче вытекает туман, стелясь под колеса машины. гнилое солнце разбрызгивает лучи по макушкам деревьев зараженной кровью. ветер упрямо бьёт по ушам, заглушая попсовую песню из приёмника. хисока стягивает солнцезащитные, улыбаясь и щуря глаза. метафоричный ежедневный конец света радует даже больше, чем драка с парой выбитых зубов и пиршеством после. шоссе пустое, а тумана с каждой секундой всё больше. день бьётся в агонии. хисоке хочется задушить его своими собственными руками. быть может так он избавит человечество от досадной необходимости просыпаться каждый день и этим искупит все свои грехи. сможет наконец покончить с этим. его взгляд волчком соскакивает на спутника. иллуми за рулем кабриолета выглядит как влажная мечта любого подростка, увлекающегося коллекционированием особого вида журналов. он, пожалуй, единственное, на что хисока готов потратить и эту вечность, и следующую, и, может, даже парочку сотен лет сверху. они огибают гору. солнце взрывается фонтаном артериальной, выливаясь в самое море. иллуми глушит двигатель. хисока слизывает соль с кончиков пальцев и закидывает босые ноги на дверцу. ритуал солнечных похорон — способ зафиксировать себя в течении времени. сказать: «вот они мы. здесь. сейчас. завтра. и всегда.» вместо букетов на морскую могилу летят короткие поцелуи. хисока опускает голову на чужое плечо и вздыхает нарочито громко. — хотел бы я услышать стук твоего сердца, la mia eternita, — и уже знает ответную реплику. они вместе слишком долго. — английские вампиры в этом плане жутко консервативные. это всё же не твоя чумовая европа, — хисока глухо смеётся, переплетая их пальцы. солнце гаснет, забирая последний шанс исчезнуть сегодня.       в кембридже мокро и холодно. так, как иллуми нравится. хисока не перестаёт удивляться его стереотипным замашкам и списывает это на то, что иллуми до сих пор не наигрался, а ведь двести с лишним лет прошло. всего лишь на сто меньше. о том, что это именно он звонит иллуми, когда случайная квартира затоплена кровью, а на его руках пять трупов и орущая кошка, хисока предпочитает не вспоминать. они устраивают пикник, несмотря на дождь, и со странным удовольствием ловят неодобрительные взгляды прохожих. а вот любопытные студенческие вызывают только отвращение. никому из них не хватит смелости поступить так же. болезни. такая мелочь. хисоке становится скучно. он просит показать иллуми, где тот учился. — а это кто? — мороу кивает на статую запертую в главных воротах. — генрих восьмой. у него, кстати, шесть жён было. двух казнил, — хисока улыбается. когда твои вкусы знают настолько досконально, остаётся только влюбиться ещё сильнее. он щурится, а потом удивленно поворачивается к иллуми. — что у него в руке? — иллуми пожимает плечами и встряхивает головой, убирая мокрые волосы с лица. — ножка от стула. студенческая традиция. я тоже однажды вытаскивал скипетр, чтобы её туда вставить, — он слабо усмехается. у хисоки загорается взгляд. на следующий день тринити-колледж сотрясает скандал невиданной величины. генрих восьмой на главных воротах держит в руке огромный фаллос! неслыханная наглость! к тому моменту иллуми уже закуривает, стоя на палубе. широкие ладони лежат на его талии. на одной из них поблескивает чёрное кольцо. такое же, как и у иллуми.       медовый месяц (седьмой за две сотни лет) они решают провести в праге. белый как героин молодой священник от страха не может разжать зубы и помолиться, наблюдая осквернение алтаря воочию. хисока стонет, впиваясь ногтями в плечи иллуми, и шепчет «кажется, у нас гости». иллуми даже не оборачивается и опускает узкую ладонь на член любовника. становится не до разговоров. иллуми не спеша застегивает рубашку, пока хисока лежит почти распятый на холодном каменном полу и отрешенно скользит взглядом по витражным окнам с блаженной улыбкой. священника трясёт. — вам чем-то помочь, падре? — ледяной голос будто тушит свечи. — вы... кто вы такие? — он почти не заикается и хисока заинтересованно