***
Он — Все готово? — спросил бесстрастный голос в трубке. Он захлопнул дверь своего дома. Он был жестоким человеком по профессии, по необходимости. Не от природы. — Дело сделано, — солгал он. Еще одна необходимость в его профессии - ложь. Она, как кровь и пули, была его хлебом с маслом. Хотя он лгал только мишеням. Или людям, через которых он должен был пройти, чтобы добраться до цели. Сейчас это было так же просто, как убить. А убивать было так же легко, как дышать. Но не для тех, кто ему платил. Не было никакой необходимости лгать им. Он не будет нести финансовой ответственности. В этом не было необходимости. И опасности. Особенно учитывая этого клиента. Жизнь во лжи легче распутать, чем жизнь в правде. Вот почему он жил невидимым. Никакой правды. Но сейчас он нарушил все свои правила. Для нее. — Хорошо, — сказал голос. Он налил себе водки. — Деньги будут на счету. Было приятно работать с тобой, паршивец. Он воспринял это как прощание и повесил трубку. Он не говорил любезностей. Особенно этому клиенту. Он здорово облажался. Он никогда не делал этого раньше. Никогда. А теперь все из-за нее. Жалкая, сломленная и слабая женщина, лишенная страха, самосохранения, достоинства. Он отхлебнул водки. «Нет, не совсем без достоинства», — подумал он, направляясь к черной дубовой двери своей личной библиотеки. Та, что пряталась в дальнем конце дома, а не та, что хвасталась величием и богатством, чем откровенно занимались прежние владельцы поместья. В этой девушке было спокойное достоинство. Она принимала свою смерть. Он прошел через комнату, открыв дверь, скрытую в книжных шкафах. Зажегся свет, тускло освещая рамы, загромождавшие укромные пространство. Он подошел к своему любимому экземпляру и задумчиво провел пальцами по стеклу. Она не была красавицей. Нет, что-то мешало ей быть просто красивой. Ее тусклые волосы, желтоватая кожа, сухие губы. Затяжной запах смерти и печали. На нее было почти больно смотреть. Но ее глаза очень жестокие на фоне серой кожи. Они не давали ему прикончить ее. Не это ли помешало ему? Этот болезненный взгляд? Он осмотрел существо за стеклом. Или он хотел добавить ее к своей коллекции? Что-то редкое? Он не совсем понимал, кто она такая, но она была чем-то уникальным. Он еще может убить ее. Это было бы разумно, пока слух не дошел до нужных ушей. Он неторопливо подошел к кожаному креслу посреди комнаты. — Да, это было бы умно, — пробормотал он себе под нос, глядя на мертвые существа на стене, представляя, как она завершает комнату своей застывшей и пойманной в ловушку красотой. Он еще не закончил с ней, это точно. Он не смог бы, даже если бы хотел. Она — осложнение. А ему не нужны сложности. Ее смерть была бы проще.***
Элизабет После того, как он развязал меня, я не двигалась. Несколько часов. Взошло солнце. Снова село. И я застыла на месте, поглощенная тяжестью своего ужаса, реальности, которую он оставил. Я дернулась в какой-то момент, когда темнота окутала комнату. Мои мышцы напряглись, протестующе закричали. Как и мой полный мочевой пузырь, и пустой желудок. Тело кричало на меня за мое пренебрежение. Но иначе я бы развалилась внутри. Кто-то вошел в мой дом, в мое пространство. Единственное безопасное место, которое осталось на этой планете. Видимо, на самом деле я никогда не была в безопасности. В то время я много о чем подумала. Об этих глазах и о том, сколько людей видели их перед самым концом. Интересно, так ли они пусты, как кажутся? Многие люди думали, что все гораздо больше, чем кажется, что всегда есть причины для бессмысленных вещей. Но мы лишь цепляемся за это, потому что мысль, что кто-то может быть настолько злым, безжалостным, пустым, не может уложиться в голове. Ведь мы думали, что люди защитят нас от монстров. Нет, это мы были чудовищами. Я знала, потому что была с ними знакома. И пока мочевой пузырь не лопнул, я думала о том единственном чудовище, которое сделало