приподнимается, опираясь на локти. — тебя как зовут-то, малыш? — тот краснеет, бросая взгляд на обнаженного мужчину. иллуми закатывает глаза и делает шаг в сторону, заслоняя хисоку. — нам правда плевать, как вас зовут. живите дальше спокойно, — иллуми делает паузу, и хисока готов поклясться, что он улыбается, — если сможете. — куроро. меня зовут куроро, — вдруг твёрдо произносит подросток. — я думаю, тебе бы пошла фамилия люцифер, — полуодетый хисока обнимает иллуми со спины, укладывая подбородок на его плечо, и ласково улыбается. куроро красиво истекает кровью, лежа перед алтарём, пока иллуми декламирует любимый отрывок мильтоновского «потерянного рая», сидя на амвоне. хисока был бы не прочь оказаться в его положении.       ночь они проводят на крыше собора святого вита, где хисока придумывает невероятные сказки про созвездия. иллуми прижимается к его груди, слушая, как совершенно аномально бьётся хисокино сердце. живое и громкое.       в маленькой деревянной комнате, большую часть которой занимает кровать, приглушенно раздаются звуки гитарных струн. иллуми опирается спиной о стену, расположившись на мягком ковре, и отрывисто водит углём по бумаге, то и дело вскидывая глаза на сосредоточенного хисоку. — идём, — тот вдруг откладывает гитару и тянет иллуми за обе руки. — куда, солнце моё? — хисока счастливо по-человечески улыбается. — танцевать и пить пиво, — он знает, что иллуми ненавидит пиво.       они пробуют каждое, которое предлагает хозяин пивоварни и играют в идиотскую игру, когда хисоке нравится всё, а иллуми — ничего. танцевать на деревянном столе посреди паба хисока не планировал, но сложно отказаться, когда иллуми в широкой белой рубашке с высоким хвостом и розовыми щеками в приглашающем жесте тянет ему руку с изящными пальцами. — а ты оказывается умеешь веселиться, дорогой, — смеётся хисока, забираясь под ненужное одеяло. иллуми морщит нос. — отвали, я был пьян. спи, — утро пытается пробиться через занавески, но у него не выходит. иллуми оставляет холодный поцелуй на хисокином плече. вампиры не пьянеют.       хисока просыпается один. вечер приятно окутывает город, гоняя по улочкам туристов. он не удивится, если иллуми сорвался в свой излюбленный амстердам. они не в том положении, чтобы цепляться за каждую секунду проведённую друг с другом. но без иллуми хисока чувствует себя как в гробу. одно дело, когда тебя бросают после свадьбы в лас-вегасе, где ты спокойно прожигаешь вечера за картами и виски, но совершенно другое остаться в одиночестве там, где нет ничего, кроме туманной ледяной красоты. он распахивает шторы. становится тепло. иллуми стоит на мосту, переброшенном через узкую речку, и бросает крошки уткам. — ты подумал, что я уехал, — констатирует иллуми, топя хисоку в черноте своих глаз. — подумал, — он жмёт плечами и растрёпывает огненные волосы. иллуми берёт его ладонь в свои. — в последний раз, когда я ушёл не предупредив, ты организовал секту, — в глазах у хисоки пляшут весёлые черти. — будто ты гипнозом не увлекался, святоша, — он показывает ему язык. иллуми выглядит до крайности смущенным и опускает голову. — мне нравилось, что они были готовы на всё что угодно ради меня, — тихо говорит иллуми, рассматривая мозоли на широкой ладони. — эй. я же не осуждаю. всем нравятся толпы людей, следующие за ними. кроме того, если ты вдруг решишь перебить сотню человек или сжечь город, я всегда буду на твоей стороне, — хисока приближается к его уху, — тьма очей моих. — взаимно, — непроглядный взгляд прожигает хисоку насквозь, — хисока золдик. хисока округляет глаза. волосы задевают его лицо. он срывается за сбегающим иллуми, но догнать никак не может — мешает будто потяжелевшее от чувств сердце. всё-таки есть минусы у того, что оно до сих пор бьётся. они целуются в самой узкой пражской улице, пока пожилая женщина гневно обещает спустить на них своего пекинеса. и если вечность всегда идёт под руку с любовью, то хисока готов потерпеть первую ради второй.