меня такой. «Нет, ты сама сделала это», — сказал голос. Но сейчас без разницы, кого винить. Благодаря этому опыту я стала тем, кто я сейчас. Мой брак. Он не был счастлив даже в самом начале. Не то что истории о женщинах, с которыми сначала обращались как с принцессами, а потом избивали, как мусор. Нет, всегда был ужас. С самого начала. И у меня не было выбора. — Ты знаешь, что он сделает, если ты не согласишься, — сказала мама, поправляя мою вуаль с такой деловитостью, от которой у меня скрутило живот. Она никогда не проявляла ко мне настоящей привязанности, никогда не заботилась о своей младшей дочери, но я подумала, что сейчас, перед тем как она прогонит меня к дьяволу, может быть, она что-то покажет. Но лицо ее ничего не выражало. Она отступила назад, ее платье в серебряных крапинках волочилось вокруг. Оно дорогое. Яркое. Достойно для свадьбы такого масштаба. — Я не говорила, что не соглашусь, мам, — сказала я кротким, непривычным голосом. Это был первый раз, когда я заговорила за весь день. Меня разбудила сестра с мрачным лицом, пытаясь улыбнуться. Она была одним из немногих людей в моей семье, у кого было хоть какое-то чувство человечности, и это было лишь мимолетным осколком. Но этого недостаточно, чтобы что-то предпринять. Например, помочь мне сбежать или, по крайней мере, дать лезвие бритвы. Нет, вместо этого она разбудила меня, подождала, пока я встану с постели, присматривала за мной весь день. Не из любви, я уверена; скорее всего, чтобы убедиться, что я не найду никакое лезвие. В животе у меня все бурлило, когда разные люди дергали и закалывали мне волосы. Другие рисовали красоту на моем лице. Наряжали в кружевное платье. Я молчала, не плакала. Не кричала, не бежала, не умоляла. Я не выдала ни малейшего страха. У меня его не было. — Твои глаза за тебя говорят, — сказала мама, прищурившись. — Ну, я не могу контролировать то, что говорят мои глаза, — огрызнулась я, удивляясь гневу в своем тоне. Мама слегка вздрогнула. Затем она взяла себя в руки, взъерошив собственную прическу. — Ты можешь контролировать всё, что захочешь, — поправила она. — От этого зависит твоя жизнь, — она обернулась. — От этого зависит жизнь твоей семьи. Запомни. Семья, которая никогда не проявляла ко мне ничего, кроме едва скрываемого презрения, теперь полагалась на меня в своем выживании. — Как бы я забыла? — спросила я, и мой голос снова стал чуть громче шепота. Я шла по проходу, на меня смотрели толпы людей, которые были самыми достойными в нашем обществе. Которые указывали, какие салфетки будут использоваться на званом обеде, в то же время по телефону без колебаний планировали чью-то смерть. И затем подошла к худшему из них всех, человек, который наблюдал за мной с интенсивностью хищника. Мой муж. Он не давал мне забыть, что я делаю и почему. Потому что моя семья была эгоистичной, властолюбивой и крайне жестокой. Кровь ничего не значила. И меньше всего моя. Особенно когда она пролилась на дорогие мраморные полы моего дома. Или простыни из египетского хлопка на кровати. Кровь - моя кровь - была их валютой. И они заплатили сполна. Мое тело не позволяло вспомнить остальное. Может быть, из-за боли, которую испытывало сейчас, или из-за боли прошлого. Я не знала. Но вместо того, чтобы пройти через прошлую боль, я заставила себя встать со стула и подняться на дрожащие ноги, стиснув зубы от боли в мышцах, в костях. Я пошла в ванную. Поела. Потом забралась в постель и заснула. Надолго. Но, в конце концов, я проснулась.***
Я не стала звонить в полицию. Может и стоило. Большинство людей так бы и сделали. Но что-то подсказывало - нельзя. Во-первых, из-за воспитания. Я была овцой, выросшей в волчьем логове. Семейный позор. Я сидела за книгами, компьютером, не попадалась на глаза. Но я всё замечала. Даже кое-чему научилась. Я знала, как выглядит убийца. Неделю назад я проснулась оттого, что один из них стоял в моей спальне. Его наняли. И он не выполнил свою работу. Пойти в полицию - все равно что послать его хозяину -Кристоферу- большое сверкающее письмо с сообщением, что я все еще жива. Вместо этого я пять дней не вставала с постели. Вернулась к тому поведению, когда меня, наконец, освободили. Освободили. Такое глупое слово. Точно описывает не меня. Да, я была свободна после того, как моя дочь умерла у меня в животе из-за побоев мужа. Свободна после того, как я носила её еще две недели, зная, что она мертва внутри. Свободна после многочасовых схваток, пока из меня вырезали безмолвного младенца. Однажды врачи сказали моему бесстрастному мужу, что я больше не могу иметь детей. Я переросла свою полезность, себя и свое бесплодное чрево. И я думала, что он убьет меня. На самом деле даже молилась об этом. Но он был жесток. А жестокие люди не дают своим жертвам того, о чем они молятся, даже если это смерть. Вместо этого он дал мне свободу. Свободу бежать в зияющую и открытую пропасть мира, которому я не принадлежу. Открытый воздух реальной жизни, душный и слишком большой после многих лет в особняках, машинах и самолетах. Это было похоже на пленника, которого выпускают после того, как мир прошел мимо. И мир теперь совсем не похож на тот, который они оставили позади. Они тоскуют по своим прутьям. Но я не побежала назад. Это была бы верная и медленная смерть. Я собрала все оставшиеся в себе силы, села в автобус и воспользовалась всеми вещами, которые сделала, когда узнала, что беременна. Секретный банковский счет, новые документы. Я купила себе маленький фермерский домик в глуши. Или просто еще одну тюрьму. Где я сидела больше года. И где меня чуть не убил наемный убийца. На шестой день я встала. Одеяла были свинцовыми, когда я сдернула их с себя и опустила ноги в носках на пол. В воздухе пахло грязью и духотой, но не тем затхлым запахом, который исходил от никогда не открывающегося окна. Нет, я к этому привыкла. Он исходил от чужеземных захватчиков, прорвавшихся сквозь тонкую пленку, которую я по глупости приняла за свой железный щит. Я неуклюже подошла к окнам, выходившим на переднее крыльцо и подъездную дорожку. Холод просачивался из них, пробираясь до костей, несмотря на то, что на мне две пары носков. Раздвинув шторы, чтобы открыть белую поверхность внешнего мира, я вспомнила, что не включила обогреватель. А в Вашингтоне сейчас январь. Я потерла руки, оглядываясь на груду одеял на кровати. Я думала, что закрывалась ими от демонов. Конечно, это не сработало. Однако они помогли мне избежать переохлаждения. Мои кости скрипели, когда я шла по деревянному полу, ноги как желе, желудок болезненно пуст. Я знала, что мне нужно поесть, иначе я упаду в обморок. И если я упаду в обморок, то, скорее всего, не проснусь, потому что, несмотря на одеяла, холод проникнет и поглотит меня. Я остановилась, положив руку на обогреватель. Разве это не лучшее решение? Просто заснуть и никогда не возвращаться в этот жестокий и уродливый мир? Кристофер в конце концов поймет, что я жива. Через неделю. Месяц. Менее вероятно, что это будут годы. Но он все равно узнает. И тогда я умру. Лучше сейчас, с тем покоем, который у меня остался. Моя дрожащая рука зависла над циферблатом. «Жалко» Холодный, ровный и глубокий мужской голос прозвучал так отчетливо, что я подпрыгнула, думая, что он стоит позади меня. В зале было пусто и одиноко. Как всегда. Но недавно он был здесь, пока я спала. Он смотрел, как я сплю. Как долго? Он принес смерть в этот дом. Хотя вдруг она уже была здесь? Я и была тем призраком, который прячется в доме, чтобы дожить свои дни. Прыгая от теней и воспоминаний, ограниченная не четырьмя стенами, а тем, что было у нее в голове. А потом я зажгла камин. Приготовила себе горячий сладкий чай с сухими тостами. Потом ванна. Которую я трижды наполняла. Кожа сморщилась, как чернослив, когда я вышла. Но я была жива. Если это можно так назвать.